Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес Аиссе Жак Казот Жан-Франсуа де Лагарп Шарль Нодье Жерар де Нерваль Катюль Мендес Марсель Эме Жорж Сименон В книгу включены новеллы и повести малой французской прозы XVIII–XX веков. Среди них фантастические новеллы Жака Казота, Жана-Франсуа Лагарпа, Жерара де Нерваля, Катюль Мендес, Марселя Эме, романтическая повесть Шарля Нодье. Завершает книгу небольшой роман Жоржа Сименона «Сын». СОНАТА ДЬЯВОЛА Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес ВЕК ВОСЕМНАДЦАТЫЙ Аиссе Письма к госпоже Каландрини Подлинные эти письма, опубликованные через много лет после смерти их отправителя и адресата, — «маленький шедевр» французской прозы XVIII века. Они не только воссоздают яркую картину придворной жизни Франции первой четверти восемнадцатого столетия, быта и нравов эпохи Регентства, но и являют собой волнующий человеческий документ, правдивую, искреннюю исповедь тонкой, самоотверженной женской души. И один из первых образцов французского эпистолярного жанра. Необычна и романтична судьба автора этих писем, «прекрасной черкешенки», — сама жизнь словно начертала этот поистине романтический сюжет, с которым не сравнится ни один вымысел. В 1698 году французский дипломат Шарль де Ферриоль, граф д’Аржанталь (1647–1722) случайно купил в Стамбуле на невольничьем рынке за сто пятьдесят ливров приглянувшуюся ему четырехлетнюю девочку, привез во Францию и отдал в семью своего младшего брата Огюстена де Ферриоля. В этом доме и выросла вместе с сыновьями хозяев, Полем де Велем и д’Аржанталем, привезенная с Востока девочка, превратилась в «прекрасную черкешенку», славящуюся своей оригинальной красотой и небывалой по тем временам неприступностью; в этом доме Аиссе, как стали называть девочку во Франции, провела в сущности всю свою жизнь на положении полноправного члена семьи, социально и материально находясь в зависимости от «благодетелей», вынужденная постоянно таить от них и от многочисленных светских знакомых свои горести и печали. Сам Шарль де Ферриоль, граф д’Аржанталь в 1699 году вновь отправился в Стамбул и лишь в 1709 году вернулся на родину в состоянии сильного душевного расстройства и, получив титул маркиза и поселившись в Париже в доме брата, потребовал от юной Аиссе расплаты за то, что некогда «вырвал ее из рук неверных», и кроткая черкешенка в течение десяти лет оставалась при «турке», сначала в качестве наложницы, потом — сиделкой, ухаживая за совсем выжившим из ума стариком. Адресат писем мадемуазель Аиссе госпожа Каландрини (1668–1758) — жена именитого и состоятельного женевского гражданина Жана Луи Каландрини, родственница лорда Болингброка, с семьей которого была связана дружескими узами семья Ферриолей; Аиссе познакомилась с нею в 1726 году в Париже и сразу же прониклась величайшим доверием к этой строгой пожилой даме — протестантке, чей образ жизни, образ мыслей, швейцарские друзья — все являло резкий контраст с распущенными нравами среды, окружавшей Аиссе. Именно к ней потянулась Аиссе, ей раскрыла ту сторону своей жизни, которую много лет от всех скрывала, все более убеждаясь под влиянием корреспондентки в греховности своей жизни и все более страстно стремясь к нравственному совершенству. Тайна мадемуазель Аиссе заключалась в ее связи с шевалье д’Эди (ок. 1692–1761), с которым она встретилась в 1720 году; связь эта продолжалась до самой смерти Аиссе, а дочь, девочка по имени Селини, тайно воспитывалась в монастыре как сирота. Блез-Мари д’Эди — рыцарь Мальтийского ордена (члены ордена давали обет безбрачия!); участвовал во многих военных кампаниях. Таковы главные сведения, необходимые для понимания писем Аиссе, которые писались на протяжении ряда лет из Парижа в Женеву. В настоящем издании письма печатаются с некоторыми купюрами; опущенные места отмечены отточиями. ПИСЬМО I Из Парижа, октябрь 1726 Я не отваживалась писать вам ранее, с грустью предвидя, что у вас все равно не будет возможности читать мои письма; вот я и решила повременить, пока уляжется суета первых дней после вашего возвращения. А теперь подайте мне весточку о себе, сударыня. Оправились ли вы уже после утомительного путешествия? Я так горячо желала вам благоприятной погоды, что, право, самый страстный любовник не мог бы желать вам этого сильнее и, уж конечно, не был бы столь опечален вашим отъездом и так поглощен мыслями о вас. Солнце, дождь, ветер — все это в моем воображении претворялось в лесные пожары, в наводнения, в ураганы, и я только тогда вздохнула с облегчением, когда наступил наконец благословенный для друзей и родных ваших день вашего с ними воссоединения. Пожалуйста, напишите мне подробно, как вас там встретили: я чувствую себя как бы причастной ко всем знакам внимания, которые вам оказываются. Ах, я не могу проехать мимо дома, где вы останавливались, без того чтобы у меня не сжалось сердце и слезы не навернулись мне на глаза. Я только что воротилась из Аблона, где провела несколько дней вдвоем с госпожой де Ферриоль. Я непрестанно думала там о вас, и вот однажды утром говорю ей, что сожалею, что вам так и не пришлось побывать в этом загородном домике, и в эту самую минуту в гостиную вдруг входит ваша дочь. Вообразите себе мою радость. Она завернула к нам по пути в Жакиньер, была здесь где-то по соседству. Почтенная наша дама как раз пила кофе; она хотела подняться навстречу гостье, дочь ваша бросилась к ней, чтобы этому помешать, и тут наша черная собачонка, довольно дурно воспитанная, вдруг тявкает, прыгает на чашку и опрокидывает ее на свою хозяйку — та в отчаянии: косынка испачкана, светлое платье в кофейных пятнах. Представляете себе положение госпожи де Рие? Она рада была бы оказаться за сто лье отсюда. Меня же, признаюсь, разбирал смех, и ваша дочь понемногу успокоилась. А после этих первых минут неловкости ей был оказан наилюбезнейший прием. Она нашла, что госпожа де Ферриоль превосходно выглядит, да та и в самом деле была хороша, несмотря на свой неприбранный вид. Я то и дело завожу разговор насчет поездки в Пон-де-Вель, которая доставит мне счастливую возможность вас навестить. Надеюсь, что такими разговорами все же подвигну их в конце концов на это путешествие. Все мысли мои заняты только им; люди не могут жить без каких-либо желаний. До сих пор я почитала себя маленьким философом; но, видно, никогда не научусь я рассудительно относиться к тому, что касается до чувств. …Легран на днях давал здесь комедию, которая провалилась с таким треском, какого я и не упомню. Совсем иначе прошла опера, сочиненная двумя скрипачами на сюжет о Пираме и Тисбе; там была красивая декорация; им много аплодировали. Я провожу время, охотясь на мелкую дичь, и это мне весьма полезно. Телесные упражнения и рассеяние мыслей — превосходное лекарство от ипохондрии и всякого рода горестей; после этих прогулок у меня прекрасный аппетит и хороший сон. Во время охоты волей-неволей приходится много двигаться, и хотя возвращаюсь я с разбитыми ногами, но мне приятна легкая испарина, которая появляется после ходьбы. Загорела я, как галка, вы испугались бы, увидев меня сейчас, но я согласна была бы и на это. Какое бы это для меня было счастье, сударыня, не расставаться с вами! Признайтесь, ведь и вы тоже не прочь были бы еще погостить в Париже? А уж я-то отдала бы пинту собственной крови, чтобы только вновь оказаться подле вас, — я бы о многом вам порассказала, я была бы счастлива, что вижу вас. А вместо этого счастья — одни воспоминания. Какая огромная разница! Шевалье сейчас в Перигоре, где, как мне кажется, он скучает; здоровье его по-прежнему слабо, а сердцем он все более нежен. Я с удовольствием послала бы вам копии с его писем; впрочем, нет, там попадаются места, которые могут вам не понравиться, мне стыдно, чтобы вы это читали. Несколько дней назад аббат встретил у меня госпожу де Рие и влюбился с первого взгляда. Назавтра он снова появился у нас в Аблоне; он мне сказал, что никогда в жизни не видел женщины прекраснее, никакие розы и лилии не могут-де даже сравниться с ней. Скромный и кроткий ее вид до того пленил беднягу, что теперь стоит ему только меня увидеть, как он сразу же заводит о ней разговор. А ведь он был предупрежден. Когда о ней доложили, я шепнула ему: «Сейчас вы увидите одну из самых красивых женщин Парижа». И тем не менее он был поражен. Господин Бертье вас по-прежнему любит, хотя по отношению ко мне он своим дружеским чувствам изменил. Вас любят ради вас самой, а не ради кого-то. Вы это прекрасно знаете и просто кривите душой, когда утверждаете обратное. Да и можно ли, положа руку на сердце, знать вас и не любить? Пусть судит о том ваше сердце. Прощайте, сударыня, любите меня и верьте, что никто на свете не любит и не почитает вас больше вашей Аиссе. ПИСЬМО II Из Парижа, ноябрь 1726 Я получила письмо, которое вы так добры были написать мне из вашего имения. Не сомневаюсь, что вам доставил живейшее удовольствие оказанный вам любезный прием. Ведь все эти изъявления радости по поводу вашего возвращения не могут быть притворными: таким образом, сударыня, вы вкусили счастья, которого не знают и сами короли. Вы скажете, что могли бы быть любимой и не претерпевая подобных невзгод, и вас любили бы точно так же, и даже больше, будь вы в более благополучных обстоятельствах. Опыт в самом деле показывает, что злосчастье и бедность не очень-то людям по вкусу и сами по себе доблести и заслуги обычно немногого стоят и ценятся лишь тогда, когда человек при этом еще и богат; и однако перед истинными добродетелями всякий склоняет голову. Вы правы, они должны быть очень значительны, чтобы возместить в глазах наших ближних отсутствие богатства; таким образом, ничто, сударыня, не может быть более лестным для вас, чем ласковый прием, который был вам оказан. Он сторицей воздает вам за незаслуженные удары судьбы. Я очень рада, что вы чувствуете себя лучше, — ничто не способствует так здоровью, как сознание, что имеешь право быть довольным собой. Я изо всех сил стараюсь убедить господина и госпожу де Ферриоль отправиться в Пон-де-Вель, они говорят, что и сами туда собираются, но поверю я в это лишь тогда, когда мы будем уже сидеть в карете. Не проходит дня, чтобы я так или иначе не заводила разговора о том, что им необходимо побывать в своих владениях, что им на время следует покинуть Париж. Надобно немного рассказать вам о спектаклях. Два скрипача молодого оркестра — Франкер и Ребель сочинили оперу на сюжет о Пираме и Тисбе. В отношении музыки она весьма недурна, но слова там прескверные, декорация же необычная. В первом акте изображена городская площадь с аркадами и колоннами, и это восхитительно. Превосходно дана перспектива, и соблюдены все пропорции. Бедняга Тевенар сдал до такой степени, что не пройдет и полугода, как его станут освистывать. Зато у Шассе настоящий триумф, он в этой опере играет, роль свою исполняет превосходно, берет две полные октавы. Антье от него без ума. Мадемуазель Лемор вернулась; а Мюрер, который сильно хворал, уже здоров. Тут ходили слухи, будто он собирается постричься в монахи, но ему слишком мило его ремесло, так что он из Оперы никуда не уйдет. Появилась новая актриса, имя ее Пелисье, она теперь делит с Лемор успех у публики. Я-то предпочитаю последнюю — голосом и игрой она нравится мне больше, нежели мадемуазель Пелисье; у той голосок слабый, и на сцене она всегда его напрягала. Правда, она очень хороша в пантомиме, все жесты ее точны и благородны, но их так много, что мадемуазель Антье рядом с ней кажется деревянной. На мой взгляд, актрисе, играющей роль влюбленной, надобно выказывать скромность и сдержанность, сколь бы драматичными ни были изображаемые обстоятельства. Страсть должна выражаться в интонации и звуках голоса. Чрезмерно резкие жесты следует оставить мужчинам и колдунам. Юной принцессе надлежит держаться поскромнее. Таково мое мнение на сей счет. Согласны вы со мной? Публика отдает должное мадемуазель Лемор, и когда она после болезни возвратилась в театр и показалась в амфитеатре, весь партер к ней повернулся и целых четверть часа ей рукоплескал. Она очень тому была рада и низко кланялась партеру в знак благодарности. Герцогиня де Дюрас, которая покровительствует Пелисье, была в бешенстве и знаками стала мне показывать, что это-де мы с госпожой де Парабер наняли каких-то людей, чтобы те аплодировали. А назавтра все это повторилось сызнова, и мадемуазель Пелисье с досады чуть не лопнула. Комедия вернулась из Фонтенебло, где нынче празднуется юбилей; мы здесь его не праздновали из-за кардинала де Ноайля . Все соскучились по трагедии, ведь в Фонтенебло игрались одни фарсы. Что до Итальянской комедии , там идет сейчас пародия на оперу , говорят, презабавная. Бедняжка Сильвия чуть было не отдала богу душу; говорят, у нее есть любовник и она его обожает, а муж из ревности так зверски ее избил, что она выкинула на третьем месяце, причем двойню. Совсем была плоха; сейчас ей уже лучше. Мадемуазель Фламиния имела жестокость открыть мужу глаза на похождения его жены. Если вы вспомните, как относился партер к Фламинии, то можете представить себе, как после этого он с ней обошелся. Вскорости должны начаться балы , но на них, без сомнения, будет так же мало народу, как и в прошлом году. А теперь позвольте мне чуточку полюбезничать с вашим почтенным супругом. Я чрезвычайно растрогана записочкой, которую он вложил для меня в ваше письмо; и даже если вы из ревности его поколотите, все равно я признаюсь ему в любви! Вашей любезной дочери Я уверена, мадемуазель, что вы питаете ко мне некоторую долю дружеских чувств — порукой тому служит мне ваша исключительная правдивость. Это естественно — не может благородное сердце не отвечать любовью на любовь. Прошу вас, продолжайте время от времени говорить с вашей матушкой обо мне и, будьте добры, выбирайте для этого часы, когда вы садитесь за трапезу, чтобы я могла мысленно участвовать в вашей беседе. Дай бог, чтобы это сбылось и наяву! Прощайте, мадемуазель, нежно вас обнимаю. Прилагаю письмо к господину Вуазену от одного служащего из Дома Инвалидов , в коем он испрашивает позволения жениться. «Милостивый государь! Полагая, что всем надобно следовать наставлениям Павла, особливо в той части их, где говорится, что лучше вступать в брак, нежели разжигаться , беру на себя смелость просить Ваше Высокопревосходительство позволить мне сочетаться браком с мадемуазель д’Оваль, девицей доброго нрава и отменного поведения, что могут засвидетельствовать Вашему Высокопревосходительству все, кто ее знает. Между тем наш управитель запретил мне с оной девицей встречаться и пригрозил в случае ослушания уволить со службы. Я сему запрету подчинился, а ежели Ваше Высокопревосходительство найдет сей брак неуместным, я настоятельно прошу его ради спасения души моей подыскать мне другую девицу или же послать моему духовнику отцу Паскалю предписание, чтоб отпускал он мне грехи всякий раз, как я являюсь к нему на исповедь, а то он мне в этом отказывает. Я все свои силы прилагаю, дабы угодить сему доброму пастырю, но все напрасно, ибо не дал мне господь в мои тридцать восемь лет дара воздержания. Словом, милостивейший государь, если в том раю, который Вы сулите мне, не будет женщин, то, доведись мне умереть раньше Вашего Высокопревосходительства, я до тех пор не дам Богу покоя, пока не уготовит он Вам в своем раю местечко, достойное ваших высоких добродетелей. Остаюсь и т. д.» ПИСЬМО III Из Парижа, декабрь 1726 Нет для меня большего удовольствия, как беседовать с вами, а поскольку мне хотелось бы, чтобы письма мои были немного более живыми и занимательными, пишу я в них лишь о том, что хорошо мне самой известно. Мне не хотелось бы пересказывать вам все парижские сплетни. Вы ведь знаете, сударыня, я не терплю лжи и преувеличений, так что все, что я здесь напишу, будет чистой правдой. Вчерашнего дня получила я письма из Англии, в которых меня уведомляют о бракосочетании мадемуазель Сент-Джон с господином Найтом , сыном казначея Индийской компании; говорят, он несметно богат. Деньги, деньги! Сколько подавляете вы честолюбий! Каких только не смиряете гордецов! Сколько благих намерений обращаете в дым! Могли ли вы представить себе, что милорд, столь кичившийся своим высоким родом, да и столь богатый, выдаст единственную дочь за какого-то дворянчика, это ее-то, которой на роду написано было выйти за какого-нибудь пэра? Она теперь собирается сюда, в Париж, чтобы повидаться с семьей своего мужа, — это очень милые люди, но совсем другого круга. Ей предстоит увидеть всех этих мелкотравчатых англичан, что поселились во Франции . Думаю, ей скучно станет и ее многое будет коробить. Шевалье чувствует себя уже лучше и скоро должен вернуться сюда. Вот вам маленькая история, довольно забавная. Некий каноник собора Парижской богоматери, семидесяти лет от роду, известный янсенист, человек большого ума и безукоризненной репутации, профессор нескольких университетов, гроза молинистов и любимец парижского архиепископа, пал жертвой своего желания посмотреть комедию. Не раз говорил он друзьям своим, что мечтает хоть перед смертью побывать в театре, ибо страстно желает воочию узреть то, о чем беспрерывно слышит толки. Однако слова его каждый раз принимались за шутку. Между тем лакей каноника не однажды спрашивал у него, что собирается он делать со старыми платьями своей покойной бабушки, которые до сих пор у себя хранит, а тот всякий раз отвечал, что они могут еще пригодиться. В конце концов, будучи не в силах долее противиться своему желанию, каноник признался этому лакею, старому своему слуге, коему всецело доверял, что намерен, воспользовавшись бабушкиными нарядами, переодеться в женщину. Лакей был поражен; он пытался отговорить своего господина от безрассудного этого маскарада, доказывая ему, что наряды эти старомодны и тотчас всем бросятся в глаза, тогда как, оставаясь в собственной одежде, ничьего внимания он не привлечет, поскольку в театре всегда полным-полно аббатов. Но каноник его доводам не внял — он боялся быть узнанным своими студентами. Он уверял, что ввиду его преклонных лет немодное платье не вызовет удивления. И вот он напяливает высокий чепец, обряжается в платье с приподнятой юбкой и всякого рода оборочками, которые в прежние времена употреблялись вместо панье , и, явившись в таком виде в Комедию, садится в амфитеатре. Как вы понимаете, фигура эта вызывает удивление. Соседи начинают между собой шептаться, поднимается шум. Арман, актер, в тот вечер игравший Арлекина, заприметил каноника, прошел в амфитеатр, поглядел на сию странную особу, затем, приблизившись, сказал: «Сударь, мой вам совет — улепетывайте-ка отсюда, вас распознали, над вашим уморительным нарядом уже смеется весь партер; боюсь, что это кончится скандалом». Бедняга, очень смущенный, благодарит комедианта и умоляет помочь ему выйти из зала. Арман велит ему следовать за собой, но, торопясь вернуться на сцену, где уже приближается его выход, идет так быстро, что в дверях каноник теряет его из виду. Он слышит позади себя взрывы хохота, он выбегает на площадку, от которой идут вниз две лестницы — одна на улицу, другая в комнату полицейских. Незнакомый с расположением театра, каноник, на беду свою, пошел не в ту сторону и угодил прямо в эту комнату. Дежурный полицейский как раз находился там. При виде странной женской фигуры с виноватым, испуганным выражением лица он решил, что перед ним переодетый мошенник, тут же арестовал его и препроводил к начальнику полиции господину Эро . Бедный наш профессор, заливаясь слезами, предлагал полицейскому сто луидоров, чтобы тот его отпустил, он рассказал ему всю свою историю, назвал себя, но негодяй был неумолим — должно быть, впервые в жизни отказался он от мзды, чтобы учинить этот ужасный скандал. А начальник полиции, увидев каноника в подобных обстоятельствах, был рад-радехонек, поскольку сам принадлежит к придворным молинистам, — он принялся вовсю его распекать и в присутствии многих людей назвал его имя. Янсенист плакал навзрыд. Теперь ему послано королевское предписание , по коему обязан он выехать из Парижа за шестьдесят лье от города, не знаю уж точно, куда именно. На этих днях господин де При , находясь в покоях короля, облокотился о стол и от свечи у него загорелся парик. Он поступил так же, как поступил бы на его месте любой, — стал топтать его ногами, чтобы затушить, после чего снова надел на голову. В комнате от этого распространилась изрядная вонь. В эту минуту вошел король; удивившись неприятному запаху и не понимая его происхождения, он сказал безо всякой задней мысли: «Что-то здесь скверно пахнет, похоже, палеными рогами». При этих словах, как вы догадываетесь, все стали смеяться — короля и все благородное собрание так и трясло от хохота. Бедному рогоносцу ничего не оставалось, как спастись бегством. Госпожа де Парабер рассталась с господином первым конюшим, и господин д’Аленкур теперь находится неотлучно при ней, хотя я уверена, что любовником ее он никогда не станет. Со мной она чудо как мила. Она хорошо понимает, что я не хочу, чтобы меня считали ее наперсницей; а так как она знает, что всем известен малейший ее шаг, она уже и не предлагает мне участвовать в своих увеселениях. Она постоянно твердит мне, что для нее нет большего удовольствия, чем видеть меня у себя, и всякий раз, как я только пожелаю, будет несказанно мне рада — ее карета всегда к моим услугам. Не кажется ли вам, что с моей стороны было бы просто нелепо совсем отказаться видеть ее? Да у меня ведь и нет, собственно, причин быть на нее в обиде, напротив, разве не оказывает она мне то и дело тысячу любезностей? Никто не заподозрит меня в том, что мы с ней закадычные подруги, если я все же буду время от времени с ней встречаться. Словом, постараюсь вести себя как можно осмотрительнее. Но, говоря по совести, сударыня, я ничего не заметила такого, что подтвердило бы слухи о ее новом увлечении: держится она с ним весьма учтиво, скромно и совершенно холодно. Единственное, что может показаться подозрительным, это то, что, невзирая на все толки, она продолжает его принимать. Но она говорит, что вовсе не намерена похоронить себя заживо; что откажись она сегодня принимать д’Аленкура, завтра понадобится отказать от дома кому-нибудь еще, и так мало-помалу придется разогнать всех, а от пересудов это все равно не спасет: останься она даже в полном одиночестве, все равно станут говорить, что она прогнала всех только для виду; так что она, по ее словам, предпочитает вовсе не оправдываться, а положиться на время. Прощайте, моя дорогая, мне, как всегда, бесконечно жаль расставаться с вами; но почта отправляется с минуты на минуту. ПИСЬМО IV Из Парижа, 6 — 10 января 1727 Вас, должно быть, удивляет, что я так долго не писала. Но я питаю к вам слишком большую привязанность, сударыня, чтобы не льстить себя надеждой, что, несмотря на мое молчание, вы не усомнитесь во мне. Я очень часто о вас думала, и ежели уж ни разу не выразила вам своих чувств, значит, и в самом деле не было у меня ни минутки свободной. Сердце мое занято вами беспрестанно, и печаль разлуки ничуть не уменьшилась с того дня, как вы покинули Париж: каждое мгновение чувствую я, чего лишилась. Обрести друга, подобного вам, и оказаться с ним в разлуке — может ли быть что-нибудь горше? Об этом слишком мучительно думать. Поговорим лучше о другом. Вчера вечером скончался принц де Бурнонвиль: смерть его была неизбежна: он умер и очень молодым, и очень дряхлым. Его жалеют, но никто о нем не скорбит, ибо положение его было столь горестным, что для него же самого лучше было окончить свою жизнь, нежели продолжать влачить ее в таких страданиях, — он ведь уже не в силах был ни говорить, ни дышать. Мне кажется, трудно было его душе расставаться с телом — ведь в сущности тела-то уже не было. В завещании, составленном еще четыре года тому назад, он отказал мне две тысячи экю. Я очень рада, что оно не сохранилось. Ведь те, кто ничего не знает о дружеском его ко мне расположении в ту пору, когда он бывал частым гостем господина де Ферриоля, бог знает что стали бы болтать по этому поводу. Своей наследницей он назначил герцогиню де Дюрас; он весьма щедро вознаградил своих слуг, ни один не забыт. Вас это немало удивит, сударыня, но уже через четверть часа после его кончины было решено и объявлено, что его вдова выходит замуж за герцога де Рюффека; а еще больше поразит вас то обстоятельство, что зачинщиками сего неприличия явились кардинал де Ноайль и маршальша де Грамон, матушка госпожи де Бурнонвиль (она — урожденная де Ноайль). Герцог де Рюффек — сын господина де Сен-Симона, ему двадцать пять лет. У него всего двадцать пять тысяч ливров ренты, и происхождения он, как видите, не бог весть какого, а у госпожи де Бурнонвиль рента в тридцать три тысячи ливров. Она молода, хороша собой и принадлежит к высшему свету как по рождению, так и по покойному мужу. А госпожа де Сен-Симон в большой дружбе с кардиналом де Ноайлем. Она не раз говорила о герцоге де Бурнонвиле, что он человек обреченный и как она была бы счастлива, если бы после его кончины вдова согласилась выйти за ее сына. И в тот самый час, когда герцог отдает богу душу, она спешит к кардиналу и, не дав ему даже закончить обеда, понуждает его тут же отправиться к госпоже де Бурнонвиль просить для сына ее руки. Маршальша де Грамон дала свое согласие на этот брак и сказала кардиналу, что очень этому рада, однако следует до времени держать это в секрете. Но кардинал сказал, что вовсе молчать не намерен, а, напротив того, будет всем об этом рассказывать, и таким образом известие об этом браке распространилось еще до того, как господин де Бурнонвиль был предан земле. Умер он 5-го, а 9-го были посланы извещения всем родственникам и друзьям. Все возмущаются. Свадьба будет по прошествии сорока дней. Назавтра после похорон герцогиня де Дюрас и госпожа де Майи, сестры покойного, нанесли вдове визит — она встретила их в траурном платье, под густым слоем румян, и тут же находился и ее суженый, явившийся в качестве будущего супруга. Брак этот заключается отнюдь не по сердечной склонности, любовью здесь и не пахнет. Вокруг всего этого много разговоров. Борьба между поклонниками мадемуазель Лемор и сторонниками мадемуазель Пелисье ото дня ко дню все больше разгорается. Обе комедиантки бешено между собой соревнуются, благодаря чему Лемор становится очень недурной актрисой. Случается, что в партере вспыхивают споры, да такие жаркие, что еще немного — и дело дойдет до шпаг. Обе дамы ненавидят друг друга, как жабы, а уж болтают они обе просто прелесть что такое! Мадемуазель Пелисье — особа очень наглая и очень взбалмошная. На днях в Булонском дворце она за столом в присутствии неких крайне подозрительных особ во всеуслышание возвестила, что дорогой ее супруг, господин Пелисье, — единственный в Париже мужчина, который не носит рогов. Что касается Лемор, то она глупа как пробка, зато голос у нее удивительный, не сравнимый ни с чьим другим, и играет она с большим чувством, в то время как игра Пелисье — это прежде всего большое искусство. Последнюю, переиначив ее имя, иные называют Подлянкой. Мюрера вот уже три месяца как перестала бить лихорадка, теперь им овладело благочестие. 14-го сего месяца будут давать «Прозерпину». Цереру играет Антье, Прозерпину — Лемор, Аретузу — Пелисье, Плутона — Тевенар, Асколафа — Шассе. Таково распределение ролей; говорят, оно как нельзя более удачно. И все же я сомневаюсь, чтобы эта опера имела успех, — речь идет там о покинутой любовнице, вспоминающей дни былой любви, о маленькой девочке, которая собирает цветы и плетет из них гирлянды, о старике вознице, грубом и влюбленном. Один только эпизод — «Алфей и Аретуза», пожалуй, еще довольно трогателен, все же остальное холодно, тягуче и скучно. Господин де Носе на днях уверял меня, будто это лучшая опера на свете, — в ней-де заключена аллегория , и в этом ее очарование. Я на это ответила ему, что, возможно, она доставила удовольствие особе, для коей была сочинена, но что до меня, то я никакого почтения к оной особе не испытываю, никогда ее не видела и ее разрыв с королем, ее пени, ее печали — все это не способно меня растрогать. Комедия приходит в упадок, все хорошие актеры собираются покинуть ее, а дурные играют из рук вон плохо и никаких надежд не внушают. Король сейчас в Марли, где по вечерам ужинает с придворными; а у королевы теперь по утрам завтракают. Такого заведения еще не бывало — никогда прежде королева не вкушала пищу вместе с придворными дамами. Идут разговоры о войне , наши кавалеры весьма ее жаждут, дам же наших она не слишком пугает. Давненько не тешили они себя тревогами и радостями военных кампаний; видно, им охота проверить, очень ли будут они печалиться в разлуке со своими милыми. …Сию минуту узнала, что будут сокращать бессрочные ренты . Ни у меня, ни у вас ее нет — этим и утешаюсь. Последнее время мне что-то неможется. Вчера я велела отворить себе кровь. Я принимаю железо, я похудела; надеюсь, это не будет иметь дурных последствий. Прощайте, сударыня, не оставляйте меня и далее своим добрым расположением — оно служит мне лекарством от всех моих недугов, как телесных, так и душевных. Кстати, здесь имело место одно происшествие, от которого волосы встают дыбом , — до того мерзкое, что невозможно написать о нем. Но все, что ни случается в этом государстве, предвещает его гибель. Сколь же благоразумны все вы, что не отступаете от правил и законов, а строго их блюдете! Отсюда и чистота нравов. А я что ни день, то все больше поражаюсь множеству скверных поступков, и трудно поверить, чтобы человеческое сердце было способно на это. Иной раз мне кажется, что уже ничто не способно поразить меня, но назавтра же я убеждаюсь, что ошибалась. ПИСЬМО V Из Аблона, 5 мая 1727 Как поживаете, сударыня? Не сообщите ли что-либо о себе? Или вы решили наказывать меня за долгое молчание? Слишком уж суровая кара со стороны такой справедливой особы, как вы, и к тому же она несоразмерна вине. Ведь не можете же вы усомниться в моем сердце? Для этого вы слишком хорошо его знаете. Ваше молчание сродни неблагодарности и забвению. Ради всего святого! Не забывайте, что на всем божьем свете нет у меня никого, кого бы я любила и почитала больше, чем вас; вам следует любить меня если не по велению сердца, то хотя бы из здравого смысла. Дочь ваша несколько раз оказывала мне честь своими посещениями; не будь я до такой степени занята, мы виделись бы с ней чаще, — я ведь всегда очень ее любила, а теперь, признаться, полюбила еще больше. Эту фразу люди неблагожелательные могли бы истолковать неверно в том смысле, что вы-де злонамеренно старались отдалить нас друг от друга. Но людям здравомыслящим и знающим человеческое сердце легко понять, что чем дальше от нас предмет нашей любви, тем дороже становится нам все, что до него относится. Я все это время жила надеждой на путешествие в Пон-де-Вель, которое позволило бы мне съездить повидаться с вами. Однако с грустью убеждаюсь, что до тех пор немало еще воды утечет. Меня все кормят обещаниями, и чует мое сердце, что они решили пока этого путешествия не предпринимать. Очень мне это досадно; им доставляет удовольствие обнадеживать меня, чтобы вслед за тем эти надежды разрушать. Иногда я твердо решаю выказывать перед ними полное безразличие по этому поводу, но всякий раз мне так и не удается скрыть свою радость или печаль. …У герцога был небольшой удар, но он уже выздоравливает. На рынке говорят, что вот-де кривого и смерть не берет оттого, что слишком злой, а принц оттого умер, что был добрым. Эти бедные люди, бог знает почему, приписывают ему доброту — должно быть, потому, что никогда не видели от покойного ни добра, ни зла. Как только представится к тому случай, пришлю вам одну книгу, которая имеет здесь большой успех, — «Путешествие Гулливера», перевод с английского, автор ее — доктор Свифт. Книга весьма забавная — много в ней остроумия, выдумки и тонкой насмешливости. Детуш написал премилую комедию «Женатый философ» ; есть в ней и чувство и хороший вкус, но до таланта Мольера ему далеко. Еще идет «Критика» того же сочинителя — это панегирик «Женатому философу», и, говорят, довольно плохо. Ваше поручение постараюсь выполнить как можно скорее. Вы обижаете меня, полагая, будто оно может сколько-нибудь меня обременить. Нет, сударыня; да прикажи вы завтра, чтобы я из любви к вам ходила на голове, я с радостью вам повинуюсь, верьте этому, если не хотите смертельно меня огорчить. То место вашего письма, где вы пишете, что мы больше не увидимся, заставило так сжаться мое сердце, что я чуть не заплакала. Нет, что бы ни случилось, я непременно вас увижу, если, конечно, до тех пор не умру. Но ведь здоровье мое не столь уж дурно; так что позвольте мне надеяться, что я не раз еще обниму вас, прежде чем умру. Вы спрашиваете меня о шевалье. Он в Перигоре, со здоровьем у него там, как всегда, довольно скверно. Он уверяет, что причин для беспокойства нет. Ко мне он относится нежнее, чем когда-либо, и письма пишет такие же, как те, что я давала вам читать в карете незадолго до вашего отъезда. Когда бы я посмела, я послала бы вам с них копии, но слишком уж он меня в них хвалит; однако они так превосходно написаны, что если не знать, о ком в них идет речь, поистине могут привести в восхищение. Никаких парижских новостей я не знаю, сюда они ко мне не доходят, живу здесь словно на краю света — работаю на винограднике, тку пряжу, из которой буду шить себе рубашки, охочусь на птиц. Получила несколько писем от госпожи Найт. Она пишет, что в замужестве своем счастлива и, с тех пор как они поженились, живет в Баттерси; а вот господин Болингброк , сдается мне, не слишком доволен. Не иначе как на милорда нашло умопомрачение, что он так выдал замуж свою дочь. Вы бы поступили разумнее. Надобно было предоставить вам действовать по вашему усмотрению и ни на чем не настаивать. Прощайте, сударыня, не лишайте меня и впредь вашего расположения. ПИСЬМО VI Из Парижа, 1727 Я получила письмо, которым вы были так добры почтить меня; не нахожу слов, чтобы выразить, какое оно доставило мне удовольствие. Ваши письма я показываю одному только человеку, который относится к ним с живым интересом и, читая их, испытывает то же наслаждение, что и я. Благосклонность особы, подобной вам, столь же лестна для него, как и для меня, и он разделяет со мною все тревоги по поводу состояния ваших дел. Вы первая, о ком он выразил сожаление в связи с этим проклятым сокращением пожизненных рент . То, что не я одна являюсь жертвой сего печального обстоятельства, отнюдь не служит мне утешением, — нет ничего горестнее, чем видеть в несчастье друзей своих. Клянусь, я легко примирилась бы с собственной участью, когда бы эта перемена не коснулась и вас. Моя поездка в Пон-де-Вель в самом деле состоится и будет длиться долее, чем предполагалось. Но в каких бы стесненных обстоятельствах я ни оказалась, вас-то я навещу непременно, и это будет одним из счастливейших событий моей жизни. А если бы мне случилось выйти замуж, то я и в брачный контракт внесла бы статью о своем праве беспрепятственно ездить в Женеву, когда и на сколько мне заблагорассудится. Госпожа де Тансен по-прежнему больна, но я очень боюсь, как бы почтенная ее сестрица не преставилась раньше. Она со дня на день становится все более прижимистой. Чувствую я себя не слишком хорошо, все худею. А ведь здоровье — главное наше достояние; оно позволяет нам выносить тяготы жизни. Горести действуют на него пагубно, как это явствует из вашего примера, и не делают нас богаче. Впрочем, в бедности нет ничего постыдного, когда она есть следствие добродетельной жизни и превратностей судьбы. С каждым днем мне становится все яснее, что нет ничего превыше добродетели как на сей земле, так и в мире ином. Сама я, на свое несчастье, не всегда могла похвалиться благонравием, но я преклоняюсь перед людьми добродетельными, я восхищаюсь ими, и лишь горячему желанию быть к ним причастной обязана я всякого рода лестными отзывами о себе; сострадание, с коим все относятся ко мне, позволяет мне чувствовать себя не столь уж несчастной. Мне теперь останется не более двух тысяч франков, и я уже примирилась с тем, что придется отказаться от вещиц, доставлявших мне более всего удовольствия. Украшения и бриллианты мои проданы, но ведь вы, сударыня, вы уже давно отрешились от всего этого. У вас куда больше, чем у иных, всяких причин для огорчения, и вы более иных достойны жалости, но вас должно утешать сознание, что вам не в чем себя упрекнуть — вы исполнены добродетели, вы любимы и почитаемы, а значит, у вас и больше друзей. Берегите их, сударыня, и берегите свое здоровье — то и другое суть сокровища неподдельные. …Не так давно произошел любопытный случай, вызвавший много толков; хочу вам о нем рассказать. Месяца полтора назад Изе , здешний хирург, получил записку, в которой просили его прибыть к шести часам вечера того же дня на улицу По-де-Фер, что возле Люксембургского дворца. Он отправился туда; там уже ждал человек, который привел его в какой-то расположенный поблизости дом, ввел в сени, а сам вернулся на улицу, заперев снаружи дверь; Изе начал удивляться, почему же его не ведут к больному. Но тут появился привратник и сказал, что его ждут на втором этаже, пусть он поднимется туда. Открыв дверь, вошел он в прихожую, всю обтянутую белым; навстречу ему вышел лакей, писаный красавец, весь в белом, завитой и напудренный, с белым кошельком для волос , двумя белыми тряпицами в руке, и заявил, что ему приказано обтереть хирургу башмаки. Изе отвечал, что в этом нет нужды, он-де только из носилок и башмаки у него чистые. Однако лакей возразил, что в этом доме соблюдается особая чистота и сия предосторожность необходима. После этой церемонии препроводили его в комнату, тоже всю обтянутую белым, и другой лакей, одетый точно так же, как и первый, снова проделал всю церемонию с башмаками. Затем ввели его в обширные покои, где все решительно — постель, ковер, обивка стен, кресла, стулья, даже пол — было белым. Здесь у камина перед огнем сидел какой-то высокий человек в белом ночном колпаке, белоснежном халате и в маске — тоже белой. При виде Изе сей странный призрак буркнул: «А в меня бес вселился» — и больше ни звука не произнес, а взял со столика лежащие там шесть пар белых перчаток и начал одну за другой натягивать их себе на руки — и так целых три четверти часа. Изе сделалось жутко, но еще больше напугался он, когда, оглядевшись, заметил в комнате различное огнестрельное оружие; тут его стало так трясти со страху, что он принужден был сесть, чтобы не упасть. Наконец, встревоженный молчанием фигуры в белом, спрашивает он, зачем его сюда призвали, пусть скажут, чего от него хотят, его ждут другие больные, время его принадлежит им. На это фигура в белом сухо отвечает: «Какое вам до них дело, коли здесь вам хорошо заплатят» — и опять замолкает. Еще четверть часа проходит в молчании; наконец привидение дергает шнурок звонка. Являются оба белых лакея; он велит им принести бинтов и приказывает лекарю, чтобы тот отворил ему кровь и выпустил пять фунтов крови. Изе, удивившись такому количеству, спрашивает, какой врач прописал ему столь обильное кровопускание. «Я сам», — отвечает привидение. Опасаясь, как бы от волнения не поранить пациента, Изе предпочел отворять ему кровь не на руке, а на ноге, что менее опасно. Приносят горячей воды; белое привидение снимает с себя пару белых нитяных чулок, очень красивых, затем вторую, затем третью, и так одну за другой шесть пар, и, наконец, касторовые карпетки на белой подкладке, после чего взору Изе открывается красивейшее колено и красивейшая нога, и у него при этом вовсе нет уверенности, что это не женская ножка. Он пускает кровь; когда наполняется второй тазик, больному становится дурно. Изе хотел было снять с него маску, чтобы открыть доступ воздуха, однако лакеи этому воспротивились. Больного в обморочном состоянии кладут на пол, Изе накладывает ему на ногу повязку. Придя в себя, человек в белом велит согреть себе постель и, после того как это было сделано, ложится в нее. Изе щупает ему пульс, слуги выходят. Раздумывая над странным приключением, он направляется к камину, чтобы почистить свой ланцет, как вдруг слышит позади себя шум и в висящем над камином зеркале видит человека в белом, который скачет вслед за ним на одной ноге и вот-вот его настигнет; Изе цепенеет от ужаса, а призрак берет с доски камина пять экю, протягивает их ему и спрашивает, доволен ли он. Изе, весь дрожа, отвечает ему, что да, доволен. «Ну, а теперь убирайтесь!» Изе не заставил себя долго просить и со всех ног бросился вон из комнаты; в передней его встретили оба лакея, которые, освещая ему путь, то и дело отворачивались, давясь от смеха. Потеряв терпение, Изе спросил их, что означает все это издевательство. «Сударь, — отвечали они ему, — чем вы недовольны? Разве вам недоплатили? Разве вы потерпели какой-либо ущерб?» Они довели его до самых носилок, а он себя не помнил от радости, что все кончилось благополучно. Сначала он решил было об этом приключении молчать, но назавтра явились к нему справиться, как он себя чувствует после того, как пускал кровь человеку в белом. Тут уж он всем стал рассказывать эту историю, не делая из нее больше тайны. Она наделала много шуму; о ней узнал король, а кардинал заставил Изе пересказать ему все с начала до конца. Было множество всяких предположений и догадок; а я так думаю, что все это попросту шутка, которую учинили над хирургом какие-нибудь молодые люди, чтобы его напугать. Прощайте, сударыня, не сомневайтесь, прошу вас, в моей глубокой вам преданности. ПИСЬМО VII Из Парижа, 1727 Напрасно вы, сударыня, обвиняете меня в том, будто я вас забыла, — надобно иметь лучшее мнение о друзьях ваших, особливо обо мне, которая так высоко ценит вашу дружбу. Могу поклясться: дня не проходит, чтобы я не вспоминала вас, не пожалела о том, что вы от меня далеко, не строила бы планов о своей к вам поездке, и я буду делать все от меня зависящее, дабы исполнилось то, чего я так пламенно желаю. Ради вас я без сожаления готова покинуть здесь все и всех. Я сейчас в ужасном расстройстве, и это сказывается на моем здоровье — я до того исхудала, что самой страшно. Ведь на меня одно за другим все обрушилось — и смерть моего благодетеля господина де Ферриоля, и болезнь шевалье, который вот уже три месяца страдает астмой, и сокращение пожизненных рент. Вот какое письмо написал он от моего имени кардиналу де Флери. Я не сомневаюсь, что вы найдете его превосходным. «Милостивейший государь! Не смею льстить себя надеждой, что Ваше Высокопреосвященство вспомнит, что я имела честь встречаться с ним, однако хочу надеяться, что необычность моего положения вызовет в нем чувство сострадания и он простит мне свободу, с коей я решаюсь изложить свои обстоятельства. Господин де Ферриоль привез меня из Турции, когда мне было четыре года, и, воспитав как собственную дочь, в довершение своих благодеяний пожелал оставить мне некоторое состояние, которое позволило бы мне вести образ жизни в соответствии с полученным мною воспитанием. С одобрения и согласия всего семейства де Ферриоль, он завещал мне четыре тысячи ливров пожизненной ренты. Ныне, милостивейший государь, у меня сокращают более половины упомянутой суммы, вследствие чего я потеряю то, что доселе доставляло мне спокойствие и независимость, коими моему благодетелю угодно было обеспечить меня. Осмеливаюсь умолять Ваше Высокопреосвященство, чтобы со мной поступили не по всей строгости закона; не допустите, чтобы лишили меня состояния, являющего собою свидетельство великодушия французов. Если Вы пожелаете навести обо мне справки, Вам подтвердят, что нет у меня ни склонности, ни способности к обогащению. Прикажите же, чтобы мне оставили то, чем до сих пор я владела на законных к тому основаниях. Тем самым Вы дадите мне возможность испытывать к Вам то же чувство благодарности, которое испытываю я к тем, кому обязана всем, чем ныне владею, и вечно буду пребывать Вашей покорной слугой и т. д.». Письмо госпожи де Ферриоль Аиссе ни за что не прервала бы своего писания, если бы не я, — у меня не хватило терпения дожидаться, пока она кончит, и я отняла у нее письмо, чтобы в свою очередь написать вам несколько слов. Боже вас упаси позабыть меня; а я также не устаю вас вспоминать и сожалеть о нашей разлуке. Ни перенесенные за это время болезни, ни путешествия, которые с тех пор мне пришлось совершить, не могли затмить эти воспоминания. Надеюсь, что мне предстоят еще новые путешествия, и одно из них непременно — в Пон-де-Вель, где я буду иметь счастье свидеться с вами. Мне необходимо лелеять эту надежду, чтобы легче переносить огорчение, которое причиняет мне ваше отсутствие. Надеюсь, вы до тех пор еще сообщите мне о себе, и прошу вас не сомневаться в чувстве нежной к вам дружбы, которую я сохраню на всю жизнь. Продолжение письма мадемуазель Аиссе Мне возвратили мое перо. Воспользуюсь этим и перескажу несколько новостей. Госпожа де Тансен все еще больна; никто у нее почти не бывает, кроме священников да ученых. Д’Аржанталь больше в нее не влюблен и уже не столь усерден в своих посещениях. Среди придворных дам были волнения: они решили устроить спектакль, чтобы позабавить королеву. Мужские роли должны были играть господа де Нель, де ла Тремуй, Грези, Гонто, Таллар, Виллар, Матиньон. На женские роли не хватало одной актрисы; и еще нужен был кто-нибудь, чтобы научить играть всех остальных. Кто-то предложил Демар, она ныне на театре уже не играет. Этому воспротивилась госпожа де Таллар, она заявила, что не станет играть рядом с комедианткой, разве что в спектакле будет участвовать сама королева. А тогда маленькая маркиза де Виллар сказала, что, мол, госпожа де Таллар права и она тоже согласна играть лишь в том случае, если роль Криспена будет отдана императору. Вся эта свара кончилась всеобщим смехом. Госпожа де Таллар до того разобиделась, что ушла из труппы. А Демар играла, и спектакли удались на славу. Милорд Болингброк решительно отрицает, будто это он является автором писем к господину Уолполу . До вас уже, конечно, дошли разговоры об этом. А он говорит, что пусть, мол, на него сколько угодно нападают, все равно отвечать он не собирается, письма эти подложные, и он решил сохранять хладнокровие, сколько бы публика ни изощрялась. Супруга его все еще нездорова. Лондонский воздух не идет ей на пользу. Кто-то пустил слух, будто они с мужем между собой не ладят; это совершеннейшая ложь. С каждой почтой я получаю письма и от него, и от нее, они, мне кажется, в самых лучших отношениях. Судя по беспокойству, которое выказывает он по поводу ее здоровья, и по тому, как печется о нем она, они вовсе не похожи на супругов, недовольных друг другом. Прощайте, сударыня. Уверенность в вашем ко мне расположении доставляет мне слишком большую радость, чтобы я могла в нем усомниться. ПИСЬМО VIII Из Парижа, 1727 Видела нынче утром господина Троншена, сударыня, который сообщил мне о завещании этого бедного господина де Мартина . Можете представить себе, как рада была я узнать, что он оставил вам, равно как и вашей дочери, доказательство своей к вам приязни. Он умер, как и жил, неизменно доброжелательным и великодушным к друзьям своим. Его друг повел себя с родными покойного со всей присущей ему честностью. Не знаю, останутся ли они довольны, но нет сомнения, что именно ему обязаны они всем тем, что им оставил господин де Мартин. Сам он ими отнюдь не был доволен; обязан он им ничем не был, поскольку ничего из родительского наследства не получил и состоянием своим обязан был исключительно своим добродетелям и талантам. Господин Троншен оказывал ему разные услуги, он был ему другом. Что может быть справедливее, чем благодетельствовать тому, кого любишь, если ты в состоянии это сделать. Немало я встречала людей, которые честят теперь господина Троншена дураком за то, что он-де не сумел в полной мере воспользоваться расположением своего друга. Но он был движим более благородными помыслами. Он уговорил господина де Мартина оставить что-нибудь своей семье, чего, повторяю, тот никогда бы не сделал без господина Троншена. Умер он семидесяти восьми лет от роду; я-то считала его более старым. Он очень хорошо распорядился в отношении своих кузин; слугам он велел выдать жалованье за год вперед; вот этого, мне кажется, недостаточно. Мы чаще, чем когда-либо, говорим о поездке в Пон-де-Вель, меня даже уверяют, будто мы проведем там зиму. Если бы это в самом деле случилось, я, как ни грустно мне надолго уезжать отсюда, так рада была бы возможности свидеться с вами, что с радостью перенесла бы горесть разлуки. Обещать я ничего не обещаю, ибо желания госпожи де Ферриоль изменчивы, как море. Но до чего же мне хочется оказаться в вашем загородном домике, где вы живете такой счастливой, чистой и бесхитростной жизнью, — я нарочно так живо воображаю себе все это, чтобы сильнее ощутить чувство скорби, что меня там нет. Мне бы хотелось, чтобы у вас был маленький птичник. Когда я окажусь у вас, то непременно настою на том, чтобы вы его у себя завели, нет ничего более забавного. По-прежнему ли вы играете в кадриль ? А я так совсем перестала. Я провела четыре дня на даче и там купалась — стояли как раз самые жаркие дни. Есть ли у вас поблизости какая-нибудь речка? У нас никаких новостей, если не считать беременности госпожи Тулузской и остроумного отзыва короля о только что прочитанном им жизнеописании Генриха IV . Его спросили, какого он мнения о сей книге; он ответил, что более всего ему пришлась по вкусу любовь Генриха IV к народу. Дал бы бог, чтобы он и в самом деле так думал и стал бы в этом ему подражать! Деньги еще редко у кого появляются, но вот что поистине не часто встретишь и чего вам никогда видеть не приходилось, это то, что первого министра все очень одобряют. Это самый честный человек на свете , без всякого сомнения, пекущийся о благе государства. Наконец-то у нас появился первый министр, достойный уважения, бескорыстный и желающий лишь одного — чтобы вновь воцарился порядок. Первые распоряжения его были весьма суровы; но все дальнейшее доказывает, что действовать иначе он и не мог. Он занялся делами: город платил шесть тысяч ливров, отныне новых прибавок больше не будет, он восстановит прежние порядки. Он упразднил пятидесятую долю и на два миллиона сто тысяч ливров увеличил подушный сбор . Все это доказывает, у нас теперь министр, который хочет блага народа. Да продлит господь его дни, дабы он мог осуществить свои добрые намерения! Единственное, что он, на мой взгляд, сделал дурного, — это то, что он урезал вашу пожизненную ренту. Вас его деятельность коснулась лишь с этой плохой стороны, и вам не дано испытать на себе тех благ, кои она принесла другим; но вам вообще не везет, — неужто судьба никогда не устанет преследовать вас? «Прозерпина» успеха не имеет. Оперу находят неплохой, но слишком уж печальной; долго она не продержится. Два раза в неделю играют «Прозерпину», а два раза — «Четыре стихии». Пелисье нынче уже здорова. Она чуть было совсем не потеряла рассудок; одни объясняли это ее небывалым успехом, другие — тем, что ее, столь кичащуюся своей добродетельностью, заподозрили в любовной связи. Во Французской комедии играют пьесу под названием «Женатый философ», очень милую, которая имеет небывалый успех, — уже раскуплены все ложи на одиннадцатое представление. Автор ее — Детуш. Говорят, будто он изобразил в ней свою собственную историю. Как только она будет напечатана, я ее вам пришлю. Все уверяют, что Кино играет хорошо, но я этого не нахожу. Представьте себе, что перед вами господин Бертье — та же осанка, те же движения, словом, полная его копия, только голос более громкий. Ваша милая дочь почувствовала бы просто отвращение, увидав «Женатого философа». У нас здесь сейчас такая же неистовая мода на вырезывание раскрашенных эстампов, как в ваше время на бильбоке . Все решительно, от мала до велика, занимаются вырезыванием. Вырезанные фигурки наклеиваются на картон, а сверху все покрывается лаком. Таким вот способом мастерят обои, ширмы, экраны ; существуют сборники эстампов, которые стоят до двухсот ливров, и иные дамы доходят до такого безумия, что вырезывают эстампы по сто ливров штука. Если и дальше так пойдет, того и гляди начнут вырезывать картины Рафаэля. Я уже стара, и надо мной мода не властна. Прощайте, сударыня, позвольте мне обнять вашего мужа и любезную вашу дочь. Я уже устала писать вам обо всех этих новостях, в сущности безразличных нам обеим. ПИСЬМО IX Из Парижа, август 1727 Позавчерашнего дня получила я дружеское ваше письмо; в нижеследующих строках вы найдете ответ на все ваши вопросы. Начну с парижских новостей. Королева разрешилась от бремени двумя младенцами — весьма огорчительно, сударыня, что нет в их числе мальчиков. Весь Париж ликовал, когда известно стало, что королева в тягости, но известие о рождении двух принцесс встречено было с куда меньшей радостью; родились они за шесть недель до срока. Канцлер вернулся из ссылки, но печати еще не получил . Принц де Кариньян все так же влюблен в свою Антье. Эта тварь увлеклась генеральным откупщиком господином де Ла Поплиньером , острословом и слагателем песенок, — впрочем, собой он весьма нехорош. Господин де Кариньян свел с ним дружбу, как это делают мужья в отношении любовников своих жен. Но принц — итальянец, а значит, приметлив и до невозможности ревнив. Несколько дней назад он попросил Антье, чтобы та приехала к нему в его загородный домик, что в Булонском лесу; она согласилась, но пожелала, чтобы был приглашен Ла Поплиньер. А тот вовсе этого не хотел — принцу долго пришлось его уламывать, пока он согласился. Во время ужина Антье с откупщиком обменивались красноречивыми взглядами, что принцем было замечено и привело его в весьма дурное расположение духа. Пришло время ложиться спать, и, поскольку домик очень мал и в нем всего две кровати, Антье легла с принцем, а Ла Поплиньер — в соседней с ними комнате. Но сия особа пожелала и со своей стороны оказать откупщику гостеприимство и, как только принц уснул, отправилась к соседу. Когда господин де Кариньян проснулся и обнаружил, что его голубка упорхнула, ему не пришлось далеко ее искать. У него хватило духу выслушать самые невероятные оскорбления — он же еще остался в дураках. Многие уверяют, будто этот бездельник Ла Поплиньер вооружен был двумя пистолетами и стращал ими отвергнутого беднягу и тот вернулся в Париж вне себя от бешенства и в отчаянии бросился к своей жене и, так как весь кипел от негодования, выложил ей все, что с ним приключилось. Та стала ему говорить, что вот-де он давно уже несчастлив из-за этой твари, что таких особ надо примерно наказывать, чтобы другим повадно не было, что она просит у него позволения подать жалобу и добиться предписания на заключение ее в смирительный дом. Принц был в такой ярости, что дал свое согласие. А принцесса, не теряя ни минуты, отправилась в Версаль и получила у кардинала предписание; вслед за тем красотку арестовали — она была в неописуемом отчаянии. Дома у нее было сорок тысяч ливров золотом, но, когда она захотела взять их с собой, ей разрешили взять из них только триста и препроводили в Сент-Пелажи , где она пребывает и поныне. А принц теперь в отчаянии, что не может больше с ней видеться: он сделал все, что было в его силах, чтобы вызволить ее оттуда и отомстить Ла Поплиньеру, засадив его в Бастилию. Однако на это у него не хватило влияния; тому только предложили совершить поездку по своей округе, то есть отправиться в Прованс. Вот вам еще одно приключение, но на этот раз более печальное. Где-то вблизи Виллер-Котре некий дворянин следовал верхом в сопровождении своего слуги из одного селения в другое; в лесу на него напал какой-то молодой человек, который отнял у него кошелек с пятьюдесятью луидорами, часы с золотым брелоком и забрал обеих лошадей, оставив его вместе со слугой в самом затруднительном положении. Они пошли пешком и дошли до какого-то дома, вид которого внушил им доверие. Дворянин послал слугу узнать, кто в нем живет, и с радостью услышал имя офицера, с которым когда-то вместе служил и был связан дружбой. Он счастлив был, что в этих трудных для себя обстоятельствах встретил своего товарища, которого знал за безупречно честного человека. Тот принял его самым радушным образом, они потолковали о злосчастном случае, которому обязаны были удовольствием вновь свидеться, и хозяин дома предложил другу располагать его кошельком как своим собственным. За несколько минут до ужина в комнату вошел юноша, в котором дворянин узнал того самого человека, который его ограбил, и с изумлением услышал, что хозяин дома представляет его как своего сына. Дворянин ни слова не сказал и сразу же после ужина удалился в отведенную ему комнату. Перепуганный слуга сказал ему: «Сударь, мы с вами в разбойничьем вертепе, сын здешнего хозяина тот самый злодей, что давеча нас обобрал, лошади наши стоят у них в конюшне». Дворянин велел ему обо всем молчать, а рано поутру, когда все в доме еще спали, отправился в комнату друга и, разбудивши его, сказал, что с великим прискорбием вынужден открыть ему: сын его и есть тот самый разбойник, который накануне ограбил его; что, по зрелом размышлении, пришел он к выводу — пусть уж лучше от него узнает друг о гнусном ремесле сына, нежели от правосудия, перед коим неминуемо рано или поздно тот не замедлит предстать. Отчаянию отца не было пределов — неожиданность известия и вызванная им душевная боль были столь велики, что он лишился чувств. Придя в себя, в бешенстве бросается он наверх, в комнатку, где спит или притворяется спящим его сын, и там на столе видит часы и печатку с гербом своего друга. Услышав шум, сын вскакивает, хочет спастись бегством. На столе лежат пистолеты; не помня себя от гнева, отец хватает один из них, стреляет и убивает своего несчастного сына наповал. Свершив сие, он тотчас же явился с повинной. Все судьи сошлись на том, чтобы оказать ему снисхождение. Поступок его достоин помилования, ибо свершен был в порыве справедливого гнева. Узнать, что родной твой сын — разбойник с большой дороги, для честного человека столь тяжкое потрясение, что есть от чего потерять голову. Госпожа де Ферриоль по-прежнему все собирается в Пон-де-Вель; но, поскольку она рассчитывает пробыть там не более полутора месяцев, я с ней не поеду, игра просто не стоит свеч. Нашему другу предоставлено на выбор пять или шесть невест, но мы ведь жаждали получить приданое и вовсе не жаждали иметь жену. С Бертье я больше не вижусь; его одолевает честолюбие, он добивается места посла в Константинополе. Турки слишком простодушны, чтобы суметь по достоинству оценить надутый вид нашего приятеля. Шевалье уехал в Перигор, где рассчитывает пробыть месяцев пять. Вы очень удивитесь, сударыня, когда я скажу вам, что он предложил жениться на мне. Вчера он очень ясно объяснился со мной по этому поводу в присутствии одной знакомой дамы. Поистине, такой странной любви не сыщешь на всем белом свете. Видится он со мной раз в три месяца, я же ровно ничего не делаю, чтобы привязать его к себе. Я слишком совестлива, чтобы извлекать для себя пользу из того, что сейчас владею его сердцем. Но как ни велико было бы счастье назваться его женой, я должна любить шевалье не ради себя, а ради него. Подумайте сами, сударыня, как отнеслись бы в свете к его женитьбе на девице без роду без племени, у которой нет иной опоры, кроме родни господина де Ферриоля. Нет, мне слишком дорога его репутация, и в то же время я слишком горда, чтобы позволить ему совершить эту глупость. Каким позором были бы для меня все толки, которые ходили бы по этому поводу! И разве могу я льстить себя надеждой, что он останется неизменен в своих чувствах ко мне? Он может когда-нибудь пожалеть, что поддался безрассудной страсти, а я не в силах буду жить, сознавая, что по моей вине он несчастлив и что он разлюбил меня. Говорил он со мной самым обходительным образом, очень горячо и как-то странно и до того договорился, что у него-де одно желание — чтобы мы с ним так или иначе жили вместе. Фраза эта меня неприятно поразила, я ему сказала об этом; тут он рассердился и стал уверять, что в его словах ничего для меня нет обидного, ничего бесчестного он не предлагает, а только то хотел сказать, что ежели я согласна за него выйти, то это в моей власти, а ежели нет, то мы могли бы, когда ни у него, ни у меня не будет уже ни перед кем никаких обязательств, коротать вместе остаток наших дней; он закрепит за мной большую часть своего состояния, потому что родственниками своими недоволен, за исключением одного брата, в отношении которого он намерен поступить должным образом. И чтобы мне легче было принять его предложение, он заявил, что тот из нас, кто переживет другого, унаследует оставшееся имущество. Тут я стала смеяться, говоря, что, кроме старых нижних юбок, кои являются единственным моим достоянием, ничего после меня он не получит. Так шутками наш разговор и окончился. Прощайте, сударыня, устала я писать. Верьте моей нежнейшей вам преданности. ПИСЬМО Х Из Парижа, август 1727 Судьба слепа, она благосклонна лишь к тем, кто недостоин ее милостей. Если бы те сто тысяч экю, которыми она столь щедро наградила вашу кузину, достались мне, я лучше распорядилась бы этим даром! Какое бы я доставила себе удовольствие! Вы были бы здесь, сударыня, вместе с вашим супругом и милой дочерью, я видела бы вас счастливыми и знала, что это благодаря мне, а поскольку я понимаю, какие узы удерживают вас в Женеве, я заказала бы носилки — хорошо закрытые, покойные, удобные — и посадила бы в них вы знаете кого . И привезла бы его сюда, и доставила бы ему такие развлечения, что он позабыл бы о родимом крае. Мы стали бы приглашать всякого рода таланты, всяких знаменитых людей, чтобы позабавить его. И если бы даже понадобилось несколько смазливых рожиц, я и их постаралась бы ему раздобыть. Занятие это не из приятных, но Чтоб залучить того, кто мил, Не все ль равно, какой ценою? Вот как я распорядилась бы на месте вашей уважаемой кузины. Поговорим, однако, о другом. Герцог де Жевр хворает и усердно лечится. Сейчас он у себя в Сент-Уане , куда на поклон к нему ездит вся Франция, он возлежит на своем ложе, весь в кружевах и лентах, занавеси раздвинуты, постель усыпана цветами, с одной стороны у него картинки для вырезывания, с другой — вышивание. И в эдаком виде он принимает посетителей. Вокруг его постели толпится человек двадцать придворных, а его батюшка и братец всю эту честную компанию усердно потчуют. Постоянно накрыто два, а то и три стола на двадцать приборов каждый. Господин д’Эпернон там днюет и ночует. Для завсегдатаев дома заведена особая зеленая одежда, так что ежели на ком зеленый камзол, зеленые чулки, башмаки и шляпа, тот беспрепятственно может в любое время взойти к герцогу, — всего роздано около тридцати таких зеленых нарядов. Король по этому поводу как-то сказал, что стоит им переменить камзолы на больничные халаты, что, кстати, было бы для них даже удобнее, поскольку все они не в полном здравии, и будет точь-в-точь как в Шаритэ , где тоже все ходят в зеленом. Несколько дней назад была там одна моя знакомая; хозяина дома она застала за вышиванием — он возлежал на кушетке, обитой зеленым штофом, под искусно расшитым зеленым покрывалом, в серой шляпе с зеленой каймой, зеленым плюмажем и с огромным пучком руты. Герцог д’Эпернон, тот помешался на хирургии — каждому встречному и поперечному он норовит отворить кровь и сделать трепанацию черепа. Какой-то кучер на днях разбил себе голову, так он просверлил ему череп. Уж не знаю, остался ли бы бедняга в живых, не сделай он ему этой операции, но нет сомнения, что отправлен он на тот свет стараниями сего хирурга. И это еще не все. Вздумалось им как-то потешить себя сельским праздником, и герцог де Жевр дал одной девице приданое; и вот в ночь после свадьбы господин д’Эпернон вдруг возжелал отворить новобрачному кровь. Несчастный всячески этому противился. Чтобы добиться его согласия, герцог де Жевр дал ему сто экю. Вот, сударыня, что происходит на наших глазах, на виду у всего света, и это при весьма строгих установлениях. Между тем нельзя отказать обоим нашим правителям в благоразумии и даже благочестии. И однако самые знатные и благопорядочные господа прилежно ездят на поклон к этому чудовищу, а дабы оправдаться в своем раболепии, говорят, будто он — человек благородных мыслей и всякому готов услужить. Те, кто близко с ним знаком, знают, что он любит не столько оказывать услуги, сколько принимать их от других, а щедр он за счет своих кредиторов, да еще тех денег, что приносят ему игорные столы, а ведь это позор для королевства. Я вся киплю от негодования, уж простите меня. Что касается двора, то тут все ведут себя пристойно: никто на людях не срамится. Не хотите ли теперь послушать о людях вам известных? Господин де Ферриоль все такой же, милейший человек, он по-прежнему находится в добром здравии, и дела у него все те же; по-прежнему ко всему на свете равнодушен; неравнодушен он к одним только молинистам: тут выказывает он превеликое рвение; он относится к ним со страстью, доходящей до неистовства. Когда случается ему беседовать с кем-либо, кто держится иных взглядов на сей предмет, он просто впадает в ярость. Иной раз до того растревожится, что и сон его не берет. Он поднимается в восемь часов утра, чтобы поделиться своими соображениями или какой-нибудь чепухой, услышанной накануне. Просто смех берет, глядя на него. Что до госпожи де Ферриоль, то она на этот счет весьма разумна и об этом говорит лишь в выражениях пристойных: а впрочем, и у нее все те же волнения. Она в точности такая, какой вы ее оставили, разве что еще больше потолстела, — все так же переменчива в своих решениях и все так же не выносит, чтобы кто-нибудь поступал ей наперекор; а тут еще эта собачонка, которая удирает, когда она ее кличет, и этот старый слуга, дерзкий и ворчливый, который обращается с ней безо всякого почтения, — ведь до того доходит, что он ей говорит: «Вы сами не знаете, чего вам надобно». Я в такие минуты готова швырнуть в него каминными щипцами, а она его дерзости выслушивает с таким терпением, что это просто нестерпимо. Клянусь, он прибил бы меня, когда бы посмел. Что до остальных слуг, то они весьма недовольны, что их вечно бранят, но держатся они с подобающей почтительностью, и вот к ним она постоянно придирается. Бывает, что доводит их до слез, а я тогда утешаю их как могу. С сыновьями у нее все по-прежнему. Одному она решительно все спускает, и тот делает что хочет. Здоровьем он не слишком крепок. Это премилый малый, он и умен, и остроумен; все любят его, и он вполне этого заслуживает. Д’Аржанталь очень занят; свои обязанности выполняет усердно: все утро проводит во Дворце Правосудия , после обеда и до пяти часов занимается дома. Одно из самых любимых его развлечений — это театр. Мне сдается, он ни в кого не влюблен и лучше, нежели прежде, знает теперь свет. С женщинами он неизменно учтив и в разговорах с ними никогда не позволяет себе никаких нескромностей. Господин и госпожа Найт поочередно болеют лихорадкой. Мне кажется, она не столько дорожит мужем, сколько своим положением замужней дамы. Очень избалована, не терпит, чтобы ей в чем-либо перечили. Вообще брак этот вряд ли будет долговечен. Она то и дело плачет, а так как муж все еще влюблен в нее, она каждый раз оказывается правой. Боюсь, ему еще предстоит с ней немало хлопот. Не передавайте только, пожалуйста, моих слов вашей любезной сестре, но напрасно она так избаловала свою дочь. Получи она строгое воспитание, из нее вышел бы больший толк, сейчас же она просто невыносима. Ничего не желает знать, все должно делаться так, как хочет она, а чуть что не по ней, тотчас же выходит из себя, начинает браниться и просто теряет здравый смысл. Право же, это очень жаль, она могла бы стать в высшей степени приятной особой. Госпожу де Тансен время от времени начинает бить лихорадка. Говорят, что, несмотря на это, она порядком растолстела. Я по-прежнему с ней не вижусь и полагаю, что так будет продолжаться до конца наших дней, разве что архиепископ , вернувшись, потребует нашего примирения. Но я твердо решила в этом не уступать. Я просто счастлива, что нет больше необходимости выполнять эти тягостные обязанности, и к тому же не стало никаких поводов для волнения; их ведь не избежать, когда сталкиваются люди, которые друг друга терпеть не могут. Господина Бертье я теперь не вижу. По совести говоря, он редко застает меня дома, и ему надоело ходить понапрасну. Мы собираемся провести часть этого месяца в Аблоне. Меня замучили ломота во всем теле и частые простуды. Я просто в отчаянии, что вы не можете увидеть моей комнаты. Вы бы ее просто не узнали, она прелесть как хороша и убрана куда лучше прежнего, потому что нет ничего очаровательнее той прекрасной круглой чаши, которую вы мне подарили. На днях был у меня Ла Мезанжер и сказал: «Какой прекрасный у вас фарфор, особенно эта чаша!» Мебель у меня самая простая, хотя и сделана лучшими мастерами. Ко мне приходят теперь просто из любопытства, чтобы взглянуть на чашу. Мне очень хотелось бы, последовав вашему примеру, выбранить тех, кто пользуется ею как плевательницей. Вот какое длинное и бестолковое письмо я вам написала. Нежно обнимаю вас. ПИСЬМО XI Из Парижа, 10 июня 1728 Говорят, мы все же поедем наконец в Пон-де-Вель. Госпожа де Ферриоль никак не может на это решиться. Все причины, которые она выставляла, отпали одна за другой. Сначала у ее мужа был безотлагательный судебный процесс — процесс перенесли на будущий год; затем она стала говорить, что муж никогда не согласится ехать с ней, а без нее он станет тратить много денег. Муж успокоил ее, что поедет вместе с ней в дилижансе или носилках, как она пожелает. Тогда она сказала, что не хочет уезжать, пока ей доподлинно не будет известно, приедет ли туда летом леди Болингброк. Госпожа Болингброк сообщила, что рассчитывает приехать не раньше начала зимы, да и то готова отложить свой отъезд до будущего лета, ежели госпожи де Ферриоль в то время не будет в Париже. Пришлось придумывать новые причины. Она заявила, что у нее нет денег. Брат ей их предложил. Так что, как видите, теперь она загнана в тупик и уже, кажется, решилась. Но теперь ей еще вздумалось до отъезда попить баларюкской воды, а воду еще не привезли. Так что у нас новая задержка. Думаю, что в конце концов она все же решится. Все уже измучились от этих колебаний. А дело все в том, что ей попросту неохота расставаться с маршалом , хотя он-то о ней нисколько не думает и шага бы ради нее не сделал. Но она воображает, будто близость к нему придает ей веса в обществе. А никогда никто и не думает к ней обращаться, когда надобно чего-нибудь добиться у старого маршала. Ей частенько приходится оставаться в одиночестве. Дела у нее по-прежнему из рук вон плохи, она ни за что не платит, ни на что денег не расходует, безалаберна и скупа просто до невозможности. Я раз сто на дню вынуждена напоминать самой себе, что обязана ее уважать. Нет ничего горше, как выполнять свой долг из одного только чувства долга. Шевалье по-прежнему нездоров, но мне показалось, что он немного менее угнетен. Мне страшно покидать его, но не могу же я не сопровождать госпожу де Ферриоль в ее теперешнем состоянии. Необходимо уговорить ее полечиться бурбонскими водами , а она никогда не станет пить их, если не поедет в Пон-де-Вель. Чувство долга, любовь, беспокойство и преданная дружба беспрестанно борются между собой как в мыслях моих, так и в сердце, я жестоко терзаюсь; тело мое изнемогает от этой тоски и тревоги; если с этим человеком случится несчастье, такого страшного горя я не перенесу. Он привязан ко мне сейчас больше, чем когда-либо, он призывает меня быть мужественной и уговаривает выполнять свой долг. Иной раз я не могу скрыть от него, что, ежели ему станет хуже, мне невозможно будет его покинуть; он бранит меня за это, он и слышать не хочет о том, чтобы я даже в мыслях своих уклонилась от своего долга, он говорит, что ничто не будет мне оправданием, если я останусь здесь, в то время как госпожа де Ферриоль уедет так далеко. Он ее не любит; но он озабочен моей репутацией. Простите вашему несчастному другу все эти слабости. Мне пришлось прервать это письмо, у меня было множество неприятностей. Шевалье по-прежнему сильно недомогает. Признаюсь, на меня минутами просто ужас находит. Боюсь, как бы в конце концов не сделалось у него гнойное воспаление в легких. Я не дерзаю судить о сем предмете и не смею даже ни с кем заговорить об этом. Но меня преследуют мрачные мысли, я безутешна. И нет у меня никого, кому я могла бы раскрыть свое сердце. Какое несчастье для меня, что вас нет здесь со мной! Ваше присутствие придало бы мне силы. Может быть, тогда, сударыня, под воздействием ваших советов, моих угрызений совести и любви моей к вам я сумела бы обрести мужество, чтобы побороть страсть, с которой не в силах совладать мой разум, хоть он и осуждает ее. У госпожи де Тансен снова лихорадка. Последние две недели у нее не было ни одного приступа, она решила, что совсем выздоровела, и принялась жаловаться на весь божий свет, а более всего на шевалье, и говорила о нем такие бессовестные вещи, что госпожа де Ламбер , которой она вздумала изливаться, не выдержала и пересказала ему все, что она говорила о нем, а тот просил передать госпоже де Тансен, что никогда ничего дурного о ней не говорил, это-де чистейшая ложь, он не из тех, кто бьет лежачих; что, будучи с ней незнаком, он мог бы, как и все в городе, злословить по поводу истории с Ла Френе , однако этого не делал никогда, главным образом из уважения к ее сестре и ко мне. Госпожа де Тансен сказала своей сестрице, что находит весьма странным, как это я, живя с ней в одной доме, не прихожу справляться о ее здоровье, за последние полгода она-де видела меня всего один раз; что она теперь запрещает мне у нее появляться, отныне меня станут пускать только вместе с госпожой де Ферриоль, а ежели вздумаю пожаловать одна, меня приказано не принимать. Так, значит, и запишем, и впредь я не намерена больше терпеть от нее оскорблений. Мне до нее и дела нет, и я только благодарю судьбу за сей праведный гнев. В Пон-де-Вель я не поеду — госпожа де Ферриоль говорит, что пробудет там всего три недели, только чтобы уладить некоторые дела. Мне очень грустно это из-за вас. Я могла бы иметь счастье вас обнять, а я ради подобного счастья готова снять с себя последнюю рубашку. Но рано или поздно я вас, конечно, увижу! Мадам дурит еще больше, чем прежде. Только что она кончила пить баларюкскую воду; на днях ей сделали сильное кровопускание. Крайне за нее беспокоюсь. Несносными своими выходками она иной раз выводит меня из себя. Но стоит мне опомниться, как сразу же просыпается во мне чувство благодарности к ней. Вокруг меня одни горести, и нет вас рядом, чтобы успокоить меня. Шевалье по-прежнему сильно недомогает, он ужас до чего изменился. Представьте себе мою тревогу. Он все более привязывается ко мне. Еще у меня два больших огорчения — я потеряла любимое колечко, которое собиралась отказать вам в случае моей смерти, — с маленькой печаткой, окруженной бриллиантиками. А другая потеря — моя собачонка, бедненькая моя Пати, та, которой вы устраивали конурку. Ее украли у меня; она всегда сидела у дверей, ожидая прихода слуг шевалье, которого нежно любила. Нет слов, чтобы выразить, какое горе для меня утрата этого милого создания. Очень мне хочется поскорее избавиться от своих долгов, мысль о них постоянно меня тревожит. Со мной стряслась небольшая беда — я продала свои бриллиантовые подвески за тысячу восемьсот ливров, чтобы купить на эти деньги три акции, которые я намеревалась сохранить сами знаете для кого . Не сомневаюсь, что я бы на этом выиграла — акции в ту пору были по шестьсот пятьдесят. Я совсем было собралась их купить, но тут госпоже де Ферриоль понадобилась тысяча франков. Я одолжила их ей, рассчитывая, что через два дня она вернет мне их, как обещала. С тех пор прошло уже полгода, акции поднялись до тысячи ста пятидесяти ливров, сейчас они идут уже по тысяче. Вы только подумайте, продай я их тогда, я заработала бы тысячу экю и могла бы выплатить часть своих долгов. Так что будущее мое весьма неясно. Оставшиеся шестьсот ливров пойдут на оплату всяческих мелочей. Приходится мириться с потерей состояния. Есть люди, которые стоят большего, нежели я, и более меня достойны жалости. Жестокое это утешение, когда люди эти — твои друзья. Господин Бертье по-прежнему очень любит вас, но он был так озабочен смертью госпожи де М., которая была ему доброй подругой и самой нелепой женщиной на свете, что не в состоянии сейчас уделять внимание своим друзьям. Он весьма достойно повел себя по отношению к госпоже де Ферриоль. Он давно уже мечтал о месте нашего посланника в Константинополе, и оно было ему обещано, но, узнав, что его домогается также господин Пон-де-Вель, он, ни слова никому не сказав, отправился к господам де Морепа и де Морвилю и заявил им, что место это хотел получить лишь в том случае, если на него не рассчитывает господин Пон-де-Вель, а поскольку ему теперь стало известно, что должность эту желал бы получить его друг, он отказывается в его пользу, считая его более для нее пригодным, — он-де и более умен, и к тому же располагает опытом своего дяди, чью память в той стране все так высоко чтят. После этого господин Бертье приходил к нам обедать и ни словом не обмолвился о своем благородном поступке. Господин Пон-де-Вель узнал обо всем от господина Морепа. Я вполне разделяю со всеми чувство признательности к нему, но чувство это никогда не выйдет за пределы уважения. Внушите это вашей любезной дочери, которая однажды уверяла меня, будто я когда-нибудь непременно в него влюблюсь. Поговорим теперь немного о господине д’Аржантале. Это красивейший юноша на свете; в суждениях своих весьма разумен — поступает же всегда так, как подсказывает ему сердце. Он уже не влюблен, он всецело принадлежит своим друзьям. По-прежнему большой любитель пирожков, а мы между тем умираем с голоду. Едим до того скудно, что дальше идти некуда. Сокращать расходы на господский стол больше невозможно, ибо ничего, решительно ничего не остается. Начали уже экономить на столе прислуги, и я не сомневаюсь, что кончится это, как с тем человеком, который уверял, будто его лошадь может вообще обходиться без пищи, и сперва давал ей половину ее дневного рациона, а несколько дней спустя — половину половины и так далее. Бедное животное попросту сдохло. То же будет и с нами. Вот какое я написала вам длинное письмо; — вам трудно будет разбирать его, у меня кружится голова; если бы не это, я бы могла написать вам еще несколько страниц. Вы ничего не пишете мне, сударыня, по поводу «Гулливера». Примите изъявления искреннего моего почтения к вам и ко всем, кто до вас относится. ПИСЬМО XII Из Парижа, 13 августа 1728 Ваша дочь, сударыня, рассказала мне о том, какой вы подверглись опасности, и я так испугалась, словно сама была тому свидетельницей. Не повлиял ли испуг на ваше здоровье? Как вы себя чувствуете? Сделайте милость, напишите мне. Мы — ваша дочь, госпожа Найт и я — часто о вас говорим, вы ведь знаете, как я их люблю. Я надеялась, что с помощью господина Кабана мне удастся найти способ как-то улучшить положение вашей дочери , но никогда мне не приходилось сталкиваться с большим бескорыстием, большей деликатностью чувств, мягкостью и — большим упрямством: от чрезмерной ее добродетельности поистине можно потерять терпение; она повела себя столь достойно, что мною попеременно овладевали то гнев, то восхищение, и я не в силах была ни бранить ее, ни одобрять… Теперь пришло время рассказать вам о переменах в делах моих. Боюсь только, что, коснувшись сего предмета, я невольно вновь напомню вам о ваших собственных горестях. Сначала моя пожизненная рента подверглась резкому сокращению. Я посылала вам копию с письма, которое направила кардиналу. Я вовсе не льстила себя надеждой, что оно возымеет какое-либо действие, но мне не хотелось иметь впоследствии повод в чем бы то ни было себя упрекнуть. Я обещала моей бедной Софи , до этого получавшей от меня согласно договору триста ливров пожизненной ренты, которая теперь сократилась до ста, что, ежели из этих денег ей что-нибудь вернут, я пересмотрю договор, хотя это, как вы знаете, было бы не в мою пользу. Ей вернули сто пятьдесят ливров, и она ни за что не хочет воспользоваться моим обещанием; мы условились, что новый договор вступит в силу только через два года, ибо она хочет, чтобы прежде я разделалась со своими долгами. Разве не великодушно это с ее стороны?! Я же во всем этом играю не самую лучшую роль. Я получила обратно восемьсот сорок ливров, так что ныне располагаю двумя тысячами семьюстами сорока, но моя радость по этому поводу весьма омрачена тем, что, как оказалось, о семье господина де Ферриоля позабыли. Госпоже де Тансен возвращено всего триста ливров; это очень мало по отношению к ее доходам, и она в бешенстве. А между тем она своевременно приняла все возможные меры: часто виделась с господином де Машо, несколько раз писала к кардиналу, пускала в ход своих весьма влиятельных друзей, так что и не сомневалась в том, что ей возвращено будет все. Теперь она в ужасном расстройстве, как говорят; сама-то я с ней не вижусь. Ее фаворитка госпожа Дуаньи уже начинает впадать в немилость. Ничего не пишу вам о Соборе , ибо, хоть я и причастна к его главе, поскольку кардинал знает меня с моих младенческих лет, мне всегда неохота была слушать всякие разговоры об этом. Впрочем, ежели вас очень это занимает, могу переслать вам все акты и послания. Но, право же, не советую проявлять здесь любознательность — умрете со скуки. За исключением послания двенадцати епископов , в самом деле превосходного, все это производит прежалкое впечатление. По этому поводу могу напомнить вам слова госпожи Корнюэль — что не существует героев в глазах их лакеев и отцов церкви в глазах современников. То, что я наблюдаю вокруг, внушает мне серьезнейшие сомнения в отношении прошлого. Не будем больше касаться этого предмета: я и так довольно наговорила вам всякого вздора. Не более привлекательны и всякие свары при дворе. Споры о первородстве между принцами крови и возражения герцогов породили лишь отвратительные «записки» ; а мы, публика, желаем, чтобы нас за наши деньги развлекали. Наши прекрасные дамы предаются благочестию, а вернее, усердно его выказывают. Госпожи де Гонте, д’Аленкур, мать и невестка де Виллар, маршальша д’Эстре — все, как одна, принялись строить из себя святош. У короля по-прежнему любовницы нет, герцог Мэнский в большой дружбе с кардиналом, сей последний чувствует себя превосходно, — он проживет еще достаточно долго, чтобы успеть воспитать нашего юного монарха. Королева в тягости, на четвертом месяце. Спектакли играются прескверно. Тевенар и Антье из Оперы ушли, потому что им велено было уступить свои роли Шассе и Пелисье. Герцогиню де Дюрас, которой приписали это распоряжение, всячески поносили на лестнице Оперы. У Шассе был весьма неудачный дебют, но с тех пор он стал играть лучше. Что до Пелисье, то она в этих операх играет отвратительно. Франсин ушел, а Детуш, как я вам уже писала, будет руководить Оперой. Вот тогда мы вновь увидим Лемор. Франсин получает пятнадцать тысяч ливров пенсии, после его смерти сын его получит восемь, а дочь — шесть. Вы спросите, почему такая щедрость? А потому, во-первых, что эти пенсии выплачиваются из средств Оперы, а во-вторых, Франсин сделал за свой счет немало превосходных декораций и оставляет их театру. Теперь два раза в неделю будут даваться концерты духовной музыки. Брат гольштинского посланника покончил с собой, выстрелив себе из пистолета в голову, но перед этим он с трех сторон запалил дом, дабы никто не узнал, что он сам наложил на себя руки. Завистливая миледи Джерси повадилась в гости к госпоже Найт — она ест там в три горла, весьма охоча до карт, играет с превеликим усердием и при каждом слове поджимает губки, дабы ротик оставался маленьким и плоским. Наружность ее совершенно не вяжется с ее речами; когда она говорит, кажется, будто уста ее источают мед, а на самом деле это самая что ни на есть вонючая желчь. Вы теперь упрекнете меня, что я столь же злоязычна, как и она. Бертье дуется на меня за то, что я никогда не бываю дома, когда он приходит. Как он ни любезен, я не поручусь, что это не будет повторяться и впредь. Это все еще следы его былых любовных притязаний — ему бы хотелось, чтобы я, подобно Беренике, все дни свои проводила в ожидании, а ночи в слезах . Мне наконец удалось познакомить его с госпожой дю Деффан . Она и собой хороша, и мила в обращении, и пришлась ему по вкусу. Надеюсь, теперь между ними завяжется роман и он продлится всю жизнь. Полагают, будто я все еще имею на господина Бертье какое-то влияние, а потому мне поручили уговорить его, чтобы он подрезал свой парик хоть на один фут с каждой стороны. Сие ответственное поручение я попытаюсь выполнить, но знаю, что потерплю неудачу: ведь в этих роскошных локонах, сударыня, таится вся значительность и очарование нашего любезника. Но я не отступлюсь и буду твердить ему об этом всякий раз, как увижу. Кстати (а вернее, некстати, потому что ровно никакого отношения к парику господина Бертье это уже не имеет), говорят, будто ваша кузина не сможет вступить в брак со своим голландцем, не потеряв при этом той части состояния, которую оставил ей покойный ее супруг. Это пренеприятная оговорка в его завещании и поистине скандальная; покойный так хорошо улаживал дела при жизни, что следовало бы ему и после смерти продолжать в том же духе. А я на его месте отомстила бы иначе: я завещала бы им свое состояние, но с условием, что они вступят между собой в брак, а ежели этого не сделают, то ничего и не получат. Шурин покойного ведет о своем возлюбленном братце престранные разговоры. Д’Аржанталь просит меня не забыть передать вам его поклон. Мы большие с ним друзья; он очарователен, все его обожают, он вполне этого заслуживает; во всем и со всеми он чистосердечен и прям, и добродетели его с годами все возрастают. Прощайте, сударыня, еду в Аблон. Здоровье мое понемногу поправляется, но постарела я на десять лет. Вы нашли бы меня очень изменившейся, ежели бы увидели меня сейчас, но, клянусь вам, меня это ни в малейшей степени не огорчает. Если бы все женщины, наблюдающие за постепенным исчезновением своих чар, так же мало печалились по этому поводу, как опечалена я утратой тех немногих, коими прежде обладала, они могли бы почитать себя весьма счастливыми. ПИСЬМО XIII Из Парижа, июнь — август 1728 Только что, сударыня, получила я ваше письмо от 22 сего месяца. Нет для меня более счастливого дня, чем день, когда я узнаю о вас из ваших строк. Так радостны и так дороги мне всякий раз доказательства вашей ко мне дружбы, что мне впору повторить о ваших письмах слова, сказанные однажды Фонтенелем о некоей даме, которая ему нравилась, что минута, когда он видит ее, и есть для него минута наивысшего блаженства. Такой способ выражения был тогда подвергнут критике, но людям грубым ведомы на этом свете одни лишь плотские радости; мне жаль их. Может ли быть минута сладостнее, чем та, когда получаешь дружеские уверения от особы, тобою любимой и почитаемой? Есть немало людей, коим недоступно блаженство любви беззаветной, когда счастье предмета твоей любви тебе дороже собственного счастья. Возблагодарим же Провидение, которое даровало нам обеим доброе сердце, а вам — стойкость, позволяющую переносить невзгоды, выпавшие на вашу долю. Иначе что было бы с вами? Ваша смиренность, ваша чувствительность, ваше нелицеприятное отношение к людям преобразились бы в отчаяние, в жестокость, в несправедливость. Какие бы горести ни обрушивала на нас судьба, во сто крат горше те, причиной коих являемся мы сами. Вы находите, что бывшая монахиня и ее братец кардинал так уж счастливы при всем своем богатстве? Да они охотно променяли бы свое пресловутое благоденствие на ваше невезенье. Вы спрашиваете, получил ли Пон-де-Вель должность распорядителя при приеме послов. Будь это так, вы узнали бы об этом раньше тех, кто составляет «Газетт» . О чем-то подобном речь действительно шла. Но ему ведь еще предстоит освободиться от нынешнего своего места с выгодой для себя, да и здоровье у него по-прежнему скверное. Я опасаюсь, как бы в конце концов мы вовсе его не потеряли. Пишу вам об этом, и сердце сжимается — подобная утрата была бы для меня самой страшной. Это человек, обладающий самыми главными душевными качествами, он исполнен ума и чувства достоинства. Со мной он сущий ангел. Сейчас вы очень удивитесь. Мы поссорились с господином д’Аржанталем — впервые с тех самых пор, как он живет на белом свете, да так, что вот уже четыре дня как не разговариваем. А произошла эта ссора из-за того, что он не пожелал отужинать со своей матушкой, которая должна была в этот вечер вернуться из-за города после недельного отсутствия; перед тем она через нескольких человек передавала, что в тот вечер будет в Париже, при этом постоянно сетуя, что он недостаточно к ней внимателен. Я ему это сказала, и тут-то мы с ним и разбранились. Я напомнила ему, что долг надобно ставить превыше своих развлечений. В конце концов я вспылила, ни в коей мере не забывая при этом о своих нежных и дружественных к нему чувствах, ведь из чувства дружбы я и говорила с ним так откровенно. А он на это отвечал так сухо и бессердечно, что меня как громом поразило. Горничная госпожи де Ферриоль была свидетельницей нашего разговора. Он выбежал из моей комнаты, а я еще с четверть часа не могла слова вымолвить и в конце концов разразилась слезами. В это время вошел господин де Пон-де-Вель и спросил, почему я плачу. Я не могла решиться сказать ему правду. Тогда горничная все ему рассказала, и он очень был удивлен. Госпожа де Ферриоль ничего о нашей ссоре не знает — уж она-то была бы в восторге, ведь всего несколько дней назад она устроила мне ужасную сцену как раз из-за того, что я защищала д’Аржанталя от ее нападок. Когда она приехала, я первым делом передала от ее сына извинения, что он не смог ее подождать, и взяла на себя всю вину, сказав, что слишком поздно сообщила ему о ее приезде, а он уже никак не мог отказаться от ужина, на который приглашен был еще неделю тому назад, и притом людьми, с которыми не коротко знаком. Горничная как раз стояла позади меня, я этого даже не заметила, — так у нее слезы навернулись на глаза от неожиданности и умиления. Потом она мне сказала, что вот я еще оправдываю господина д’Аржанталя, вместо того чтобы на него пожаловаться. А Пон-де-Велю я сказала, что отныне буду любить д’Аржанталя только для самой себя и, уж конечно, никогда не стану любить его ради него. Представляете, в каком я огорчении, сударыня? Потерять друга после двадцати семи лет дружбы. Мне кажется, он стыдится того, что произошло, и вот от этого, должно быть, и выказывает мне такое неуважение. У меня до того тяжело на сердце, что я не в состоянии закончить это письмо. Допишу, когда буду спокойнее. 28 августа 1728 Ссора наша продлилась неделю, и, как водится, первый шаг к примирению сделал тот, кто был прав. Во время обеда я выпила за его здоровье, а назавтра безо всяких объяснений поцеловала его. С тех пор у нас с ним те же отношения, что и прежде. Вы упрекнете меня, что между двумя датами огромное расстояние. Но у меня тут случились кое-какие дела, помешавшие писать вам, но не мешавшие мне о вас думать. Мадемуазель Бидо не сделала того, что обещала. Я не слишком этим огорчена — боюсь быть кому-нибудь слишком обязанной. Господин Кабан собирается навестить вас. Дал бы мне бог быть такой же свободной, как он! Я бы тотчас же оказалась подле вас. Но все равно, что бы ни случилось, я непременно, непременно приеду, даже если мне милостыню придется просить ради того, чтобы увидеть все то, что я так люблю — люблю больше всего на свете. ПИСЬМО XIV Октябрь, 1728 Я никак не стала объяснять вам молчание господина д’Аржанталя, чтобы вас не растревожить. Теперь, когда он уже здоров, могу вам сказать правду — он болел оспой, но с исключительно благоприятным исходом. Великое счастье и для него и для его друзей, что он так легко разделался с этой скверной болезнью. Вчера я видела вашу дочь, она все такая же, какой и была, — прекрасна как ангел, но добродетельна сверх меры — поистине дочь своей матери. Госпожа Найт в тягости; на время родов она вернется в Англию. Миледи Болингброк было совсем плохо, и ее уложили в постель — только при лежачем образе жизни ей становится лучше. Люди, всегда охочие до пересудов, уверяют, будто муж плохо с ней обращается, а я уверяю вас, что это неправда. Герцог Бульонский совсем уже был при смерти. Он просил короля освободить его от должности главного камергера и оную должность передать его сыну. Просьба герцога удовлетворена. Теперь ему уже лучше, но нет никакой надежды, что это «лучше» долго продлится. Что касается до жизни, которую я здесь веду и о которой вы так любезно просите меня написать подробнее, то признаюсь вам, что совместное существование с хозяйкой сего дома намного труднее, нежели была моя жизнь с бедным посланником. Никогда не знаешь, с какой ноги ступить. Если я остаюсь дома, она утверждает, будто этим я кому-то хочу доказать, что меня к этому принудили; если выезжаю, мне устраиваются ужасные сцены; меня без конца выводят из себя, а после осыпают такими нежностями, что ангел и тот потерял бы терпение. Некая девица, бывающая в нашем доме, удостоила меня своей ревностью. Она всячески старается очернить меня в глазах госпожи де Ферриоль, а та невольно поддалась на ее удочку. Я об этом догадалась и тут же приняла свои меры — объяснилась с госпожой де Ферриоль хотя и весьма почтительным тоном, но прямо и откровенно. Интриганка не подозревает, что мне все ее козни известны, а я не желаю вступать в какие-либо объяснения со столь злыми и фальшивыми людьми — пусть себе копошатся в своей грязи. Я твердо держусь своего правила — честно выполнять свой долг и ни на кого не наговаривать. Сия девица теперь пожинает плоды своего злонравия — госпожа де Ферриоль ее уже терпеть не может. Что до госпожи де Тансен, я с ней по-прежнему не вижусь. Дела свои она устраивает успешнее, чем когда-либо. Архиепископ сильно болел, мы очень были этим встревожены. Поистине было бы ужасно — умереть накануне получения кардинальской шапки; теперь ему лучше, и мы, надеюсь, еще увидим его кардиналом. Здесь появилась новая принцесса, супруга герцога, весьма хорошенькая, но еще совсем дитя, всего четырнадцать лет. Она чудесно сложена, изящна и по поводу своего замужества говорит презабавные вещи. Ей представили двух ее деверей и спросили, какого из трех братьев она бы предпочла. Она ответила, что у тех двоих красивые лица, но на принца похож только герцог. Ее возили в Версаль, она имела там успех. Король лично с ней не беседовал, однако после ее отъезда сказал, что находит ее приятной. Все придворные подходили к ней и представлялись, и она без малейшего смущения выслушивала их комплименты. Герцог Орлеанский столь же неумеренно благочестив, сколь развратен был его родитель. Господин первый конюший, как я уже сообщала вам, покинул госпожу де Парабер, влюбившись в госпожу д’Эпернон, о которой до сих пор никто ничего не слышал. Это весьма огорчает госпожу де Парабер. Со мной она держится в высшей степени дружелюбно. Вот что значит стоять в стороне от всяких интриг. Наша королева 4 октября ездила к святой Женевьеве просить у бога дофина. Известие о рождении принцессы король встретил галантно и мужественно. «Не печальтесь, жена моя, — сказал он королеве, — через десять месяцев у нас с вами будет мальчик». В Комической опере уже полтора месяца как идет довольно милая пиеса. Я только что вернулась из Комедии, давали «Регула», и я во время действия расплакалась. Барон был просто изумителен, на моей памяти он никогда лучше не играл; с грустью замечаю, как он постарел. На днях играл он Бурра в «Смерти Британика» и превзошел там всех. Невозможно не поверить в истинность персонажа, коего он изображает… Париж наводнен оперными певичками и уличными девками — шагу нельзя ступить, чтобы не встретить кого-нибудь из них. В Опере снова ставят «Беллерофонта». На днях, в то время когда на сцене появился дракон, что-то там внутри у него испортилось, брюхо чудовища вдруг разверзлось и перед зрителями предстал совсем голенький мальчуган, на потеху всему партеру. Восторги по поводу Пелисье понемногу стихают, некоторые уже жалеют о Лемор, и та ждет, что ее попросят вернуться. Детуш и она ведут себя очень сдержанно, однако оба умирают от желания снова оказаться вместе. Вы ведь знаете, что Детуш получил место Франсина. Мы все еще сожалеем о Мюрере и бедняге Тевенаре, который изрядно сдает. Шассе его заменить не сможет, лучше он не становится. Я заказала живописцу свой портрет пастелью, вернее сказать, заказал-то его господин де Ферриоль, — у него прелестно убранные комнаты, и он заказал для них шесть портретов прекрасных дам (в том числе и мой, но не в качестве прекрасной дамы, а в качестве друга) — госпожи де Ноайль, госпожи де Парабер, герцогини де Ледигьер, госпожи де Монбрен и еще копию с портрета мадемуазель де Вильфранш в возрасте пятнадцати лет. Все эти портреты одинакового размера, мой получился исключительно похожим. Я решила попросить сделать с него копию, но если живописец сочтет, что лучше писать его прямо с меня, я велю позвать его — это не займет более трех часов. Будь вы здесь, сударыня, я на коленях стала бы молить вас согласиться на то, чтобы он написал для меня ваш портрет. Для этого надобно лишь облокотиться о стол, за которым работает живописец. Наблюдаешь, как он пишет, и при этом не приходится принимать никакой напряженной позы. Как только получу копию или оригинал, тотчас же пошлю вам свой портрет. И когда вы будете смотреть на него, помните, что на нем я молю небо о вашем счастье, ибо изображена на нем с глазами, устремленными ввысь, и в голубом покрывале наподобие весталки или послушницы. Есть у нас здесь новая книга под названием «Воспоминания знатного человека, удалившегося от мира» . Она мало чего стоит; и, однако, эти сто девяносто страниц я читала, обливаясь слезами. Не успел шевалье приехать в Перигё, где он рассчитывал пробыть несколько месяцев, как ему пришлось тотчас же возвратиться сюда. Признаться, я была весьма приятно поражена, увидев его входящим в комнату. Я ведь и понятия не имела, что он вернулся. Каким было бы счастьем любить его, не упрекая себя за это. Но, увы, подобного счастья мне, видно, не знать никогда. ПИСЬМО XV Из Парижа, 1728 Господин д’Аржанталь приехал два дня назад, оспа изрядно его обезобразила, в особенности нос — на нем столько оспин, что он стал весь искореженный, щербатый и какой-то маленький. Но глаза, веки и брови остались нетронутыми, так что лицо прежнее, только очень уж он стал толстым и красным. Мы до того рады были видеть его, что встретили его так, словно это сам Амур. Красивым его уже не назовешь, но у него несомненно добрый нрав, его всюду любят и уважают. Все, кто его знает, говорят о нем вещи весьма лестные как для него, так и для тех, кому он дорог. Вы ведь знаете, сударыня, что эти благосклонные отзывы не способны его избаловать. Мне хотелось бы, чтобы с ним познакомился господин де Каз , — уверена, что он бы ему понравился. Мы тут весьма встревожены были известием о тяжелом состоянии здоровья господина де Каза. Господин де Сен-Пьер сообщил мне, будто он совсем уже плох. Тревога, слава богу, оказалась ложной, он уже вполне здоров. Чувствительнейший господин Жан-Луи Фавр довел меня до слез, перечисляя все достоинства господина де Каза и объясняя, какой великой утратой явится его кончина для друзей и родных. Словом, будь господин де Каз римлянином, он был бы причислен к богам. Передайте ему, прошу вас, что ежели он стремится занять среди них свое место, пусть сделает это как можно позднее, а до этого совершит какой-нибудь дурной поступок, чтобы не так о нем горевали. Насчет нашего путешествия в Пон-де-Вель ничего еще не решено — это становится невыносимым. Госпожа де Ферриоль все так же устрашающе толстеет, ей следовало бы попить бурбонской воды. Мы вдвоем с ее сыном пытались убедить ее в этом, притом таким мягким и дружелюбным тоном, что, право, заслуживали того, чтобы она хоть сколько-нибудь прислушалась к нашим увещеваниям; но она так непроходимо упряма, что может довести до белого каления. Пишу вам, сидя в вашем кресле; сидеть в нем я разрешаю только тем, кого люблю. Господин Бертье иногда это место захватывает, но я этого не одобряю. Герцогиня Фиц-Жам выходит за герцога д’Омона. Ему восемнадцать лет, ей двадцать. Брак весьма благопристойный и всеми одобряется. Ей очень трудно было отказаться от свободы, которой она доселе пользовалась; но у него пятьдесят тысяч экю ренты, у нее всего двадцать пять тысяч ливров; недостаточность состояния и молодость толкнули ее на этот шаг. Она удостаивает меня своим доверием и медлила с ответом, пока не услышала моего мнения на сей счет. Свадьба состоится в недалеком времени. Когда ее четырнадцатилетней сестре об этом сообщили, та заявила, что предпочла бы выйти за него сама, но раз все уже решено, пусть, мол, выходит замуж сестра. Королева в тягости. У нас только и разговоров что о войне, офицеры отправляются к месту службы и очень этим недовольны. Маршал д’Юксель и мадемуазель д’Юксель добились для господина Клемансе, брата господина де Ла Марша, конной роты. Немного о политике. Говорят, что испанцы возьмут Гибралтар, что император предложил на два года приостановить деятельность Остендской компании, а англичане хотят, чтобы это было на три. Об этом ведутся переговоры, а мы, судя по всему, выступаем здесь посредниками. Англичане очень негодуют на императора и испанцев. Говорят, будто это маршал д’Юксель виноват в том, что мы не начинаем военных действий. Эта затяжка разорительна, ибо в советах до такой степени нет единства, что приходится все время быть начеку, чтобы нас не застигли врасплох; для офицеров это сущее разорение, для нас — сокращение ренты. Словом, как поют в опере: Сколь неуверенность терзает сердце нам . …Только что состоялось производство морских офицеров, но коснулось оно немногих, и это породило множество недовольных. Шевалье де Келюс, бывший полковником в отставке, единым махом назначен командиром корабля; таким образом, он обошел офицеров, имеющих за плечами по пятьдесят лет службы, немалые боевые заслуги и в большинстве своем принадлежащих к знатным родам. И отставные офицеры, с которыми так круто обходятся, спрашивают: какие такие подвиги совершил шевалье де Келюс, что к нему так благоволят? Моряки ропщут, и все находят довольно странным, что сын графини Тулузской — гардемарин, в то время как господин де Келюс — командир корабля. Госпожа де Монмартель в Брейсгау разрешилась от бремени мальчиком. И отец и муж ее по-прежнему в изгнании, а дю Верне — в Бастилии . Не находится решительно никаких оснований, чтобы дольше держать его там, так что в скором времени его должны оттуда выпустить. Прельстительный Ла Мот-Уданкур , вокруг которого увиваются самые красивые и богатые придворные дамы, бросил герцогиню де Дюрас ради Антье, от которой просто без ума: он от нее ни на шаг, их даже теперь приглашают на ужины вдвоем, словно мужа и жену. Говорят, они являют собой прелестную картину — растерянная Антье и упоенный Ла Мот; никогда не было еще страсти столь пламенной, и притом взаимной, а родилась она, после того как Антье сыграла Цереру. Спектакли уже прекратились, и все посещают концерты духовной музыки. И Антье и Лемор поют там восхитительно. Поведение госпожи де Парабер положительно нельзя более оправдывать: господин д’Аленкур теперь живет у нее. Со мной она по-прежнему любезна в высшей степени. И мне, признаться, она приятна, уж очень она со мной мила; но вижусь с ней гораздо реже, нежели прежде, особенно на людях. Поверьте, сударыня, что это правда. Разумеется, с ее стороны непростительно было взять себе нового любовника, но она правильно поступила, расставшись с прежним. Он стоил ей больше миллиона, а при их разрыве вел себя самым гнусным образом, в то время как она — и благородно, и великодушно. Сейчас в мою комнату вошли господин и госпожа де Ферриоль, они просят передать вам тысячу приветов. Господин де Ферриоль с большим вниманием отнесся к вопросу о сокращении вашей пожизненной ренты. Уже одно это многое говорит о его к вам расположении, особым мягкосердечием он ведь не отличается. А о том, с какой приязнью и почтительностью относится к вам господин Пон-де-Вель, вы и сами знаете. Мы то и дело говорим с ним о вас. Сейчас я отправляюсь на охоту. Вы спрашиваете, как мои сердечные дела? Сердце мое совершенно спокойно, если не считать тех трудностей, которые, мне кажется, непреодолимы. Но все в руце божией, на господа одного я и уповаю. Привязанность, почтительность, нежность шевалье ко мне сильнее, чем когда-либо, а с моей стороны — это и уважение, и чувство благодарности, и нечто большее, сказала бы я, когда бы посмела. Увы, я все та же, какой вы меня оставили, и все так же терзаюсь той мыслью, которую вы вселили в меня, и нет у меня мужества решиться на это; страсть моя всякий раз берет верх и над моим разумом, и над вашими советами, и над мыслью о благодати. Тут прошел слух, будто я уезжаю из этого дома и ищу себе пристанище. Шевалье очень был этим огорчен, однако держался достойно. А слух этот оттого пошел, что я ходила осматривать несколько домов для госпожи дю Деффан. Малютка была бы счастлива, если бы знала, как вы к ней добры. Говорят, она все так же мила и нравом своим, и личиком. Уж не знаю, отважусь ли я поехать туда в этом году. Безденежье лишает меня всего. Будь у меня сейчас хоть сто пистолей, я поехала бы обнять ее, а заодно в Женеву, чтобы поцеловать ваши руки. Какая это была бы радость для меня! Но нет, боже мой, мне не дожить до подобного блаженства! Прощайте, сударыня, — ах, почему нет вас сейчас в Париже! ПИСЬМО XVI Из Парижа, декабрь 1728 Целую вечность не удостаивали вы меня своими письмами. Неужели со всеми друзьями вы так аккуратны в переписке и пишете им не раньше, чем они ответят на предыдущее письмо? Мне следовало еще месяц назад поблагодарить вас за письмо ваше, сударыня, и я было уже начала писать ответ на него, собираясь пересказать вам некоторые здешние истории, и лишь ожидала их завершения, но они оказались столь богатыми событиями, что я совсем в них запуталась. К тому же очень хворала госпожа Болингброк, и я занята была всякими печальными хлопотами. А тут еще здоровье госпожи де Ферриоль, которая по-прежнему недомогает, а еще пуще — дурит. Пон-де-Вель поручил мне выразить вам свое почтение. Он все прихварывает — несварение желудка. Д’Аржанталь уже не влюблен в мадемуазель де Тансен и бывает у нее только из чувства долга. К Лекуврер он теперь тоже поостыл, но талантом ее восхищается так, словно по-прежнему влюблен. Она последнее время часто болеет, боятся, как бы вовсе не зачахла. Госпожу де Парабер месяцев пять или шесть назад бросил господин д’Аленкур, что привело ее в отчаяние, и, дабы утешиться, она уже через неделю взяла себе в любовники господина де Ла Мот-Уданкура, противнее которого, на мой вкус, не сыщешь на всем белом свете. Подобная поспешность очень всех удивила, а в особенности меня, я менее всего этого ожидала. Вышеназванный господин де Лат Мот теперь от нее ни на шаг, ревнив как тигр. Чтобы обрисовать вам его во всех подробностях, начну с фигуры — большой, нескладный, с длинным лицом; очень смахивает на некрасивую лошадь; лет ему сорок пять; ужасно разговорчив, болтает невесть что, все время сам себе противоречит; говорит только о самом себе, полон самомнения, мнит себя Адонисом и потому держится горделиво; а в общем, малый неплохой, только больно уж избалован придворными вертихвостками. Меня он до ужаса боится, но невольно уважает, ведь ему мало приходилось встречать женщин, столь далеких от всяких любовных интриг; он не раз говорил мне, что лучше бы я была подругой его жены, а не любовницы. Я у нее изредка бываю, мне кажется, с моей стороны нехорошо было бы вовсе перестать туда ходить: ведь она так трогательно ко мне относится. Начать с того, что стоит мне только чуть-чуть заболеть, как она тотчас же ко мне приезжает, оказывает мне множество всяких услуг, всем и каждому говорит, что безмерно любит меня. Не могу же я не чувствовать благодарности, сударыня, за подобное проявление дружеских чувств. В ту неделю, что она оставалась одна, на нее было более двадцати претендентов, и всем им я внушала невообразимый страх, потому что они уверены были, что я любыми средствами стану отвращать ее от разврата. Один из них рассказал мне о всех их ухищрениях: оказывается, они договорились между собой увезти ее из Парижа в деревню, чтобы разлучить ее со мной. Рассказал мне это один родственник шевалье, который надеялся с его помощью убедить меня не чинить никаких препятствий отъезду госпожи де Парабер. Шевалье сказал ему на это, что он напрасно меня опасается, я-де так же мало расположена проповедовать добродетели, как и поддерживать пороки, что никогда я не впутываюсь ни в какие интриги, за что он весьма меня хвалил, ибо достаточно хорошо знает эту даму, чтобы не сомневаться в том, что она-то ни в чьих советах не нуждается. Теперь о госпоже дю Деффан. Долгое время она горела желанием примириться со своим супругом, а так как отнюдь не глупа, она подкрепляла это желание весьма убедительными доводами и в ряде обстоятельств сумела так повести дело, чтобы примирение это выглядело в глазах всех и надежным, и приличным. Умирает ее бабка, оставив ей четыре тысячи ливров ренты. Располагая подобным состоянием, она может теперь предложить мужу лучшее общественное положение, чем прежде; поскольку же он не богат, она, чтобы примирение не ставило его в смешное положение, решила объяснить это его желанием иметь наследников. Все вышло, как было задумано, и все очень ее за это хвалили. Но, на мой взгляд, не надо было так с этим торопиться. Надобно было пообождать еще полгода, чтобы испытать свои чувства, и это время, разумеется, мужу следовало провести у своего отца. У меня были свои соображения, когда я советовала ей так поступить, но, поскольку сия милая дама, вместо того чтобы вести себя твердо и рассудительно, следовала лишь своим чувствованиям, а вернее сказать, своим фантазиям, она так повела дело, что влюбленный муж вернулся с полдороги и водворился в ее доме, то есть каждый день стал ходить к ней обедать и ужинать; и о том, чтобы поселиться вместе раньше чем через три месяца, она слышать не хотела, опасаясь оскорбительных толков касательно их отношений. Полтора месяца между ними царило полное согласие, потом ей это наскучило, и муж стал вызывать у нее прежнее отвращение. И хотя грубостей она себе не позволяла, вид у нее такой был унылый и надутый, что он счел за благо уехать к своему отцу. И вот теперь она все делает для того, чтобы он не вернулся. Я весьма сурово представила ей всю неблаговидность подобного поведения. Она пыталась меня разжалобить и принять ее доводы. Я была неумолима. Три недели я ее не видела. Она приехала ко мне, всячески передо мной унижалась, чтобы я только не оставляла ее. Я же ей заявила, что весь свет от нее отвернулся, а не только я, что ей надобно подумать о том, чтобы угодить свету, а не мне, я же слишком дорожу общественным мнением, чтобы ради него не пожертвовать дружбой с ней. Она горько плакала — меня это не тронуло. Безобразное это поведение до того ее довело, что она теперь осталась одна — любовника, который был у нее перед примирением с супругом, она так измучила, что он бросил ее; однако, узнав, что она вновь поладила с господином дю Деффаном, стал писать ей письма, полные упреков, самолюбие разожгло в нем угасшую было страсть, и он к ней вернулся. Но сия милая особа способна следовать только своим прихотям: она вдруг решила, что любовник лучше, чем муж, и понудила последнего освободить место; однако не успел он уехать, как и любовник тоже ее бросил. Теперь она притча во языцех, все ее осуждают, любовник презирает, друзья от нее отвернулись, и она не понимает, как из этого положения выйти. Бросается на шею то к одному, то к другому, чтобы люди не подумали, что у нее никого нет. Только ничего из этого не выходит. Ведет она себя то развязно, то скромнее скромного. Вот до чего она себя довела, и вот каковы сейчас наши отношения. Госпожа де Тансен изволит гневаться на меня за то, что я пальцем не пошевелила, чтобы вновь бывать у нее, и объявила мне открытую войну. Она заранее посылает узнать, где я нынче обедаю, чтобы не прийти к нам в то время, когда может застать меня дома. Это новое выражение ее немилости трогает меня столь же мало, как и все прежние. На днях ко мне стали приставать, чтобы я с ней помирилась; на это я ответила, что ничего другого и не желаю, ибо почтительно отношусь ко всем, кто принадлежит к семейству Ферриоль, и уж по одной этой причине хотела бы, чтобы госпожа де Тансен перестала на меня гневаться, но что я не настолько благочестива, чтобы подставлять левую щеку, и не стану просить прощения за то, что она мне отказывает от дома; что, за исключением госпожи де Ферриоль, нет никого на свете, ради кого я бы это сделала; что госпожа де Тансен вообще не имеет права так со мной обходиться, а ежели она утверждает, что я веду о ней неподобающие речи, то на это я отвечу так же, как госпожа де Сент-Олер, которая в ответ на подобное же обвинение заявила, что ежели госпоже де Тансен донесли, будто она плохо о ней отзывается, то это весьма прискорбно для госпожи де Тансен, ибо только доказывает, что у нее коварные друзья. Так и со мной: я могла высказываться на ее счет друзьям своим, но слишком уважаю себя и знаю свои обязанности, чтобы говорить об этом с посторонними, а по поводу этого злосчастного происшествия с Ла Френе, из-за которого она теперь ярится на каждого, в ком не нуждается, я даже говорила, что это ужасно и никто не может нести ответственности за то, что какому-то безумцу вздумалось в вашем доме наложить на себя руки. Жизнь моя течет довольно спокойно. Будь еще со мной в Париже вы, я чувствовала бы себя счастливее самого короля. Немного огорчена из-за новогодних подарков — все мне их дарят, а я никому ничего подарить не могу. Покорно сношу мелкие обиды, которыми досаждают мне в этом доме; бывают дни, когда это не слишком на меня действует, все зависит от того, каково у меня на сердце: когда оно спокойно, легко пренебрегаешь мелкими неприятностями, кои постоянно встречаешь в жизни, а здесь их предостаточно. По-прежнему глупая болтовня и постоянные жалобы. На днях она вздумала жаловаться на меня Фонтене, который дал ей весьма суровую отповедь, он сказал, что никто никогда ее наветам не поверит и она этим только восстанавливает всех против себя же самой; он-де сам был свидетелем того, как меня уговаривали у госпожи де Парабер остаться ужинать вместе с шевалье, а я отказалась и отправилась домой в девять часов вечера, и притом пешком, да еще в дождь. Это заступничество нисколько меня не обрадовало — ведь всякие доводы злят ее еще больше. Что до шевалье, то у меня есть все основания быть довольной — он все так же нежен со мной и так же боится меня потерять. Я его чувствами не злоупотребляю. Людям свойственно обращать себе на пользу слабости другого. Мне сие искусство неведомо. Я умею одно: так угождать тому, кого люблю, чтобы удерживало его подле меня одно лишь желание — не расставаться со мной. Желание это ему по сердцу, я вижу, что и он всей душой стремится к тому, чего оба мы желаем, но непреодолимым препятствием к этому может явиться источник его доходов. Господь, быть может, и сжалится над нами. Меня обуревают иной раз чувства, которые трудно бывает заглушить в себе. Самое удивительное, что я испытывала их всю жизнь! Не могу себе простить… Увы! Зачем на месте госпожи де Ферриоль не было вас? Вы научили бы меня понимать, что есть добродетель. Но оставим это. И, однако, если говорить о любви, то нет на свете никого счастливее меня. Тут есть над чем поразмыслить молодым сердцам. Простите мои слабости, в коих я вам откровенно признаюсь, и позвольте теперь немного написать вам о малютке. Она очаровательна; слыша рассказы о ней, я, право же, не могу раскаиваться в том, что произвела ее на свет. Боюсь только, как бы не пришлось ей пожалеть об этом больше, чем мне; с каждым днем она все хорошеет. Я посылала туда Софи под видом посещения ее тетки, и она пробыла там две недели; от девочки она в восторге. В монастыре все ее обожают — она рассудительна, добра, терпелива; ей пришлось вырвать четыре зуба — она даже не вскрикнула ни разу. А когда ее за это похвалили, ответила: «К чему бы я стала кричать? Ведь их же следовало вырвать». Она высказала Софи свое огорчение, что не смогла приехать я, она-де очень о том сожалеет и просит, чтобы я непременно приезжала на будущий год; она благодарит меня за мои благодеяния, она знает, что мне часто из-за нее докучают, и будет стараться впредь быть послушной и хорошо учиться, чтобы я не разлюбила ее; она очень ласкова; мне кажется, бедняжка уже понимает, что ей надобно уметь угождать. Ее добрый друг в отчаянии, что не может повидать ее, любит он ее до безумия; иной раз на него вдруг находит пылкое желание тут же отправиться к ней, и мне стоит большого труда отговорить его от этого намерения. Мы собираем ей на приданое на случай, если она не пожелает постричься. Ежели господь продлит нам дни, она получит сорок тысяч ливров единовременно и четыреста ливров ренты. С такими деньгами в провинции можно сделать недурную партию… Но — «Смотри, не разбей кувшина!» . Случись ей рано потерять нас, нелегко ей в жизни придется… В этом случае я поручу ее заботам д’Аржанталя. Шевалье уже положил на ее имя две тысячи экю. Прощайте, сударыня, письмо получилось длиннее, чем ему полагается быть, но я сейчас одна и решила воспользоваться этим, чтобы подольше с вами побеседовать. Посылаю вам маленькую табакерку цвета пламени — не могла отказать себе в удовольствии взять из нее одну понюшку табака, чтобы вы, когда в свою очередь будете ею пользоваться, вспоминали бы, что она служила той, которая любит вас больше всех на свете. ПИСЬМО XVII Я получила письмо, которым вы удостоили меня в ответ на мое послание, такое толстое, что я опасалась, как бы оно не потерялось. Новое свидетельство ваших дружеских ко мне чувств исполнило меня радости, и я с восторгом приму каминный экран, посланный вами, раз он сделан руками той, кого я так люблю; и, однако, он слишком часто станет будить во мне воспоминания о вас; признаюсь вам: боль от разлуки с вами столь же велика, как и радость, которую приносит мне сознание вашей дружбы. Эти два чувства яростно борются во мне, и, не будь у меня надежды когда-нибудь вновь увидеться с вами, не знаю, право, благодарила ли бы я судьбу, что вас узнала. Вы научили меня быть столь требовательной к людям, что все в них вызывает у меня теперь раздражение. Зачем не все сердца подобны вашему или не обладают хотя бы одним из присущих вам достоинств? Ничего нет в них — ни непреклонной вашей честности, ни мудрости, ни доброты, ни справедливости. Все это у людей одна видимость — личина то и дело спадает с них. Честность — не более как слово, коим они украшают себя; они толкуют о справедливости, но лишь затем, чтобы осуждать ближних своих; под сладкими речами их таятся колкости, великодушие их оборачивается расточительством, мягкосердечность — безволием. И это заставляет меня всякий раз вновь и вновь вспоминать о том, в какой высокой степени присуща вашей душе добродетель. Чувствую, что слова мои способны смутить вашу скромность, но вам ведь известно каждое движение души моей, и вы знаете, что говорю я все это потому, что так и думаю, и никогда не умела восхвалять кого-либо вопреки правде, — простите же мне во имя моей к вам привязанности то чувство неловкости, которое вы испытываете, читая себе эти похвалы. Вы заставили меня уподобиться герцогу Орлеанскому, с той только разницей, что я не столь беспутна, как он, и верю в отличие от него, что уж один-то достойный человек на свете все же существует. Он всех людей считал бесчестными; я иной раз готова согласиться с ним, и это приводит меня в дурное расположение духа, — мне хотелось бы научиться быть философом, ко всему относиться безразлично, ни из-за чего не огорчаться и стараться вести себя разумно лишь ради того, чтобы удовлетворять самое себя и вас. Я прилагаю все свои усилия к тому, чтобы чувствовать себя счастливой и перестать грустить, — понимаю, что более чем когда-либо нужно мне для этого мужество. Дурное настроение царит здесь постоянно, и это становится просто невыносимым; однажды я не выдержала и возмутилась, но вижу, что это против меня же и оборачивается. Люди весьма строги, ибо судят они лишь по тому, что видят снаружи; им горести мои кажутся ничтожными, для них все это пустяки; но, увы, то, что повторяется изо дня в день, перестает быть пустяками. Мне стыдно становится своих жалоб, когда я вижу вокруг такое множество людей, которые стоят большего, нежели я, и куда меня несчастнее. Надобно, однако, вас немного и повеселить. Здесь случились две истории, которые я с удовольствием вам перескажу, ибо знаю, что они развлекут вас. Некий дворянин из Перигора, человек весьма состоятельный, женился несколько лет назад на девице, которая спустя некоторое время умерла, не оставив ему детей. Родители покойной задумали разорить его, потребовав обратно ее приданое, и действовали при этом столь недостойным образом, что довели его до болезни. Дворянин этот чувствовал большую охоту к брачной жизни, однако памятуя все, что пришлось ему пережить, он решил на этот раз взять в жены круглую сироту. Он написал письмо в Отель-Дье, в коем просил одного из его руководителей, чтобы ему подыскали девицу из подброшенных младенцев возрастом от семнадцати до двадцати двух лет и чтобы была она брюнеткой, хорошо сложенной и имела бы черные глаза и красивые зубы, он-де на ней женится. Управитель показал письмо господину д’Аржансону , и тот велел его просьбу выполнить. Нашли девицу, заключили брачный контракт, и дворянин женился. Она родила ему троих детей. Проходит несколько лет, и она тоже умирает. По окончании траура он снова пишет в Отель-Дье, уже другому управителю, ибо первый за это время тоже успел скончаться. На этот раз он просит подыскать ему девицу возрастом от тридцати восьми до сорока лет, и чтобы была она блондинкой, в теле и имела бы хороший нрав, — он прожил счастливейшие годы своей жизни с той, которую ему присмотрели в первый раз, и не сомневается, что выбор нового управителя окажется столь же удачным. Тот отправляется к господину Эро и показывает ему полученное письмо. Господин Эро, как в свое время и господин д’Аржансон, велит ему выполнить просьбу дворянина, что оказывается делом более трудным, поскольку все девицы в этом возрасте обычно уже пристроены. Наконец отыскали в каком-то монастыре такую, которая отвечала всем поставленным требованиям. И вот месяц назад одна из принцесс де Конти подписалась под этим брачным контрактом. А вот другая история: есть здесь некий человек, живущий вблизи набережных, который уже не то семь, не то восемь лет ежедневно от часу пополудни до шести в любую погоду гуляет по одной из набережных, ни разу не пропустив ни единого дня. Об этом донесли господину Эро, который послал ему сказать, чтобы тот к нему явился. В ответ человек велел передать, что не придет, ему-де с полицией разговаривать не о чем. Господин Эро тогда отправился к нему сам, поднялся на пятый этаж и нашел этого человека в комнате, уставленной книгами, сидящим у стола и читающим. Он спросил, почему тот не явился на его зов. «Сударь, — отвечал человек, — я не имею чести принадлежать к числу ваших друзей, и у меня, благодарение богу, нет никаких дел с правосудием», — «Это верно, — возразил ему господин Эро, — сведений, порочащих вас, у меня нет, но почему, скажите, вы каждый день с такой точностью в одни и те же часы гуляете по набережной?» — «Потому, что это полезно для моего здоровья, — отозвался сей любитель прогулок. — Чтобы объяснить вам свое поведение, — добавил он, — скажу, сударь, что я принадлежу к весьма высокому роду (тут он назвал свое имя). У меня было двадцать пять тысяч ливров ренты. Когда ввели Систему , из них осталось только пятьсот. Я и избрал себе такой образ жизни, который соответствовал бы теперешним моим доходам. Я оставил себе свои книги, мне нравится речной воздух, вот я и поселился в этой комнате. Известная доля тщеславия заставила меня переменить свое имя. Каждый день я ем за обедом вареную говядину, которую в соседней харчевне готовят превосходно. Встаю я рано, утро проходит у меня в чтении, а после обеда я отправляюсь дышать воздухом на набережную. Я совершенно счастлив; я ни от кого не завишу и, придерживаясь столь умеренного образа жизни, сохраняю свое здоровье». Господин Эро нашел, что человек этот весьма разумен. Он доложил о нем кардиналу, который сказал: «Но случись этому человеку заболеть, ему не на что будет лечиться. Передайте ему, что король жалует ему пенсион в триста ливров». Господин Эро послал сказать дворянину, чтобы тот к нему пришел, заранее радуясь тому, что сможет сообщить ему столь приятное известие. Но дворянин в ответ велел сказать, что прийти не может, ибо слишком далеко от него живет. Господин Эро отправился к нему вторично, чтобы сказать ему, что король жалует ему триста ливров пенсиона. Но тот от них отказался, говоря, что уже привык укладываться в пятьсот, а больше ему и не надобно. Несмотря на такую, казалось бы, безотрадную жизнь, человек этот бодр и весел. Есть у него два друга, люди просвещенные, которые ходят на набережную, чтобы побеседовать с ним. Он превосходно знает свет, хорошо образован, у него здравый ум, и еще есть у него поразительный талант — по лицу любого прохожего он угадывает род его занятий. Так, например, он говорит: «Вот это идет дворецкий епископ, вон тот человек служит у главного казначея. А вот это — проходимец. Этот вон гасконец, тот из Бретани», — и так о каждом. Прощайте, моя дорогая, хватит на сегодня. Тысячу раз целую ваши руки. ПИСЬМО XVIII Из Парижа, 1729 Только что узнала, сударыня, об утрате, которую понесли вы в лице господина де Камбиака. Хоть мне и неизвестно, какие составил он насчет вас распоряжения, но я сочувствую вашей печали; я ведь знаю, сколь доброе у вас сердце, — как бы он по отношению к вам ни поступил, вы все равно станете печалиться о нем. Надеюсь, что он воздал вам должное, и у меня не будет оснований в чем-либо упрекнуть покойного. С нетерпением жду вашего сообщения об этом. А я чуть было не оказалась подле вас в эту пору. Когда бы не отложилась намеченная поездка в Пон-де-Вель, я могла бы еще увидеть его на смертном одре. Но у меня не было полной уверенности, что она состоится, и потому я остерегалась написать вам об этом. Хотелось сообщить вам уже что-либо определенное. Но уже три месяца, как о поездке ежедневно ведутся разговоры, и нет того дня, чтобы наши планы не менялись по четыре, а то и по пять раз. Вот как обстоят дела. Правда, отъезд с самого начала был назначен на десятое число будущего месяца, так что времени уложить вещи у нас будет достаточно. Вы легко можете представить себе, какие я прилагала усилия, чтобы поездка состоялась, ведь я имела бы тогда счастье свидеться с вами и удостоверить вам свою почтительную привязанность. Подаренный вами экран прелесть как хорош — пользоваться им я позволяю не всем. Я живу вместе с вашей почтенной дочерью, которая бесконечно со мной любезна; ее благожелательность, мягкость и веселый нрав делают ее очаровательной. Она все так же хороша собой, и, право, вы найдете, что она еще больше похорошела. Цвет лица у нее превосходный, краски такие, что кажется, будто это румяна, и хотя в этих делах я и большой знаток, даже я была введена в заблуждение и, не удержавшись, потерла ей щеки платком, чтобы убедиться, что она не нарумянилась. Она велела подправить свой портрет, он теперь просто восхитителен; она думает заказать с него копию для вас. Если мне доведется в этом году поехать в Женеву, я попрошу ее захватить с собой также и мой, тоже вам предназначенный. Будет он небольшим, то есть в один фут высоты и приблизительно в девять вершков ширины. С госпожой де Тансен мы находимся в состоянии открытой войны, вернее, она мне ее объявила; что до меня, то я себе помалкиваю, а когда вынуждена бываю об этом говорить, то изъясняюсь спокойно и кротко; но просить у нее прощения я решительно не намерена, потому что обижена, — у меня и без нее хватает хозяев, и не желаю я, неизвестно ради чего, раболепствовать еще перед ней. Такое мое поведение выводит ее из себя больше, чем если бы я стала ею возмущаться. Ее достопочтенный брат стойко выдержал все ее нападки против меня. А я ему о ней и словечка не обронила, если не считать одного разговора, который он завел со мной в присутствии госпожи де Ферриоль. Я отвечала ему как можно хладнокровнее и в конце концов сказала, что я вовсе не хотела, чтобы все это дошло до его ушей, я-де удивляюсь, зачем ему об этом сказали, и он должен отдать мне справедливость, я ни разу ему ни на какие свои обиды не жаловалась. Следствием нашего разговора была весьма бурная сцена между братом и сестрой. И как она ни наговаривала на меня, злобно перевирая мои слова, он заставил ее замолчать. Ваша дочь все это вам перескажет — слишком долго было бы писать об этом в письме. На этот раз я очень довольна поведением архиепископа. Я хорошо знаю, как он добр, и буду теперь любить и уважать его всю жизнь. Кстати, вы уже давно просили меня возвратить стихи на смерть вашей матушки, которые давали мне прочитать. На днях я нашла их у себя в ларчике и прилагаю к этому письму. Почта сейчас уходит, и у меня времени остается только на то, чтобы уверить вас в совершенном моем к вам почтении. ПИСЬМО XIX Из Пон-де-Веля, 1729 Наконец-то мы добрались до Пон-де-Веля. Представьте себе только мою радость, сударыня. Итак, скоро я буду иметь удовольствие увидеть вас и обнять. Не знаю еще точно, когда наступит для меня сей счастливый миг. Жду прибытия сюда господина де Пон-де-Веля и писем архиепископа, чтобы устроить свои дела. Да и к тому же, сударыня, ведь с вами сейчас ваша дочь; мое присутствие только отвлекло бы от нее ваше внимание; хочу дать ей время обжиться. Мы все очень сожалели, что она хотя бы несколько дней не побыла с нами. Назавтра после ее отъезда меня навестил ее супруг и очень меня умилил — он так был растроган и вместе с тем выказал такую рассудительность и почтение к вашей дочери, что вы поймете, зная меня, почему я не в силах была сдержать слезы. Необходимо как-то вознаградить эту прелестную женщину за все пережитые ею несчастья. Там вновь найдет она нежно любящих ее родных и подруг. Но увы! Ею дорожили бы больше, когда бы она вернулась с большим состоянием. Так судят об этом в Париже; а люди, сдается мне, всюду одинаковы. Вы же, сударыня, такая добрая и ласковая, конечно, примете ее с большой радостью. Великое это счастье для матери — жить с такой дочерью, как ваша. Я рекомендую ее вам как любимую сестру. Забавная рекомендация, скажете вы? Но разве она нуждается в ней? Разве она не дочь мне, и притом дочь, нежно любимая? Я прервала письмо из-за приезда господина де Пон-де-Веля — он только что прибыл сюда. Он просит засвидетельствовать вам свое почтение. Теперь я свободна и вскоре буду подле вас. Приготовьтесь к тому, что я изменилась, но это беспокоит меня только ради одной вас, которую я всем сердцем люблю и почитаю. ПИСЬМО XX Из Пон-де-Веля, 1729 Не могу выразить вам, сударыня, как я страдаю, что рассталась с вами. Так тяжко мне на сердце, так теснит грудь, что давеча мне казалось — сейчас задохнусь. Боязнь огорчить вас заставляла меня сдерживать слезы при нашем расставании — я изо всех сил старалась, чтобы вы не заметили моих слез, но от этого сделалась у меня ужасная головная боль. Не будь у меня уверенности, что я еще свижусь с вами, право, не знаю, до чего бы я дошла. Печальные мысли обуревают меня: жизнь представляется мне такой короткой, а испытываемые страдания столь непомерно велики, что не хочу я никаких новых знакомств, чтобы вновь не оказаться во власти подобных страданий. Но по мере того как я размышляю, мне становится легче; я говорю себе, что никогда не встречу друга, который до такой степени достоин любви моей, как вы. Я уже не думаю о том, чтобы покинуть свет, — мысли мои на сей счет совсем переменились, — ведь этим я навечно лишила бы себя надежды часто видеть вас. К тому же, сударыня, после наших с вами разговоров я слишком хорошо стала понимать все последствия такого шага, а вести себя достойно можно ведь и оставаясь в свете, и это даже лучше, — чем труднее задача, тем большая заслуга ее выполнять. Я обязана из чувства благодарности оставаться подле госпожи де Ферриоль, она нуждается во мне. Ах, сударыня, без конца вспоминаю тот наш разговор в вашем кабинете; я стараюсь, я делаю над собой усилия, но усилия эти убивают меня. Одно могу обещать вам — я сделаю все, чтобы прийти к какому-то определенному решению, но, сударыня, это, может быть, будет стоить мне жизни, ибо что касается до известных вам надежд, то они так далеки от осуществления, что я, вероятно, до тех пор успею умереть от старости. Мне поручено передать вам множество любезных слов, я думаю, уместнее всего сделать это здесь. Вот два отрывка из его писем . «Тысячу раз поклонитесь вашему другу; передайте ей, что между ее образом мыслей и моим так много общего, что мне невозможно не разделять ваших чувств к ней». А в предыдущем письме, полученном из Лиона: «Поздравляю вас с той радостью, которую пережили вы, лицезрея и обнимая госпожу Каландрини. Я знаю ваше сердце, и меня не удивили слезы, которые чувство радости исторгло из ваших глаз. Я и сам проливал их, читая ваше письмо, дорогая моя Аиссе, и столь же живо был тронут вашим рассказом об испытанном вами восторге, как и любезным приемом, которого удостоила вас госпожа Каландрини. Прошу вас, передайте ей глубочайшую мою благодарность за то, что она помнит меня. Уважение, которое она у всех вызывает, зиждется на сознании высоких ее добродетелей. Я полагаю, что она слишком справедлива и наделена слишком благородными чувствами, чтобы осуждать ту сердечную склонность, которую вы питаете ко мне. Если бы вы сумели обрисовать ей чувства, которые я питаю к вам, дорогая моя Сильвия ! Объясните ей, что нет, не было и никогда не будет в моей жизни минуты, когда бы я не любил вас. Оставайтесь в Женеве столько, сколько будет возможно; зная, что вы там, я не печалюсь о вашем отсутствии. Полагаю, что здоровье ваше там в большей безопасности. Заранее огорчаюсь, думая о трудностях вашего возвращения. Берегите себя, дорогая моя Аиссе. Продолжайте любить меня. В этом залог счастья всей моей жизни». Многое в этих строках оскорбляет мою скромность, но они позволят вам понять, почему так долго и с таким трудом превозмогаю я себя. Увы! Сколь счастливы те, у кого хватает мужества побороть свою слабость, ибо, право же, требуется бесконечное мужество, чтобы противостоять тому, кого любишь и кому ранее имел уже несчастье уступить. Резать по живому такую горячую страсть и такую нежную привязанность, и притом столь им заслуженную! Прибавьте к этому и мое чувство благодарности к нему — нет, это ужасно! Это хуже смерти! Но вы требуете, чтобы я себя переборола, — я буду стараться; только я не уверена, что выйду из этого с честью или что останусь жива. Я боюсь возвращаться в Париж. Боюсь всего, что приближает меня к шевалье, и чувствую себя такой несчастной, находясь от него вдалеке. Сама не знаю, чего хочу. Почему любовь моя непозволительна? Почему она греховна? Напишите мне как можно скорее о себе. Позвольте мне тысячу раз и от всего сердца расцеловать вас. Нежнейший поклон вашим дочерям, целую их обеих. Не забывайте вашей Аиссе и не сомневайтесь, прошу вас, в ее любви и почтении к вам — они безграничны. ПИСЬМО XXI Из Пон-де-Веля, 1729 Пишу к вам с запозданием, потому что сильно недомогала; у меня были жесточайшие колики. Я не преминула сказать по этому поводу, что не иначе как это вы до сих пор оберегали меня, ведь в Женеве я ни разу не болела; недуги мои щадили мою радость. Уж лучше бы они теперь не примешивались к душевной моей боли. Уезжала я от вас с величайшей печалью, сударыня. Ваши письма заставили снова сжаться мое сердце и вновь вызвали потоки слез. Каждое мгновение вспоминаю я: как сладостно, как спокойно и легко жилось мне то недолгое время, что я провела подле вас! Все, кого довелось мне встречать в Женеве, соответствовали моим первоначальным представлениям о людях, а не тем понятиям, что сложились у меня позднее, под влиянием жизненного опыта. Вот почти такой же была и я, когда входила в свет, не ведая ожесточения, горестей и печали. Как все изменилось! До чего же здешние обитатели не похожи на тех, кто окружает вас! У меня ни разу не было и минуты доброго настроения с того дня, как мы расстались. Здесь все, как прежде, — желудочные колики, туман, концерты, блохи, крысы и, что всего хуже, люди, но не старого закала, а совсем нового образца. Ограничусь здесь этими общими рассуждениями. Уж позвольте мне не вдаваться по сему поводу ни в какие подробности. …Можете писать мне безо всякой опаски — письма передаются мне в собственные руки. Человеку, который их получает, приказано вручать их прямо мне, минуя даже мою верную Софи. Здесь так боятся почтовых расходов, что не осмеливаются даже спросить, получила ли я письмо. Архиепископ, тот оплачивает наши с Софи поездки в дилижансе, что, конечно, с его стороны очень благородно. Впрочем, при всей своей скаредности, вздорном нраве и грубом обхождении со мной госпожа де Ферриоль в ту пору, когда я гостила у вас, весьма даже тревожилась о моем здоровье. Она говорила: «Она уехала больной, а что, как у нее лихорадка или оспа?» Она выказывала обо мне не меньшее беспокойство, чем о собственном сыне. Ее горничная сказала Софи, будто из-за меня ее хозяйка не решается поехать на зиму в Амбрен к брату, она-де отказывается от этой поездки из опасения, что я туда ехать не захочу. Можно ли представить себе, сударыня, по ее со мной обращению, чтобы она могла бояться разлуки со мной? От д’Аржанталя было письмо, я получила его, вернувшись от вас. В нем было множество приятных слов, касающихся вас, — уж вы сами себе их вообразите, письмо мое вышло бы слишком длинным, вздумай я их вам все повторять. Отсюда мы через две недели уезжаем в Аблон. Госпожа де Ферриоль проведет там дней десять — двенадцать. Я же оттуда отправлюсь в Санс, чтобы повидать вы догадываетесь кого. Пробуду там как можно дольше. Госпожа де Ферриоль приедет туда вслед за мной. О тамошней встрече сообщу вам как можно подробнее: мне в этом году удастся, таким образом, повидать всех, кто мне дороже всего на свете. Прощайте, сударыня, чувства мои и душа принадлежат вам. ПИСЬМО XXII Из Пон-де-Веля, ноябрь 1729 Настал наконец долгожданный день. Уезжаю отсюда завтра утром, одну только ночь остается мне провести тут. Недаром говорила госпожа де Ферриоль, что мне здесь не сидится. Вернувшись от вас, я чуть было не умерла здесь от тоски, а вместе с тоской одолели меня недуги. Мне отворяли кровь, это не помогло — по-прежнему мучают головная боль и колики в желудке; возможно, виноваты здешний воздух и вода. Я ожидала получить от вас ответ на свое письмо еще до отъезда отсюда, но теперь надеюсь, что вы напишете мне в Санс. Я пробуду там до 15 сего месяца. Пишите на имя госпожи де Виллет , аббатисы собора Богоматери. Госпожа Болингброк едва не умерла в Реймсе от желудочных колик, коим она подвержена. Положение у нее было отчаянное, теперь ей уже лучше, и я увижу ее в Сансе. Напишите, как чувствуете себя вы, а также госпожа П. Меня беспокоят ее боли в пояснице. Вы, я полагаю, уже возвратились в город и сидите себе на своем уютном диванчике в кругу любимых ваших дочерей, и вся семья спешит повидаться с вами. Вы пользуетесь всеобщей приязнью и уважением, и вам не приходится превозмогать в себе пагубной страсти. Как хотелось бы и мне проводить свои дни подобным образом! Вы знаете всех, кому мне следует передать приветы, — будьте столь добры, передайте их по своему выбору. А вашему супругу я привета не передаю: я заметила, что вы всегда чуточку меня ревнуете. Пусть ваша любезная дочь немного подтрунит над ним от моего имени, она окажет мне этим небольшую услугу, а я в благодарность нежно ее за это обнимаю. Умерла госпожа де Нель, говорят, будто от кори, но ее закадычные подруги, которые знают всю подноготную, сказывали, что у нее было несколько болезней сразу и что, будь она даже крепче здоровьем, ей все равно было бы не поправиться. Так же обстоит дело с господином де Ришелье, с той разницей, что он-то еще не умер, но, как мне сообщили, уже при смерти. А госпожа д’Омон и ее супруг, у которых была одна только корь, уже выздоравливают. Не помню, писала ли я вам, что господин Ла Феррьер выдает замуж свою дочь за человека, у которого двадцать тысяч ливров ренты и который живет в Лионе. Для ее матери большая радость, что дочь будет от нее поблизости. Родители заслужили эту удачную партию, ведь они до этого отказались выдать дочь за человека хоть и богатого, но уже старого, которого она не смогла бы полюбить! Приданого они дают ей пятьдесят тысяч экю, да еще двадцать тысяч франков после их смерти. Девица эта весьма достойная. Прощайте, сударыня, мне очень было горестно расставаться с вами. Дал бы бог, чтобы я сейчас в самом деле была бы подле вас! Я бы не в силах была тогда снова с вами расстаться. Слишком многого мне это стоило, да и теперь еще стоит, как вспомню об этом. Прощайте, сударыня, я люблю вас всем сердцем. Теперь я буду еще дальше от вас, о чем не могу не сожалеть. Я напишу вам уже из Парижа — в Сансе я слишком буду занята и на письма у меня не будет времени. ПИСЬМО XXIII Из Парижа, 17 ноября 1729 Вы спрашиваете у меня подробного отчета о моем возвращении в Париж и пребывании в Сансе. Девочку я нашла изрядно выросшей, но очень уж она бледная. У нее благородные черты, хорошее сложение, глазки такие красивые, что подобных на всем свете не сыщешь, а с виду она слабенькая. Она неглупая, ласковая, разумная, только невероятно рассеянная, но сердце и нрав — удивительные. Мне кажется, безо всякого пристрастия, что из нее выйдет человек достойный. Меня бедняжка любит до безумия, она до того обрадовалась, увидев меня, что едва не лишилась чувств. Вы можете представить себе, что испытала я при виде ее, — волнение мое было тем сильнее, что приходилось его скрывать. Она все без конца повторяла, что у нее не было дня счастливее, чем день моего приезда. Она решительно не в силах была отойти от меня; однако стоило мне только ее отослать, как она кротко повиновалась; всякое мое замечание она внимательно выслушивала и старалась ему следовать. Если случалось ей в чем провиниться, она не пыталась оправдаться, как это обычно делают дети. Увы, когда я уезжала, бедняжка была в таком горе, что я боялась взглянуть на нее, чтобы совсем не расстроиться, — она слова не могла вымолвить от волнения. Я предложила аббатисе ехать со мной, чтобы вместе навестить госпожу Болингброк, которая находилась в Реймсе, где недавно перенесла тяжелую болезнь, и оттуда намеревалась отправиться в Париж. Весь монастырь был опечален сообщением об отъезде аббатисы, а бедная малютка ей сказала: «Я, сударыня, как и все, очень горюю, что вы уезжаете, но ведь это, мне кажется, необходимо — госпожа Болингброк так рада будет видеть вас, ваш приезд пойдет ей на пользу, вот это немного меня утешает». И тут бедняжка залилась слезами и упала на стул, потому что у нее не было сил держаться на ногах, и все обнимала меня, и все говорила: «Как это некстати, добрый мой друг, ведь если бы не это, вы могли бы пожить здесь подольше. У меня нет ни отца, ни матери, прошу вас, будьте вы моей матерью, я люблю вас так же, как если бы вы и в самом деле ею были». Представляете, сударыня, в какое состояние повергли меня ее слова; но держалась я очень хорошо. Пробыла я в Сансе две недели, и там был у меня приступ ревматизма, да такой, что я не могла двинуть ни одним членом. Два дня девочка не отходила от меня ни на шаг. Целых пять часов подряд провела она у моего изголовья, отказываясь покинуть меня, — читала мне вслух, чтобы меня развлечь, разговаривала со мной, а когда временами я погружалась в сон, сидела чуть дыша, боясь меня разбудить. Мало кто из взрослых был бы способен на это. Мадемуазель де Ноайль звала ее поиграть, девочка умоляла позволить ей остаться со мной. Одним словом, сударыня, я уверена, что если бы ей выпало счастье узнать вас, вы не могли бы ее не полюбить. Госпожа Болингброк намерена взять ее с собой и устроить в дальнейшем ее судьбу, что чрезвычайно терзает вы знаете кого, — он от этого просто с ума сходит. Не могу даже описать, как он рад был моему возвращению; все, что только способен сделать и сказать человек в порыве страсти, было сделано и сказано. Если это игра — значит, он хорошо умеет играть. Он несколько раз появлялся здесь, и всякий раз после утомительной и долгой охоты. Наконец, когда он в последний раз испрашивал у короля позволения отлучиться в город (ибо об этом надобно непременно просить у короля), тот полюбопытствовал, что, мол, у него в Париже за дела; этот вопрос привел его в такое замешательство, что он покраснел и ничего другого не нашелся сказать, как что ему это необходимо. 2 декабря Более двух недель прошло с тех пор, как написала я это письмо; за это время вернулся из Марли шевалье — у него лихорадка, приступы астмы, ревматические боли в пояснице, он очень страдает. Я в ужасном состоянии; мне необходимо написать вам, чтобы рассеяться, ведь нет для меня другого утешения, как думать о вас. Будь я более разумна, я дерзнула бы поделиться с вами всеми своими мыслями. Я жестоко терзаюсь; одна вы способны были посочувствовать моим горестям. Если я сдерживаюсь в своих излияниях, то это потому, что нежно люблю вас, что одна вы заслуживаете моей любви и нет в свете никого, кто был бы более достоин ее, чем вы. Вы скажете, что в этих словах моих немало гордыни и самолюбия. Может быть, это в какой-то мере и так, но совсем не в том смысле, какой имеете в виду вы. Я далека от совершенства, но от других требую того, чего нет у меня самой. Мне любы все ваши достоинства, хотя я сама не имею счастья обладать ими. Добродетель, ум, чуткость, чувствительность, жалость к несчастным и заблудшим — все это достоинства, кои приносят пользу даже тем, кто сам ими не обладает. Еще одно радует мое сердце — сознание, что я могу высказывать все, что я о вас думаю, и вы не заподозрите меня ни в лицеприятии, ни в лести. Вы, словом, удовлетворяете требованиям и души моей, и сердца. Сердце мое разделено между чувством к вам, сударыня, и моей любовью. Но не будь предмет моей любви преисполнен теми же достоинствами, что и вы, любовь моя была бы невозможна. Вы научили меня быть очень взыскательной на сей счет. Мне стыдно признаться в этом, но любовь моя умерла бы, не будь она основана на уважении. Прощайте, сударыня. ПИСЬМО XXIV Из Парижа, 1730 Вы удивлены, сударыня, что я столько времени не имела чести писать к вам; разумеется, это отнюдь не потому, что не было у меня желания, но сильная простуда вынудила меня лежать в постели. Несколько раз собиралась я встать утром пораньше, чтобы взяться за перо и побеседовать с вами, однако всякий раз что-нибудь этому мешало — то гости, то необходимость к кому-нибудь поехать. Сначала мне пришлось в течение двух недель ютиться в скверном чуланчике, потому что моей комнатой и всеми вещами завладели госпожа де В. и ее компания. После этого приехала из Реймса госпожа Болингброк, совсем больная, которой необходимо было помочь привести в порядок дом и принимать ее гостей; сейчас она чувствует себя уже получше. Все мои благодетельницы словно сговорились не давать мне ни минуты покоя, — за это время я ни разу не легла раньше трех часов ночи. Вчерашнего дня видела я вашего племянника и нашла, что он очень хорош собой и недурно сложен. Только что узнала новость, которая меня немало удивила. Господин де Бельгард сказал господину де Марсье, будто ваша кузина ни разу не пожелала выслушать от него признаний в любви; она будто бы заявила ему, что она этого терпеть не может и что, ежели он станет продолжать в том же духе, больше он ее не увидит; что у человека его возраста и происхождения должны-де быть занятия поважнее, нежели любовь, и ему надобно отправляться в чужие страны и там искать себе службу; что она даст ему на это в долг десять тысяч экю, а ежели этого окажется мало, то достанет у кого-нибудь еще; она-де не станет отрицать своих к нему дружеских чувств и уважения, но не хочет никакой любви. Он уведомил господина де Марсье, которому в точности пересказал этот разговор, что незамедлительно отправляется в Польшу и что, поскольку не получает никакой поддержки от своей семьи, вынужден согласиться на то, что предлагает госпожа В., чье великодушное, бескорыстное поведение вызывает в нем чувство величайшей благодарности. Ежели в самом деле все обстоит именно так, не могу не признаться, что нахожу все это прекрасным. Я так устала от капризов мадемуазель Бидо, что твердо решила любою ценою вырваться из ее лап. Я продам все то, что еще осталось у меня от моих драгоценностей, без сожаления расставшись с украшениями, которые сейчас, правда, доставляют мне удовольствие, но станут мне ненавистны, ежели и дальше придется нести столь тяжкое бремя. Она слишком многого от меня требует, она считает, что, раз я столько ей должна, моя благодарность не должна иметь пределов. Она называет манией и глупостью все то, что сама же всю жизнь делала. Благочестие, ставшее теперь последним ее прибежищем, тоже служит ей средством тиранить меня. Нет ничего труднее, нежели выполнять свой долг по отношению к тому, кого и не любишь, и не уважаешь. А госпожа де Ферриоль омерзительно скупа — нынче она уже не живет, а прозябает, и как жалко прозябает! Она до того бранчлива, что никто не в силах этого вытерпеть, и все ее покинули. Д’Аржанталь столько рассказывал мне о вас и ваших близких, и притом с таким доброжелательством, что я чувствую к нему бесконечную благодарность и люблю еще больше. Маршал д’Юксель мужественно покинул двор, но, подобно Карлу V, он раскаивается в этом . Поговаривают, будто он льстит себя надеждой, что король прикажет ему вернуться, но никто ему ничего не говорит. Уверяют, будто он покинул двор из-за договора, — это делает ему честь, ибо публика договором была недовольна. Шевалье чувствует себя лучше. Как бы мне хотелось, чтобы прекратилась борьба между рассудком моим и сердцем и я могла бы свободно отдаться радости, какую дает мне одно лишь лицезрение его. Но, увы, никогда этому не бывать! Тело мое изнемогает под бременем постоянного волнения — у меня бывают сильнейшие колики в желудке, здоровье страшно подорвано. Прощайте, сударыня, кончаю письмо свое, в котором нет ни ладу ни складу, уж не знаю, как вы в нем разберетесь. ПИСЬМО XXV Из Парижа, март 1730 Вчерашнего дня видела я господина Виллара, который обещал незамедлительно послать вам свой портрет, — не сделал этого раньше потому, что довольно сильно хворал. Я очень была ему благодарна за то, что он провел два часа в моей комнате. Мы были одни и всласть поговорили о Женеве. Вот уже три месяца, как я превратилась в сиделку, — очень больна госпожа Болингброк. Я много раз была свидетельницей жесточайших ее страданий; несколько раз мне казалось, что она умрет на моих руках; теперь она просто ужас до чего слаба. У нее отвращение к пище, она почти ничего не ест, уже одно это способно изнурить даже здорового человека. У нее не прекращается лихорадка, бывают минуты, когда я боюсь, как бы она не угасла словно свеча. Ведет она себя с большим мужеством, и это ее поддерживает. Если бы не ужасающая ее худоба, то, слушая иной раз ее разговоры, даже не скажешь, что она так больна. Организм ее что ни день все больше слабеет — правда, последние два дня она ест немного лучше. Сильва и Ширак , врачи, которые ее пользуют, не понимают, чем она больна, и действуют наобум, не зная причины недуга. А госпожа де Ферриоль упрямо не желает лечиться — у нее раздуло все лицо. Она так сильно изменилась, что вы бы ее не узнали, — ей угрожает водянка и, того и гляди, хватит удар. Отекает она до такой степени, что если посидит полчаса, то уже не в силах подняться с места, и где ни сядет, там и спит. Только болезнь ее драгоценного маршала как-то еще ее держит — очень она тревожится о нем. Поговорим теперь о новостях. О смерти папы вы уже, конечно, знаете . Кардинал Альберони надеется стать его преемником. В Луизиане дикари вырезали французскую колонию. Одна дикарка, любившая француза, предупредила его о том, что замышляют дикари против его соотечественников. Тот доложил об этом коменданту, который поступил точь-в-точь как маршал де Виллеруа — он вообразил, будто никто не осмелится на него напасть, за что был наказан так же, как и тот, — его зарезали первым. Спрашивается, кто из них двоих наказан больше? Для честолюбца изгнание хуже смерти, но комендант, возможно, предпочел бы жизнь. Говорят, будто это англичане раздразнили дикарей, и теперь не известно, как действовать. По этой причине падают цены на акции, это вызывает много волнений. За себя я не слишком волнуюсь, ибо у меня всего половинка одной акции; но они есть у моих друзей, и уже этого достаточно, чтобы тревожиться. Я разговаривала на этот счет с одним достаточно осведомленным человеком, и тот уверяет, что продавать их ни в коем случае не следует. Жизнь так полна огорчений, сударыня, что надобно быть не столь чувствительной. Моя чувствительность убивает меня. Господин Орри, интендант Кемпер-Корантена, только что назначен контролером; господин де Фор с этой должности смещен. Говорят, будто новый министр человек умный и даровитый. Тем не менее назначение это всех поразило. Дорогие мои сестрицы, позвольте мне назвать этим именем ваших милых дочерей, ибо чувства, кои я к ним питаю, самые сестринские. Обнимите их, прошу вас, за меня, а также и вашего супруга, которому я всю свою жизнь буду строить глазки и выказывать благодарность. Последние полтора месяца я изрядно недомогаю. У меня сильный понос, который, правда, избавил меня от ревматических болей и желудочных колик, но подобный способ лечения может оказаться опаснее самой болезни. Я исхудала, сильно ослабела, собираюсь принимать рвотное. Прощайте, сударыня, продолжайте все же хоть капельку любить меня. И поверьте, никто не любит вас сильнее и не уважает, не почитает вас более моего. Я была бы бесконечно счастлива, когда бы могла жить подле вас. Разлука с вами кажется мне что ни день все более жестокой и бесконечно меня печалит. Какие бы беды ни выпали на мою долю, чувства мои к вам неизменны и никогда не ослабеют. ПИСЬМО XXVI Из Парижа, март 1730 Я обижена на вас за ваше последнее письмо. Вы обвиняете меня, и в высшей степени несправедливо, в том, будто я не люблю вас, и добавляете к этому, что, дескать, ежели кого любишь, то перенимаешь все его мысли и чувства. Увы, сударыня, на беду свою, я слишком поздно встретила вас. Повторю снова то, что уже тысячу раз вам говорила. С той самой минуты, как я вас узнала, я почувствовала к вам приязнь и глубочайшее доверие. Мне доставляет искреннюю радость сознаваться вам во всех своих слабостях; одна вы сумели образовать мою душу — она рождена была для добродетели. Вы с вашей терпимостью, с вашим знанием света, к которому, однако, не питаете ненависти, с вашим умением прощать, сообразуясь с обстоятельствами, узнав о моих прегрешениях, не стали презирать меня. Я показалась вам достойной сострадания и хотя и виновной, но не вполне разумеющей свою вину. К счастью, сама любовная страсть моя рождала во мне стремление к добродетели. У меня множество недостатков, но я привержена добродетели, я почитаю ее. Не отнимайте же у меня своим подозрением сего моего достоинства. Как признательна я вам, что вы все же любите ту, которая так плохо следует вашим советам и еще меньше столь прекрасным примерам! Но любовь моя непреодолима, все оправдывает ее. Мне кажется, она рождена чувством благодарности, и я обязана поддерживать привязанность шевалье к дорогой малютке. Она — связующее звено между нами; именно это и заставляет меня иной раз видеть свой долг в любви к нему. Если есть в вас чувство справедливости, поверьте — нельзя любить сильнее, чем я люблю вас; нет, не можете вы усомниться в этом. Я люблю вас самой нежной любовью — люблю, как мать свою, как сестру, дочь — словом, как любишь всякого, кому ты обязан любовью. В моем чувстве к вам заключено все — почтение, восхищение и благодарность. Никто и ничто не может вытеснить из моего сердца столь высокочтимого друга, как вы. Не пишите же мне больше вещей, которые терзают меня. Я все откладывала письмо к вам потому, что — признаться ли? — мне хотелось наказать вас; но я себя же самое и наказала за это мстительное чувство, лишившись единственной своей радости — беседовать с вами! Д’Аржанталь свидетельствует вам свое почтение. Он очень был занят в связи со смертью Лекуврер. Расскажу вам всю эту историю немного подробнее. Госпожа Бульонская капризна, жестокосердна, необузданна и чрезвычайно распутна; вкусы ее простираются на всех — от принцев до комедиантов. В прошлом месяце ей вздумалось вдруг влюбиться в графа Саксонского , который со своей стороны нисколько в нее не влюблен. Не то чтобы он так уж свято хранил верность Лекуврер, давней и постоянной своей привязанности, — одновременно с ней у него бывало множество мимолетных капризов, — но любовные притязания госпожи Бульонской нимало ему не льстили, и не было у него охоты отвечать на них; а та весьма оскорблена была таким пренебрежением к своим прелестям и не сомневалась, что единственным препятствием, мешающим графу ответить на ее страсть, является Лекуврер. И дабы препятствие это сокрушить, она решила от комедиантки избавиться. Она приказала изготовить особые пастилки и с их помощью собралась привести в исполнение страшный свой замысел, а орудием ее мести должен был стать некий молодой аббат, которого она до тех пор вовсе не знала. Аббат этот слыл живописцем. Однажды в Тюильри к нему подошли двое неизвестных и после довольно продолжительного разговора, главным предметом коего была бедность аббата, предложили ему помочь выбраться из его нищего состояния, если он согласится под видом живописца проникнуть к Лекуврер и дать ей отведать пастилок, которые заранее будут ему вручены. Бедный аббат всячески отговаривался от этого черного злодеяния, но те двое ему сказали, что он уже не волен отказываться, а ежели не сделает того, чего от него требуют, поплатится за это собственной жизнью. Аббат испугался и пообещал, что выполнит все. Его препроводили к госпоже Бульонской, которая подтвердила и посулы, и угрозы и вручила ему пастилки. Между тем аббат попросил дать ему несколько дней для исполнения ее поручения. Однажды мадемуазель Лекуврер, вернувшись из театра вместе с одним из наших друзей и актрисой по имени Ламотт, находит у себя анонимное письмо, в коем ее настоятельно просят явиться одной либо в сопровождении надежного друга в Люксембургский сад — там у пятого дерева на одной из больших аллей будет ждать ее человек, который должен сообщить ей нечто в высшей степени для нее важное. Поскольку был как раз час назначенного свидания, она тут же садится в карету и отправляется в указанное место вместе с лицами, которые с ней приехали. Там ждет ее аббат, который, подойдя к ней, рассказывает о возложенном на него гнусном поручении и говорит, что не способен оное злодеяние исполнить, но не знает, как ему теперь быть, потому что уверен, что его убьют. Лекуврер сказала, что ради безопасности их обоих необходимо немедленно же донести обо всем начальнику полиции. Аббат на это ответил, что он опасается, как бы этим поступком не нажить себе врагов, слишком могущественных, чтобы суметь им противостоять, но что, ежели она считает эту предосторожность необходимой для своей безопасности, он готов не колеблясь подтвердить свой рассказ. Лекуврер тут же в собственной карете отвезла его к господину Эро; тот, выслушав рассказ аббата, потребовал от него пастилки и бросил собаке, которая спустя четверть часа сдохла. После этого господин Эро спросил его, какая из двух Бульонских дала ему это поручение, и, когда аббат ответил, что герцогиня, не выказал ни малейшего удивления. Он продолжал расспрашивать аббата и в конце концов задал ему вопрос: согласится ли он подтвердить свои показания? Тот на это ответил, что-де пусть его посадят в тюрьму и устроят с госпожой Бульонской очную ставку. Тогда начальник полиции велел ему ехать домой, а сам отправился доложить обо всем кардиналу. Тот сильно разгневался; вначале он хотел, чтобы дело было расследовано по всей строгости, но родные и друзья дома Бульонских стали убеждать кардинала не предавать огласке столь постыдную историю, и им удалось его уговорить. Прошло несколько месяцев, и неизвестно каким образом, но история эта выплыла наружу. Она наделала ужасного шума. Деверь госпожи Бульонской сообщил о ходящих толках своему брату и сказал, что его жене надобно во что бы то ни стало очиститься от этого подозрения, а для этого следует добиваться предписания на арест аббата, дабы упрятать его в тюрьму. Получить предписание оказалось делом нетрудным — беднягу арестовали и препроводили в Бастилию. Там подвергнут он был допросу. Он продолжал держаться своих показаний. Пытались воздействовать на него угрозами и посулами, убеждая отречься от своих слов. Предлагали всякие ухищрения — требовали, например, чтобы он разыграл сумасшедшего или объявил все это выдумкой, на которую будто бы толкнула его страсть к Лекуврер в надежде таким способом добиться ее любви. Ничто его не поколебало, он твердил все то же. Его оставили в тюрьме. Между тем Лекуврер написала его отцу, жившему в провинции и не знавшему о том, что с ним случилось. Бедняга немедленно приехал в Париж и начал хлопотать, требуя, чтобы сына либо судили по всей форме, либо выпустили на свободу. Он дошел до кардинала, и тот тогда спросил у госпожи Бульонской, желает ли она, чтобы делу был дан ход, потому что долее держать аббата в тюрьме уже невозможно. Госпожа Бульонская опасалась расследования, а так как покончить с аббатом в Бастилии у нее не было возможности, она дала согласие, чтобы его освободили. О том, что отец его два месяца пробыл в Париже, сыну никто ничего не сказал. Отец вернулся к себе, сын же имел неосторожность остаться в Париже. И вдруг он исчез; никто не знает, жив он или умер, о нем ничего больше не слышно. С тех самых пор Лекуврер держалась настороже. Однажды в Комедии, после того как отыграли первую пиесу , пришли ей сказать, что госпожа Бульонская требует ее к себе в ложу. Лекуврер чрезвычайно удивилась и просила передать герцогине, что не одета и в таком виде явиться перед ней не может. Герцогиня послала за ней сызнова. На второй зов Лекуврер велела ответить, что ежели герцогиня и простит ей неприбранный вид, то этого никогда не простит ей публика, но, дабы повиноваться приказу, она после спектакля будет стоять у ложи герцогини, когда та станет из нее выходить. Госпожа Бульонская велела сказать, чтобы ждала непременно, а при выходе подозвала ее, всячески обласкала, весьма хвалила ее, уверяя, что игра ее доставила ей несказанное удовольствие. Несколько дней спустя во время спектакля Лекуврер вдруг почувствовала себя дурно, так что пиесу не смогли доиграть до конца. Когда вышел актер объявить о том публике, весь партер с волнением расспрашивал о ее состоянии. С того самого дня начала она таять и исхудала ужасно. Наконец, в тот день, когда ее в последний раз видели на сцене, она играла Иокасту в Вольтеровом «Эдипе». Роль эта требует немало усилий. Перед началом представления у нее открылся кровавый понос, столь сильный, что во время спектакля она раз двадцать бегала в нужник и всякий раз ходила чистой кровью. Она выглядела до того слабой и измученной, что просто жалость брала, глядя на нее. Я ничего не знала о ее болезни, а и то несколько раз сказала госпоже де Парабер, что мне очень ее жалко. Между двумя пиесами нам сказали, что с ней такое. Но нас поразило, что она появилась и во второй пиесе и сыграла в «Флорентинце» весьма длинную и весьма трудную роль и отменно с ней справилась и, казалось, играла с удовольствием. Все были чрезвычайно ей признательны за то, что она продолжает спектакль, чтобы не стали говорить, как уже это было однажды, будто ее отравили. Бедняжка уехала домой, а четыре дня спустя, когда говорили, что она уже вне опасности, в час пополудни внезапно скончалась. У нее сделались сильные конвульсии, а их никогда не бывает при кровавых поносах, — она истаяла словно свеча. Ее вскрывали — все кишки оказались покрытыми язвами. Говорят, будто ее отравили с помощью промывательного. Свое завещание она написала за четыре месяца до смерти. Никто не сомневается, что после закрытия сезона она покинула бы Комедию. Вся публика очень сокрушается по поводу ее столь жалкой кончины. Появись подозреваемая особа эти дни в Комедии, ей бы несдобровать — ее выгнали бы из зрительного зала. А у нее еще хватало наглости ежедневно посылать к Лекуврер узнавать о ее состоянии. Исполнителем своей воли она назначила д’Аржанталя; у него достало соображения не побояться насмешек, и люди умные одобряют его. Господин Бертье говорит, что он правильно поступает, потому что честному человеку никогда не следует отказываться от возможности сделать доброе дело. Вы можете не сомневаться в том, что все вышеизложенное — чистая правда: я знаю все это из уст близкой подруги Лекуврер. Прощайте, сударыня, не сомневайтесь, прошу вас, в глубочайшей моей к вам привязанности. ПИСЬМО XXVII Декабрь 1730 Уже тысячу лет, сударыня, не свидетельствовала я вам своего почтения; это, разумеется, отнюдь не означает, что я забыла все те радости, коими наслаждалась у вас в Женеве. Память, подкрепляемая чувством, то и дело живо воскрешает во мне все до мельчайших подробностей. В мыслях своих совершаю я дальние путешествия — приезжаю к вам и обнимаю вас, плача от радости; и сердце сжимается от тоски, когда, опомнившись, я понимаю, что все это одни мечты. Позвольте мне обнять дорогих моих сестер, добрых моих подруг ; для меня такое удовольствие любить вас, и мне так недостает вас здесь для моего счастья. Госпожа де Ферриоль прельщает меня еще одним путешествием в Пон-де-Вель; она чувствует себя уже лучше. Что до меня, то я похвалиться здоровьем не могу. У меня сильное несварение желудка, ужасные головные боли, часто бывает насморк, и я очень слаба. Хочу отдать вам отчет о состоянии денежных дел моих. Вам известно, что у меня давно накопилось много долгов, и я все время тратила деньги, не зная толком, сколько могу тратить. Наконец, уставши от этого беспорядка, я, чтобы заплатить свои самые неотложные долги, заняла две тысячи экю, которые верну через четыре года, выплачивая в год по тысяче восьмисот ливров от своих доходов; тем самым я должна буду обходиться тысячей двумястами в год. Окажусь я в изрядно стесненных обстоятельствах, но какое это будет облегчение — знать, что отныне я должна только четыре тысячи четыреста ливров господину Пари де Монмартелю, которому буду выплачивать по тысяче ливров в год. Какое это будет счастье — не видеть больше никаких кредиторов — не столько они рады будут избавиться от меня, сколько я расплатиться с ними, потому что все это добрые люди, которые отнюдь меня не беспокоили. Я имела удовольствие уладить свои дела с Софи таким образом, что она сейчас богаче меня; надеюсь, что наши доходы мы будем проедать вместе. Не могу выразить, какую радость испытываю я теперь, после того как приняла это решение со всеми расплатиться, чтобы уже никому не оставаться должной. Помнит ли еще обо мне госпожа П.? Она выказала бы себя весьма неблагодарной, если бы хоть немножко не любила меня, ибо я бесконечно ее уважаю. Не забудьте, прошу вас, поклониться от меня господину де Казу. Герцогиня де Сен-Пьер очень расспрашивала меня о его здоровье и поручила мне передать ему сердечный поклон. Она очень к нему благоволит, судя по тому, что мне о нем говорила. Скажите ему, что дама эта все хорошеет, у нее все такой же прекрасный цвет лица, все такие же прекрасные шея и грудь — она осталась совсем такой, какой была в двадцать лет. Она весьма любезна, у нее превосходные манеры и — строгий муж, который, хорошо зная свет, сумел привить ей очаровательную обходительность. Она умеет держаться светской дамой, не унижая при этом остальных. Нет в ней ни капли высокомерия; она весьма остроумна, каждому умеет сказать приятное, и всякий чувствует себя при ней непринужденно. Несколько дней тому назад я сама лично передала от вас поклоны госпоже де Тансен. Вы удивлены? Но читайте дальше, вы удивитесь еще больше. Я была в комнате ее сестры; она вошла, я хотела выйти вон, как всегда делаю при ее появлении, поскольку на мое приветствие она обычно не отвечает; и тут она вдруг весьма смущенно со мной заговорила, похвалила бывшее на мне платье, посетовала на здоровье своей сестры, в общем битых два часа беседовала со мной, и притом весьма дружелюбно. Речь зашла о нашем пребывании в Бургундии, в Пон-де-Веле, в Женеве. Воспользовавшись этим, я сказала, что на днях получила от вас письмо, где вы просите передать ей поклон. На это она отвечала, что весьма этому рада, она-де уже бог знает как давно ничего о вас не слыхала. Я уверила ее, что не вы в этом виноваты, ибо почти во всех своих письмах передаете ей приветы, но, поскольку все это время я не имела чести ее видеть, я всякий раз передавала их через различных лиц, в том числе через д’Аржанталя; что особенно сердечные поклоны вы передали ей, когда я уезжала из Женевы. Она ответила, что это доставляет ей тем большее удовольствие, что она чувствует к вам давнюю приязнь. Она засыпала меня вопросами о вашем здоровье и положении ваших дел. Я рассказала о том, как вы их уладили; на это она заметила, что в этом узнает вас и что никто другой не способен был бы действовать столь толково и благородно. С этого дня мы не раз с ней виделись и разговаривали, словно и не было между нами никакой ссоры, — и безо всяких объяснений. Мне бы хотелось, чтобы все так оставалось и впредь. У нее я не бываю. Мне трудно будет этого избежать; но коли я к ней и пойду, то держать свои чувства буду при себе. У нас только и разговоров, что об аббате Парисе, о чудесах, творящихся на его могиле, да о конвульсионерах . Одни видят в этом чудо, другие все это считают жульничеством. Оба лагеря доходят до неистовства. Те, кто не примыкает ни к одному из них, а также добрые католики, в этом не разбираются, и они на истинном пути. А вокруг — сплошь клевета, ненависть, злоба и мошенничество. Лучшие из них — просто фанатики, прочие же считают, что все им дозволено. Вот что составляет предмет всех разговоров, а господа де Б. перелагают все это в куплеты. Есть куплеты о вдовствующей герцогине , но они слишком грубые, чтобы я могла их вам послать. В Опере дают «Каллирою», и хоть сама опера красива и занимательна, успеха она не имеет. Однако хорошим тоном нынче считается в Оперу ездить только по пятницам. Впрочем, и здесь все проникнуто враждой двух партий — сторонники Лемор теперь более многочисленны, нежели обожатели Пелисье. В последнюю влюблен д’Аржанталь, у них роман, и он тщательно это скрывает. Он воображает, будто я об этом не знаю, а я остерегаюсь в разговорах с ним касаться сего предмета. Она от него без ума — самонадеянности в ней столько же, сколько и в Лекуврер, но эта вдобавок еще и глупа, так что никаких безумств из-за нее он совершать не станет. Поистине смешно, чтобы человек с его положением и умом был вечно пришит к юбке какой-нибудь актерки. Все сторонники Лемор находят игру Пелисье преувеличенной и ненатуральной. Они уверяют, будто д’Аржанталь и его товарищи дурно влияют на нее. Меня это огорчает; но, зная, сколь безоглядно предается он своим увлечениям, утешаюсь тем, что связь эту он держит в тайне, а следовательно, достаточно бывает в свете, чтобы отвлекаться. Что до господина Пон-де-Веля, то он чувствует себя превосходно, в высшей степени любезен и часто справляется у меня о вашем здоровье. Господин де Ферриоль находится в добром здравии, только глух как тетерев и изрядный обжора. Вот вам точный отчет о всех здешних новостях, — но о сердечных своих делах я пока еще отчета вам не даю. Что касается вас, то вас я люблю безусловно. Наша дружба составляет радость моей жизни, но порой и печаль ее, ибо как подумаю, что я не вижу той, которую так нежно люблю, сердце у меня всякий раз сжимается. Любите же меня, сударыня, так же, как я люблю вас. ПИСЬМО XXVIII Из Парижа, 1731 Здоровье мое, сударыня, понемногу поправляется. Выздоравливала я долго, но долгой была и болезнь моя. Нет ничего удивительного, что мне так трудно восстанавливать свои силы. Ваша ко мне доброта и добрые пожелания бесконечно поддерживают меня, и я благодарю вас за это от всего сердца. Письма ваши доставляют мне огромное удовольствие, но радость быть столь любимой вами омрачается мыслью об огорчении, которое я доставляю вам. Право же, сударыня, нежной своей привязанностью к вам я вполне заслужила ваше расположение. Я люблю и уважаю вас так, как вы этого заслуживаете, то есть безмерно. Удостаивайте же меня и впредь своей любовью, сударыня, я умерла бы от горя, когда бы вы перестали питать ко мне дружеские чувства. Госпожа де Тансен, как вы знаете, уже четыре месяца как выслана в Аблон . Она была очень больна. Астрюк ведет себя подобно Роланду . Уж не знаю, в шутку это или всерьез; но в чем нет сомнений, так это в том, что ее никто не жалеет, и немало есть людей, которые говорят, что ей ничего теперь не остается, как умереть. Приятные разговоры, нечего сказать. Господин де Сен-Флорантен при смерти; ежели он выживет, то либо поумнеет, либо таким и останется. Господин де Жевр и герцог д’Эпернон по-прежнему в изгнании . Заговор их называют «Комплотом малолетних». Все над ними потешаются. Господин де Беддеволь был в числе заговорщиков; репутация у него отнюдь не блестящая. Говорят, он опасный вольнодумец, да к тому же еще и мошенник. Прощайте, сударыня, больше писать не могу, слишком я еще слаба. ПИСЬМО XXIX История моих любовных отношений с герцогом де Жевром 1731 Как ни велико мое к вам почтение, сударыня, я, невзирая на гнев ваш, подтверждаю, что питала к господину герцогу де Жевру пламенную страсть и в сем великом грехе даже призналась на исповеди. Правда, мой духовник не счел нужным наложить на меня за него епитимью. Мне было восемь лет, когда началась сия любовная страсть, а в двенадцать я обратила все это в шутку, не потому что господин де Жевр перестал мне нравиться, а потому что мне самой вдруг показалось смешным, что я с такой готовностью всякий раз спешила в сад, чтобы поболтать и поиграть с ним и его братьями. Ему было на два или три года больше, чем мне, и мы с ним чувствовали себя старше всех остальных. И в то время как остальные играли в прятки, мы с ним разговаривали; мы держались степенно, как взрослые, и встречались каждый день. О любви у нас речи не было никогда, ибо, по правде говоря, ни я, ни он понятия не имели, что это такое. Окно моей комнатки выходило на их балкон, где он часто появлялся: мы с ним переглядывались, он брал нас с собой на все фейерверки, что устраивались в Иванов день, а также в Сент-Уан. Видя нас постоянно вместе, гувернеры и гувернантки начали над нами подшучивать, и это в конце концов дошло до моего аги , который, можете представить себе, какой сочинил по этому поводу роман. Я узнала об этом, и это меня огорчило. Девица я была благоразумная, я решила понаблюдать за собой, и эти наблюдения навели меня на мысль, что я, пожалуй, могла бы влюбиться в господина де Жевра. Я была набожной и ходила к исповеди. Сначала я покаялась во всех мелких своих грехах, затем пришло время сказать о главном; мне трудно было на это решиться, но, будучи девицей благовоспитанной, скрывать я ничего не хотела. Я сказала, что люблю одного молодого человека. Исповедника это, как видно, удивило, и он спросил, сколько же ему лет; я ответила, что одиннадцать. Тогда он спросил, любит ли и он меня и говорил ли он мне об этом; я ответила, что нет. «Как же вы его любите?» — спросил он. «Как самое себя», — ответила я. «Любите ли вы его так же, как господа бога?» — спросил он далее. Тут я рассердилась, что он такое может обо мне подумать. Тогда он засмеялся и сказал, что за этот грех никакого наказания не полагается, что мне только следует продолжать хорошо вести себя и никогда не оставаться наедине с мужчиной и что ничего другого он мне пока сказать не может. Еще признаюсь вам, что однажды (мне в ту пору было уже двенадцать, а ему лет четырнадцать-пятнадцать), когда он с жаром рассказывал мне о походе, в который собирался отправиться, когда подрастет, мне вдруг стало обидно, что он при этом ни слова не сказал о том, что ему жалко будет со мной расставаться, и я сказала ему язвительно: «Не слишком-то это любезно по отношению ко мне». Он попросил прощения, и мы еще долго по этому поводу разговаривали. Вот и все, что когда-либо было между нами. Мне кажется, он питал ко мне точно такие же чувства, какие я питала к нему. Оба мы были совсем невинными, я — потому, что была очень набожной, он — по другой причине. На этом и кончился наш роман. С тех пор, когда нам случалось встретиться, мы иной раз вспоминали о наших детских годах, не слишком, впрочем, распространяясь на этот счет. Ведь все это было таким смутным, не то шутка, не то всерьез. Сумеют ли оправдать меня в ваших глазах, сударыня, все эти подробности и наш невинный возраст? Я говорю чистую правду. Что касается до того, кто вам об этом рассказал (я не сомневаюсь, что это Беддеволь), то стоит этому человеку где-нибудь появиться, как он принимается злословить. А вам все же следовало в этом случае встать на мою защиту и не позволять срамить меня перед людьми. Знаете ли вы, что и в самом деле очень рассердили и разобидели меня своими подозрениями? Вы, как видно, любите меня вовсе не так, как я до сих пор полагала! Что же это такое, сударыня? Выходит, вы считаете, что я способна обмануть вас! Я призналась вам во всех своих слабостях, они поистине велики, но я никогда не могла полюбить того, кого не могла уважать. Если разум оказался не властен победить мою страсть, то это потому, что обольстить мое сердце мог лишь человек добродетельный или же тот, кто являл собой видимость добродетели. С прискорбием должна признаться, что не в вашей власти оказалось вырвать из моего сердца самую пламенную страсть мою; но поверьте, я понимаю, сколь многим я вам обязана, и никогда не изменю тем нежным чувствам, кои к вам питаю. Моя благодарность вам столь же велика, как и почтительная моя к вам любовь. Я не знаю особы более обходительной и более достойной уважения, чем вы. Уверяю вас, что и в голову никому не приходило пытаться порвать узы доверия, связывающие нас. Шевалье относится к вам с великой приязнью и безмерным уважением; он всякий раз сочувствует мне, когда я говорю о том, каким несчастьем для меня является разлука с вами, и как ни страшится он меня потерять, чувство уважения к вам берет над этим верх. Когда я пересказала ему наши с вами разговоры, он заплакал и все повторял: «Увы, какая страшная опасность мне грозила!» Он казался очень обеспокоенным — не повлияет ли это на мою сердечную склонность к нему, понимая, что это вполне могло произойти. После моего рассказа он самым трогательным образом поблагодарил меня за то, что я еще продолжаю любить его. Вы ведь знаете отношение шевалье к тем, кто в свое время предпринял попытки разлучить нас и меня обесславить. Он слишком тонок и благороден, чтобы испытывать к подлым этим душам что-либо, кроме чувства презрения и отвращения. Судите же сами, какими чувствами должен он преисполниться, столкнувшись с полной их противоположностью. Ему и в голову не приходило приписывать вам холодность писем, которые я писала к нему из Бургундии, он укорял за это милую бургундочку, полагая, что это маршальша что-нибудь наговорила мне на него. Его привязанность ко мне с каждым днем становится все больше — моя болезнь привела его в такую ужасную тревогу, что на него жалко было смотреть, — люди передавали мне все, что он говорит по этому поводу. Право, сударыня, вы бы тоже заплакали, как заплакала я, когда б вам повторили его слова. Он был в ужасном страхе, он боялся, что я умру. «Такого несчастья я не переживу», — говорил он. Его скорбь и печаль были столь велики, что мне приходилось успокаивать его, и я, как могла, скрывала при нем свои страдания. Он все время смотрел на меня глазами, полными слез; я же не смела взглянуть на него, чтобы не заплакать от умиления. Госпожа де Ферриоль однажды спросила меня, какие это чары я на него напустила. На это я ответила: «Единственные мои чары — непреодолимая моя любовь к нему и желание сделать его жизнь как можно более сладостной». Она этот вопрос задала из зависти, я ответила так в насмешку. Вот, сударыня, вам ответ на все то, о чем вы у меня спрашиваете в своем письме. Сердце мое открыто перед вами. Не стану писать об угрызениях совести, которые терзают меня, — они рождены моим разумом; шевалье и страсть к нему их заглушают. Слабые лучи надежды на какой-то исход, на какое-то окончательное решение, правда, поддерживают мое заблуждение, но не в моей власти отказаться от них. Прощайте, сударыня, больше писать не могу. Очень длинное получилось письмо для столь слабого создания, как я. ПИСЬМО ХХХ Париж, 1732 Я советовалась насчет вашего здоровья и с господином Сильва, и с господином Жервази, сударыня; они предписывают вам частые кровопускания и непременную поездку на теплые воды. Ваше здоровье дороже моей собственной жизни, так что я ни одного словечка не пропустила из того, что они по поводу вас говорили. Ради бога, делайте все, что требуется, для того чтобы выздороветь. Этого хочет бог, этого страстно желают ваши близкие, об этом умоляют вас на коленях друзья ваши, среди коих я желаю занимать первое место. Не отговаривайтесь тем, что это будет стоить много денег. Я знаю, сколь благородно ваше сердце, знаю те великодушные соображения, которые заставляют вас быть столь расчетливой, но люди, неспособные постигнуть такую тонкость чувств и всегда склонные судить по себе, станут обвинять вас в скаредности. Подобное мнение было бы несправедливым, я это понимаю; но с этими людьми вам жить. Оставьте меньше своим наследникам и дайте им взамен достояние куда более драгоценное — ваше здоровье, жизнь вашу. Деньги, которые собираетесь вы сберечь ценою собственного здоровья, для того ведь и существуют, чтобы это здоровье укрепить. Я знаю ваших близких, они готовы были бы отдать часть собственной жизни ради того, чтобы продлились ваши дни. Я пишу об этом с пылкостью, которая не должна рассердить вас, ибо пером моим водит нежное внимание к вашей особе; трудно умерить свои чувства, когда дело касается друга, подобного вам, чье здоровье так заботит меня. Обещайте же, что вы непременно займетесь необходимым лечением. Поймите и поверьте мне: если вы будете лучше себя чувствовать, и мне сделается неизмеримо легче на душе. Я так скорблю и сокрушаюсь при одной мысли о вас! Стоит мне только о вас подумать, как тотчас же становится тяжело на сердце. Страх и боль за ваше здоровье заглушают мои сладостные воспоминания о вас. Дайте мне возможность думать о вас без этого постоянного чувства тревоги. Словом, если вы меня любите, делайте все, что только возможно, чтобы скорее выздороветь. Надобно теперь рассказать вам немного и о моем бренном теле. Очень и очень оно ослабело; никак не могу оправиться после своей тяжелой болезни, совсем перестала спать. Целых тридцать семь часов кряду я ни на минуту не могла смежить веки, да и теперь нередко засыпаю уже под самое утро. Судите сами, могу ли я при этом хоть сколько-нибудь восстановить свои силы. Уже несколько дней, как у меня открылся понос. Врачи не очень понимают, что у меня за болезнь, они говорят, что это не воспаление в легких, потому что без отхаркивания его не бывает. Правда, у меня было удушье, да и теперь еще я чувствую стеснение в груди. Исхудала я невероятно, но, пока я одета, это не так заметно. Кожа у меня не желтая, но я очень бледна. Глаза еще ничего, и когда я начесываю волосы на лоб, то собой еще не так дурна. А вот в раздетом виде я совсем не соблазнительна, и бедные мои руки, которые и в хорошие-то времена были тощими и противными, напоминают два прутика. Будь вы здесь все то время, что я находилась в опасности, вы порадовались бы, убедившись, с каким благожелательством относились все к той, кого удостаивали вы своей привязанности; все мои друзья, все слуги плакали навзрыд; а когда опасность уже миновала (я-то о ней не подозревала), все сбежались к моей постели, чтобы поздравить меня. Это так меня растрогало, что они даже испугались — должны ли они были так проявлять свои чувства? Что стало бы с вами, сударыня, всегда столь доброй ко мне, если бы вам случилось в это время оказаться здесь? Двое моих друзей, бывших в эти минуты в моей комнате, не в состоянии были выдержать это зрелище. Все это рассказали мне уже впоследствии. Бедная Софи мучилась ужасно — боясь испугать меня, она старалась выглядеть спокойной и прилагала все усилия, чтобы не заплакать. Вы ведь знаете, сколь она богобоязненна: она тревожилась о душе моей, тем более что Сильва был возмущен, когда узнал, что меня еще не исповедовали. Правда, я и без того, даже не подозревая, что положение мое столь опасно, попросила об этом госпожу де Ферриоль, но та устроила мне целую сцену. Она просто сошла с ума — в такую минуту принялась трещать об янсенизме. Вместо того чтобы попытаться меня обнадежить, она, воспользовавшись моей просьбой, начала требовать, чтобы я всенепременно исповедовалась у ее духовника и ни у кого другого. Я отвечала ей так, что всякий на ее месте немедленно бы замолчал. Признаться, в эту минуту я скорее была возмущена, нежели испугана. Но я поняла, что все мои слова будут бесполезны — это значило бы метать бисер перед свиньями, она ровно ничего не чувствовала, кроме удовлетворения, что ей удастся помешать мне исповедоваться у янсениста; ее так вдохновила эта победа, что она повела себя просто нагло — начала говорить своей горничной всякие колкости насчет Софи: почему, мол, та сразу не назвала мне ее духовника? Горничная расплакалась и сказала, что они с Софи и без того расстроены моей болезнью, а тут, вместо того чтобы их утешить, их же еще и бранят; что моя горничная, правда, доселе проявила больше забот о моем теле, нежели о душе; но теперь она в этом раскаялась, и для нее великим облегчением было узнать, что я сама подумала о спасении души своей, и у нее не будет теперь печальной необходимости напоминать мне об этом. Что вы скажете об этой сцене и как вам нравится любовь ко мне сей прекрасной дамы? Но характер свой изменить никому не дано. Если бы понадобилось идти бог знает куда, ради того чтобы достать мне какое-нибудь лекарство, она бы с радостью это сделала, но ни тонкости суждений, ни сердечной чуткости от нее не жди; она была огорчена моим состоянием, но так, как огорчаются на человека, почти тебе безразличного, и пуще всего занимала ее мысль, как разгневался б ее брат, когда бы узнал, что меня перед смертью напутствовал янсенист, — уж это, я полагаю, было бы ему решительно безразлично. Но она почему-то вообразила, будто он был бы этим недоволен и за это лишил бы ее наследства. Вы, быть может, скажете, что я возвожу на нее напраслину? Поверьте — нет. Я слишком давно живу вместе с ней и слишком хорошо ее знаю, да и к тому же она ведь даже не считает нужным притворяться передо мной. Все это я объясняю тем, что душа у нее недобрая, а тут еще апоплексическое сложение и старческая бестолковость. Конечно, ничто не заставит меня забыть все, чем я ей обязана, и свой долг перед ней. Я воздам ей сторицей за все ее заботы обо мне ценою даже собственной жизни. Но, сударыня, какая это большая разница — делать что-либо только из чувства долга или по велению сердца! В этом есть даже своя хорошая сторона: я была бы поистине несчастлива, если бы испытывала к ней любовь, какую испытываю к вам. При теперешнем ее состоянии пришлось бы похоронить меня вместе с ней. Прощайте, сударыня, кончаю сие длинное послание, боюсь, что на этот раз вам трудно будет разобрать мой почерк. Госпожа де Тансен теперь меня просто обожает. Как вам это нравится? Мне бы очень хотелось, чтобы она не замечала моего к ней нерасположения: боюсь обнаружить свое лицемерие и поэтому, когда мы вместе, всегда держусь неестественно. Обнимаю вашего мужа, всех дам и детей. Уж разрешите эту вольность вашей Аиссе. P. S. Сейчас узнала, что король повелел, чтобы кладбище Сен-Медар было закрыто и открывалось отныне лишь на случай похорон. Подумайте только, сударыня, ведь почти пять лет допускались у нас все эти нелепости, творившиеся на могиле аббата Париса. Фонтенель на днях уверял, что чем нелепее и непонятнее какое-либо воззрение, тем больше оно находит сторонников — люди большие охотники до всяких чудес. ПИСЬМО XXXI Из Парижа, 1732 Я снова была очень больна — целых шесть дней меня била лихорадка и мучили ужасные боли во всем теле. И сейчас еще слабость и сильное стеснение в груди, болят руки и колени. Только сегодня мне стало лучше, и я решила не жалеть денег на почтовые расходы, ибо верю в вашу ко мне доброту. Еще когда мне было очень плохо, я посылала за господином С. и просила прийти ко мне, думая узнать от него новости о вас и передать для вас новости о себе. Но мне не позволили тогда поговорить с ним, чем я очень была огорчена. Он приходил сегодня — от него я узнала о свадьбе мадемуазель Дюкрест с господином Пикте . Ах, в какой благодатной стране вы живете — в стране, где люди женятся, когда способны еще любить друг друга! Дал бы господь, чтобы так же поступали и здесь! Передайте им, прошу вас, мои поздравления. Господин С. сказывал, что вы в добром здравии и находитесь в настоящее время в своем загородном доме, где развлекаетесь. Я всю жизнь буду помнить о всех тех удовольствиях, кои довелось мне там испытать. Госпожа де Ферриоль только что вернулась из Санса, где тяжко хворала, у нее было сильнейшее расстройство желудка, нынче она уже поправилась, но когда бы я имела несчастье потерять ее, то тотчас же, если бы только сама осталась в живых, перебралась в Пон-де-Вель. Если мне станет немного лучше, я поеду в Аблон — перемена климата, может быть, будет способствовать восстановлению моего здоровья. Восхитительную табакерочку подарила мне госпожа де Парабер, я бы очень хотела показать ее вам. Когда у меня появляется красивая вещица, мне всегда так хочется, чтобы она вам понравилась. Это ларчик из красной яшмы красоты неописуемой, оправленный в золото, искуснейшей работы и очаровательной формы. Табакерка эта была у нее не то пять, не то шесть лет, и еще совсем на днях она говорила, что это любимейшая ее вещица. На беду свою, я сказала, что и моя также и что я ни у кого не встречала ничего более изящного. И тут она пустила в ход все — и уговоры, и упреки, чтобы я взяла ее себе, она пригрозила, что подарит ее первому встречному, если я откажусь, — а ларчик стоит не меньше ста пистолей. Она просто содержит меня: не проходит недели, чтобы я не получила от нее какого-нибудь подарка, хоть и стараюсь я этого избежать; если я обиваю заново мебель, она присылает мне шелку, чтобы мне самой его не покупать; этим летом она заметила, что я хожу в старых, еще прошлогодних платьях из тафты, и вот я нахожу на своем туалете совершенно прелестное платьице из вытканной тафты, а потом другое, из раскрашенного полотна. С одной стороны, это приятно, но с другой — меня это тяготит, и как-то неловко. Одним словом, она ведет себя со мной столь приязненно и дружески, как если бы я была любимой ее сестрой. Когда я захворала, она, бросив все свои дела, целые дни проводила подле меня. Вообще она не желает, чтобы я кого-либо любила больше, чем ее, за исключением шевалье и вас, — она говорит, что во всех отношениях справедливо, чтобы вам, сударыня, я оказывала предпочтение перед всеми, и мы часто с ней о вас говорим; ведь я дала ей о своем друге самое высокое представление — то, какого он и заслуживает. Дал бы бог, чтобы она хоть сколько-нибудь была похожа на вас и обладала хотя бы некоторыми из ваших добродетелей. Она принадлежит к особам, испорченным светом и дурными примерами, коим не посчастливилось избегнуть сетей разврата. Она сердечна, великодушна, у нее доброе сердце, но она рано была ввергнута в мир страстей, и у нее были дурные наставники. Прощайте, сударыня, продолжайте любить меня хоть немножечко и поверьте, нет на свете никого, кто питает к вам более нежную и почтительную привязанность. ПИСЬМО XXXII Из Парижа, ноябрь 1732 Пишу вам всего несколько слов, сударыня, потому что сил у меня становится все меньше. Я только что вынуждена была написать довольно длинное деловое письмо, однако не хочется долее откладывать и письмо к вам, дабы скорее уведомить вас о моих делах. Я не сомневаюсь в ваших добрых чувствах ко мне и знаю, что вы стали бы тревожиться, не получая обо мне так долго известий; последние три дня лихорадка моя уменьшилась, и я чуть менее слаба. Я теперь все время лежу в постели, а когда случается встать, то на кушетке. Пью молоко, оно неплохо переваривается. Если в ближайшие две недели мне не будет хуже, Сильва сможет надеяться на благополучный исход. Болезнь меня разоряет, а скупость становится невыносимой. Если и дальше так пойдет, мы скоро увидим вторую госпожу Тардье , ту, что шила себе нижние юбки из деловых бумаг, которые приносились ее супругу. Несколько позже я более подробно уведомлю вас о состоянии моей души; надеюсь, вы будете мною довольны. Надобно, однако, сказать, что невозможно описать словами то состояние тревоги и горя, в коем пребывает известное вам лицо, он и вам бы внушил сострадание; решительно все здесь растроганы его поведением и наперебой стараются успокоить его. Он вообразил, что ему удастся спасти мне жизнь ценою щедрых подарков, и теперь всем в доме норовит что-нибудь подарить, даже корове купил сена; одному он дал денег, чтобы тот обучил своего сына ремеслу, другой — на покупку лент и меховой накидки. Он делает подарки каждому встречному и поперечному, он словно помешался на этом. Когда я спросила его, зачем он так поступает, он ответил: «Чтобы заставить их всех заботиться о вас». Он чуть из кожи не вылез, чтобы я взяла у него сто пистолей, обращался к друзьям, чтобы те уговорили меня. В конце концов я вынуждена была их взять, но тут же отдала их одной особе, которая вернет их ему после моей смерти. Разумеется, к этим деньгам я не притронусь — милостыню стану просить, но верну их ему полностью. Я очень бы вас насмешила, если бы рассказала вам, что только он не выделывает, чтобы я не произносила ни слова: Сильва строго-настрого запретил мне говорить. Бедная моя Софи, как вы понимаете, не отходит от меня ни днем ни ночью. Так этот человек не знает, что бы такое для нее сделать, чем угодить, — денег дать он ей не смеет, а все ходит вокруг да около, но все же ему порой удается так или иначе ее ублаготворить. Знай вы его раньше, вы бы просто удивились — ведь он от природы так рассеян и совсем не мастер угождать. Великодушия ему не занимать стать; он всякий раз ломает себе голову, что бы такое подарить тому или другому, а кончается это всегда тем, что он дает денег, — и при этом он топает ногой и жалобно сетует, что ничего другого придумать не способен, что он завидует всем и каждому, у кого на этот счет есть воображение и кто умеет проявлять галантность. Наконец-то он возвращается к себе домой, и теперь я по крайней мере смогу разговаривать; женщины без этого не могут, я чувствую это на себе. Прощайте, сударыня, у вашей Аиссе не хватает слов, чтобы выразить, как сильно она вас любит. Вы находите ее слишком чувствительной и недостаточно твердой в своем решении; но трудно погасить в себе такую пламенную страсть, которая к тому же еще поддерживается теперь возвратом его нежности — столь искренней, столь заботливой и лестной! Но, сударыня, я прилагаю все усилия, чтобы побороть свои слабости, и с божьей помощью мне удастся в конце концов преодолеть их. ПИСЬМО XXXIII Из Парижа, 1732 Говорят, я поправляюсь, хотя никакого облегчения не чувствую. Харкаю огромными сгустками, сплю, только принявши снотворное зелье; с каждым днем все более слабею и худею. Молоко мне не то что опротивело, пью я его с удовольствием, но оно отягощает мне желудок. Не могу сказать, чтобы меня мучила моя телесная немощь, страданий я почти не испытываю — только небольшое стеснение в груди и частые недомогания. К тому же у меня ведь нет никакого острого заболевания, а просто упадок сил. А вот душевно я страдаю жестоко. Не могу выразить вам, чего стоит мне жертва, на которую я решилась; она убивает меня. Но я уповаю на господа — он должен придать мне силы! Он милосерд, он всевидящ, ему ведомы моя добрая воля, мои страдания, все мои чувства — он поддержит меня. Одним словом, решение мое твердо теперь: как только смогу выходить из дома, отправлюсь на исповедь и покаюсь в грехах своих. Только я не хочу, чтобы об этом знали другие; в моем внешнем поведении мало что должно измениться. У меня есть причины, почему я хочу, чтобы все это оставалось в тайне: во-первых, из-за госпожи де Ферриоль, которая стала бы ко мне приставать, чтобы я исповедовалась у молиниста, и еще из-за госпожи де Тансен — она затеяла бы какую-нибудь интригу, начала бы ездить из дома в дом, собирая всех записных святош, и те стали бы меня изводить; а главное, мне надобно держаться осмотрительно, вы сами знаете с кем. Он говорил со мной об этом предмете как нельзя более разумно и дружественно. Его благожелательное ко мне отношение, его деликатный образ мыслей, то, что он любит меня ради меня, будущее бедной малютки, которой необходимо будет обеспечить приличное положение, — все это заставляет меня вести себя с ним очень и очень осмотрительно. Угрызения совести давно тревожат меня; выполнив свое решение, я обрету покой. Если шевалье не сдержит своего обещания, больше я с ним не увижусь. Вот, сударыня, на что я решилась, и решение это выполню. Я не сомневаюсь, что оно укоротит мне жизнь, если мне придется прибегнуть к этой крайности. Ведь никогда еще любовь моя к нему не была столь пламенной, и могу сказать, что и с его стороны она не меньше. Он относится ко мне с такой тревогой, волнение его столь искренне и столь трогательно, что у всех, кому случается быть тому свидетелями, слезы наворачиваются на глаза. Прощайте, сударыня. Рассказывая вам все это, я, как видите, уповаю на доброту и снисходительность ваши. Но будьте уверены, если только ваша Аиссе будет жива, она станет достойной вашей бесценной дружбы, которой столь дорожит. ПИСЬМО XXXIV Из Парижа, 1733 Вы велели мне как можно чаще давать вам знать о себе. Охотно подчиняюсь этому, ибо нет никого на свете, перед кем я бы так благоговела, кого бы так чтила и уважала. Ничто не может помешать мне предаваться этому чувству — оно справедливо и безгреховно. Да и как не любить мне ту, кто открыл мне, что такое добродетель, кто столько усилий положил на то, чтобы наставить меня на сей путь, и сумел поколебать во мне наисильнейшую страсть. И вот вам, сударыня, наконец награда за праведные ваши старания. Я предаюсь в руки Создателя. Я от чистого сердца стараюсь побороть свою страсть и твердо решилась отречься от своих заблуждений. И если суждено вам потерять ту, которая любит вас, как никто другой на свете, знайте, что это вы своими стараниями способствовали ее счастью в мире ином. Я поведала вам о состоянии души моей, теперь отчитаюсь о состоянии моего тела. Я по-прежнему кашляю, харкаю кровью, худею. Молоко усваивается довольно хорошо, но за прошедшие два месяца оно не произвело того благотворного действия, на которое рассчитывали. Мне тут недавно вспомнилась одна монахиня из Новокатолического монастыря, которую я очень любила и которая умерла от той же болезни. Мысль о скорой смерти печалит меня меньше, чем вы думаете. Я чувствую себя такой счастливой, что господь удостоил меня своей милости, и буду отныне стараться воспользоваться этим оставшимся мне сроком. В конце концов, дорогой мой друг, не все ли равно, немного раньше, немного позже, — и что есть наша жизнь? Я как никто должна была быть счастливой, а счастлива не была. Мое дурное поведение сделало меня несчастной: я была игрушкой страстей, кои управляли мною по собственной прихоти. Вечные терзания совести, горести друзей, их отдаленность, почти постоянное нездоровье, и, наконец, никто лучше вас не знает, сударыня, как мучительна жизнь на одре болезни. Прощайте, дорогой мой друг, любите меня и молитесь за успокоение души моей, будь то на этом свете, будь на том. Обнимите за меня любезных ваших дочерей. ПИСЬМО XXXV Из Парижа, 1733 Нынче после полудня, сударыня, получила я письмо ваше, доставившее мне истинное удовольствие. Здоровье мое не становится лучше, а время года сейчас такое, что вряд ли можно надеяться на целительное действие лекарств. Вы спрашиваете меня, изменилась ли я, — даже очень изменилась: глаза стали какие-то серо-бурые, щеки ввалились, лицо вытянулось и побледнело. А что до тела, то одна кожа да кости остались; если бы я румянилась, я бы выглядела бодрее. Лицом я изменилась меньше, чем можно было ожидать, и губы не совсем еще бледные. Короче говоря, прескверная это штука — истощавшее тело. Что касается до моей души, то в будущее воскресенье, надеюсь, она уже полностью будет очищена от скверны. Я покаюсь во всех грехах своих. Вчера произошла у нас весьма трогательная сцена. Посылаю вам копию с того письма, которое было мне собственноручно вручено в ответ на то, которое написала ему я и в котором я, выражая ему свои чувства, объявляю о своем решении и прощаюсь с ним. Поскольку он отдал мне его сам, у меня не было возможности прочесть его сразу. У нас был по этому поводу разговор, и если бы только вы присутствовали при нем, вы наверняка, так же как и мы, не могли бы сдержать слезы. Разговор этот отнюдь не меняет моих намерений, да он и не пытался уговаривать меня изменить их. Вы будете удивлены, узнав, что помогают мне в этом предприятии мой возлюбленный, госпожа де Парабер и госпожа дю Деффан и что более всего скрываю я предстоящую исповедь от той, кого мне пристало бы рассматривать как мать свою. Словом, в воскресенье госпожа де Парабер увезет ее из дому, а духовника порекомендовала мне госпожа дю Деффан, — это отец Бурсо, о котором вы несомненно наслышаны. Он умен, знает свет и сердце человеческое; он благоразумен и не притязает на славу модного исповедника. Вас, должно быть, удивляет, что я избрала себе подобных наперсниц, но они ходят за мной все время, что я больна, особливо госпожа де Парабер, которая почти не оставляет меня и выказывает дружбу удивительную — окружает меня заботами и вниманием, осыпает подарками. И ею самой, и ее слугами, и всеми ее вещами я могу распоряжаться так, как если бы все это принадлежало мне. Она приезжает ко мне одна, остается на весь день и ради меня отказывается от встреч со своими друзьями. Она помогает мне, не высказывая при этом ни одобрения, ни осуждения, — дружественно выслушав меня, тотчас же предоставила свою карету, чтобы поехать за отцом Бурсо и, как я только что упомянула, ради моего спокойствия увозит на этот день из дому госпожу де Ферриоль. А госпожа дю Деффан, ничего не знающая о моем образе мыслей, сама предложила мне своего духовника. Я не сомневаюсь, что все, чему ныне они являются свидетелями, заронит искру в их души и, даст бог, будет способствовать и их обращению. Прощайте, сударыня. Мне так радостно беседовать с вами, что трудно с вами расстаться. А расстаться придется, увы! Письмо шевалье к мадемуазель Аиссе Ваше письмо, дорогая моя Аиссе, не столько огорчило меня, сколько растрогало. Оно исполнено правдивости и источает аромат добродетели, которому я не в силах противиться. Я не смею роптать, раз вы обещаете, что не перестанете любить меня. Не отрицаю, что я придерживаюсь иного образа мыслей, нежели вы; но еще более далек я, слава богу, от желания обращать кого-либо в свою веру и считаю весьма справедливым, чтобы каждый поступал согласно велениям собственной совести. Будьте спокойны, будьте счастливы, моя дорогая Аиссе, мне безразлично, каким способом вы этого достигнете — я примирюсь с любым из них, лишь бы только вы не изгнали меня из своего сердца. Всем своим поведением я вам докажу, что достоин вашего расположения. Да и почему бы могли вы разлюбить меня, если в вас меня пленяют прежде всего ваша добродетель, ваша искренность, чистота души вашей? Я повторял вам это уже сотни раз, и вы убедитесь, что я говорю правду. Но заслужил ли я того, чтобы, прежде чем поверить мне, вы ждали от меня поступков, подтверждающих мои слова? Разве недостаточно знаете вы меня? Разве не питаете ко мне доверия, которое всегда внушает правда тем, кто способен ее почувствовать. Поверьте мне, дорогая моя Аиссе, что я люблю вас отныне самой нежной, самой чистой любовью, какую только вы себе можете пожелать. А главное, будьте уверены, что я еще более, чем вы, далек от мысли связать себя когда-либо другим обязательством. Пока вы позволяете видеть вас, пока я могу льстить себя надеждой, что вы считаете меня наипреданнейшим вам в мире человеком, мне ничего более не нужно для счастья. Завтра я вас увижу и вручу вам это письмо. Я предпочел вам написать, ибо не уверен, что сумею заговорить о сем предмете достаточно хладнокровно. Рана слишком еще свежа, а я желаю предстать пред вами лишь таким, каким вам отныне угодно видеть меня, — покорным вашей воле и неизменным в чувствах своих к вам, какими бы узкими пределами вы ни стремились их ограничить; но я боюсь обнаружить пред вами слезы, кои не властен буду удержать, как бы ни утешен я был вашим обещанием навсегда сохранять ко мне дружеские чувства. Я дерзаю верить этому, дорогая моя Аиссе, не только потому, что мне известна ваша искренность, но и потому, что убежден: не может столь нежная, столь верная и преданная любовь, как моя, не найти отзвука в таком сердце, как ваше. ПИСЬМО XXXVI Из Парижа, 1733 Я не смогу нынче долго беседовать с вами, и однако мне не терпится сообщить вам о том, что являлось пределом ваших желаний. Слава богу, я совершила то, что вам обещала, я исполнилась благодати. Может быть, я при этом слишком спокойна, ибо чувствую, что недостаточно раскаялась в прежних грехах своих; но зато я твердо решила больше не поддаваться им, если только господь не призовет меня к себе. Я теперь хочу жить лишь для того, чтобы выполнять свой долг, и вести себя так, чтобы заслужить прощение у святого отца. Завтра будет восемь дней, как я исповедалась отцу Бурсо в грехах своих. Это принесло душе моей покой, какого бы я никогда не обрела, когда б оставалась в прежних своих заблуждениях; перед лицом надвигающейся смерти я терзалась бы еще угрызениями совести, которые сделали бы меня глубоко несчастной в эти последние мои минуты; ибо я до того слаба, что уже не в силах встать с постели, от всего простужаюсь. Мой врач удивительно как ко мне внимателен; он мой друг. Я счастлива во всем — все вокруг так ласковы со мной и так услужливы; бедная моя Софи удивительно заботится и о моем теле и о душе, а поведением своим она подает мне столь благие примеры, что, глядя на нее, я волей-неволей и сама становлюсь лучше. Она никогда не поучает меня, но пример ее и ее молчание красноречивее всех проповедей на свете. Она глубоко скорбит. Нуждаться после моей смерти она не будет — все мои друзья очень ее любят, они позаботятся о ней. Надеюсь, однако, что этого и не понадобится. Утешаюсь мыслью, что оставляю ей на кусок хлеба. О шевалье и говорить нечего — он в отчаянии, видя мое состояние. Трудно представить себе чувство более пламенное, большую нежность, большее великодушие и благородство. О малютке я не беспокоюсь — у нее есть благожелатель и покровитель, который нежно ее любит. Прощайте, сударыня, нет у меня больше сил писать. Мне бесконечно сладостно думать о вас, но, дорогой мой друг, не могу отдаваться этой радости без чувства печали. Жизнь, которой я жила, была такой жалкой — знала ли я хотя бы мгновение подлинной радости? Я не могла оставаться наедине с собой: я боялась собственных мыслей. Угрызения совести не оставляли меня с той минуты, как открылись мои глаза и я начала понимать свои заблуждения. Отчего стану я страшиться разлучения с душой своей, если уверена, что господь ко мне милосерден и что с той минуты, как я покину сию жалкую плоть, мне откроется счастье? Жак Казот (1719–1792) Красавица по воле случая Волшебная сказка «Красавица по воле случая» — одна из многих повестей, написанных автором «Влюбленного дьявола» в жанре распространенных во французской литературе XVIII века восточных сказок. Но, говоря о Казоте, необходимо коснуться фигуры писателя, вокруг имени которого сложилось немало легенд, в том числе и о его пророчестве (см. ниже: Лагарп). В последние годы своей жизни Казот увлекся мистическими идеями и стал членом одного из тайных обществ, получивших с середины XVIII в. широкое распространение в Европе, в особенности во Франции, под названием масонских орденов. Общества эти преследовали просветительные и политические цели, заменяя политические партии и открытую борьбу против феодального режима, невозможную в условиях абсолютистского государства. Они создавали видимость социального равенства своих членов, противопоставляя сословному «общечеловеческое», и окружили себя таинственной обрядностью, частично заимствованной из средневековых книг по магии. Членами различных масонских орденов накануне Французской революции были многие выдающиеся писатели, ученые и будущие политические деятели — от герцога Филиппа Орлеанского, ближайшего родственника короля, до Кондорсе и Робеспьера. С другой стороны, внутри масонства существовали течения, не удовлетворенные вероучением господствующей церкви, которые пытались заменить ее обряды и верования магическим ритуалом, обещавшим «посвященным» возможность «непосредственного» общения с миром духов и подчинения его власти человека. Одним из таких тайных обществ, получивших общее название «иллюминатов» (буквально — «озаренных»), была секта мартинистов, последователей португальского теософа Мартинеса Паскуалиса. Сблизился с ними Казот в середине 1770-х гг. В самом начале революции разошелся с членами секты мартинистов из-за несогласия с их политическими воззрениями. Тогдашний глава секты Сен-Мартен и его последователи приветствовали революцию, возлагая на нее надежды социального преобразования общества в духе их идей. Казот же оставался до конца приверженцем монархии и даже пытался с помощью эмигрантских аристократических кругов организовать побег Людовика XVI (летом 1792 г.). Его письма попали в руки революционных властей, он был арестован, судим и казнен 24 сентября 1792 г. * * * Скончался однажды в Астракане некий король, оставив наследником малолетнего принца под опекой его матери. Королева эта до того любила сына, что ни на шаг его от себя не отпускала, и даже спать ему стелили рядом с ее ложем. Будучи подвержена бессоннице, она собирала вокруг себя много женщин, промышляющих тем, что наводят сон посредством легкого потирания тех частей тела, что особо располагают наш мозг к дремоте, рассказывая при этом всякого рода небылицы, особенно же волшебные сказки. Маленький принц, притаившись в своей постельке, усердно их слушал и так пристрастился к этим историям, что, если случалось ему заснуть на середине, он днем заставлял досказывать себе то, что не успел дослушать ночью. Без устали требовал он от этих женщин все новых сказок, и приходилось разыскивать по всем базарам Азии других сказочниц с новым запасом небылиц. Королева, обеспокоенная такой склонностью сына и понимая, что ему надобны познания совсем другого рода, пыталась обуздать сию все более разгоравшуюся страсть, ею же самой, можно сказать, и порожденную, и, дабы перестать давать ей пищу, удалила из дворца всех сказочниц. Однако их вскоре заменили придворные дамы. Воспитатель принца и тот, опасаясь уронить себя в глазах ученика, тоже принялся рассказывать ему сказки. Таким образом, решительно все поддерживало в мальчике это пагубное пристрастие, и вскоре вся природа превратилась для него в некий волшебный мир. В самой обыкновенной мыши он видел сказочную мышку-норушку, попугай и даже простой дятел представлялись ему синей птицей, змея, в зависимости от ее цвета, то драконом, то волшебницей Манто . Любая невзрачная старушонка или заскорузлый от грязи дервиш были зачарованной Ургандой или волшебником Пендрагоном . А когда он впервые увидел, как бьет фонтан, поставленный для украшения в одном из его парков, он самым серьезным образом стал убеждать воспитателя, что это — пляшущая вода. Сперва эти недоразумения лишь забавляли королеву, но упорство, с которым принц продолжал держаться своих ложных понятий, начало не на шутку ее тревожить — они принимали все более настойчивый характер, а вскоре ей пришлось убедиться, что излечить сей недуг — дело безнадежное. Королева собралась своего сына женить. Заручившись согласием государственного совета, она затеяла переговоры о весьма выгодном брачном союзе. Речь шла о Беллазире, единственной дочери кандахарского короля и единственной его наследнице. Природа щедро одарила принцессу всеми возможными добродетелями: была она и умна, и добра, да еще в придачу хороша собой. Оба семейства были связаны узами родства, оба государства граничили друг с другом, — словом, решительно все благоприятствовало, казалось, задуманному браку. Каково же было изумление королевы, когда сын самым решительным образом отказался взять в жены свою прелестную кузину. Он испытывает к ней самые дружеские чувства, заявил он, однако она обладает весьма большим, на его взгляд, недостатком: она не фея. Между тем он дал себе обет, что женится только на фее. «Сын мой, ответила на это королева, — я отнюдь не сомневаюсь в существовании фей, но все же убеждена, что в сказках, кои вам о них рассказывали, нет ни слова правды. Поверьте, никогда ни один из живших на земле государей не возводил какую-либо фею на свое брачное ложе. Род наш, согласно родословным книгам, восходит к глубочайшей древности, и решительно все ваши предки женаты были на женщинах. Откажитесь же от нелепых своих мечтаний; успокойте свой народ, дабы не смущали его вопросы престолонаследия и судьбы вашего рода, и смотрите, как бы не нажить вам себе недругов, идя наперекор желаниям кандахарского короля. Предупреждаю, у вас опасные соперники». Принц потупил глаза, а королева, оставив его предаваться своим размышлениям, призвала к себе воспитателя и велела незамедлительно отправляться к своему ученику, дабы убедить его принять руку той, которую готовы были ему доверить. Воспитатель добросовестно принялся расписывать принцу все преимущества, которые сей брачный союз представит с точки зрения политики, однако тот быстро прервал его речи. — Мне, сударь, сказал он, — надобно не увеличивать свои владения, а заставить процветать те, коими я уже владею. Случись вдруг в какой-нибудь части моих владений недород, обращая в бегство тамошних жителей, достаточно будет мановения волшебной палочки, чтобы положить сему бедствию конец, — источники тотчас же забьют средь высохших полей, великолепные дубравы покроют бесплодные горы, один вид которых ныне печалит взор. Повсюду, где только не вздумается мне расположить свои резиденции, станут вырастать волшебные замки, нисколько не истощая при этом моей казны. Коли понадобится мне защищать мои владения от врага, стальные стены в мгновение ока поднимутся на границах — впрочем, кто осмелится напасть на меня, зная, что в любую минуту я властен наслать на него чудовищ и развязать против него разом все стихии? — Но, — отвечал воспитатель, — если бы даже и в самом деле вы могли бы жениться на фее, не преувеличиваете ли вы их всемогущества? История и та приукрашивает события, донося их до нас, а сказки ведь еще меньше заслуживают доверия. — Ни в том, что феи всемогущи, ни в том, что на одной из них я женюсь, не может быть никакого сомнения, сударь, ибо таково мое желание, а раз я чего хочу, я это сделаю. Но я уже излагал вам свои намерения на сей счет, и вы сами же нашли их в ту пору замечательными и достойными одобрения. Словом, решение мое твердо, пусть прекрасная моя кузина с этим примирится. Я буду здесь, в этом дворце, дожидаться появления той, с кем мне суждено разделить трон; а коли станут донимать меня уговорами, я сей же час покину пределы Астракана и отправлюсь искать ее по белу свету. Признаться, меня удивляет, как можете вы высказываться против моих намерений после того, как сами же им так сочувствовали. У воспитателя в самом деле рыльце было в пушку, и сей мягкий упрек заставил его уразуметь, что ремесло льстеца чревато большими неудобствами. Видя, что дальнейшие увещевания бесполезны, весьма сим пристыженный, он возвратился к королеве и объявил ей о намерениях принца. Как горько каялась она теперь, что доселе потворствовала нелепому его воспитанию! Но было уже поздно. Обвиняя во всем лишь одну себя, она впала в горькую тоску и горевала так безутешно, что это сократило ее дни. Сын весьма был огорчен ее кончиною, однако от намерений своих не отступился. Вскоре он принял бразды правления и стал царствовать под именем Халилбад-хана. О своем восшествии на престол новый государь известил союзников и соседей, и прежде всего отца Беллазиры. Однако ни словом не обмолвился он в своем послании к кандахарскому королю и любезной его дочери о ранее предполагавшемся брачном союзе. Правда, это могло объясняться глубокой печалью, коей оно было проникнуто. Однако шли дни, а Халилбад не только не продолжал начатых переговоров, но, уже не опасаясь отныне ничьих укоризн, пуще прежнего предался мыслям о фантастической своей женитьбе. Но, чтобы жениться на фее, надобно сначала ее найти. И это первое же препятствие не так-то легко было преодолеть. Он принялся шататься по лесам, нарочно стараясь заблудиться во время охоты, но этим лишь доводил себя до полного изнеможения. В глубине пещер порой встречались ему дикие звери и ядовитые гады, и эти приключения приучали его терпеливо сносить всяческие испытания, закалять свою волю и проверять свое мужество. Наконец он устал безуспешно скитаться окрест в поисках фей, подвергаясь постоянным опасностям. Услышав однажды, будто сии создания — охотницы до всякого рода ароматов, он устроил в одном из отдаленных покоев своего дворца роскошный алтарь из цветов, принялся жечь на нем благовонные зелья, что привозятся из Индии и Аравии, и в сем причудливом уединении стал проводить все свое время. Однако поднимающиеся ввысь курящиеся во славу фей благовония лишь мутили его рассудок, нимало не оправдывая его ожиданий. Но однажды под окнами сей волшебной лаборатории разыгралась сцена, которая привлекла его внимание и вновь возродила его надежды. Окна эти выходили в переулок, как раз напротив них находился навес, и под ним укрылись от дождя две покрытые лохмотьями старухи, которые, сидя друг против дружки на двух больших камнях, лущили бобы. Старухи узнали стоявшего у окна Халилбад-хана и заметили, что он внимательно смотрит на них. Как и весь народ, они были наслышаны о том, что их властитель помешался на феях. — Глянь-ка, — молвила Конкрелада Мофетузе (таковы были имена старух), — видишь, как смотрит на нас король? А что, если он вдруг принял бы нас за фей, вот была бы потеха! Знаешь что, давай-ка разыграем с тобой здесь сейчас чудодейство — не один день будет потом себе голову ломать! Согни два последних пальца левой руки и подсунь под большой палец, а два других вытяни и поднеси к губам. Закрой глаза. Правую руку поверни ладонью вверх и протяни ко мне. Как только я подниму палец, ты сразу вскочи, остановись передо мной, а руки опусти. Потом встану я, а ты присядь передо мной на корточки, руки сложи и протяни ко мне. Я выдерну из нашей корзины прутик и будто свяжу их. Дунь на него три раза, я незаметно прутик развяжу, он упадет на землю. Выйди на середину переулка и кинь наземь три пригоршни бобовой шелухи — одну вперед, вторую вправо, третью влево. Я сделаю то же — кину три пригоршни бобов. Покружись сначала налево, потом слева направо. Я сделаю то же. Потом мы с тобой поцелуемся, возьмем с двух сторон корзину за ручки и пойдем с ней прочь. Только сделать все это надобно быстро, ловко и не глядя в сторону окна. Ежели нашему властителю угодно будет в это время наблюдать за нами, кто знает, может, нам будет от этого какая выгода? Старухи разыграли всю сцену в точности как было задумано, со всеми повадками взаправдашних колдуний. Затаив дыхание, следил Халилбад за каждым их движением. Проказливые лицедейки давно уже исчезли, а он все стоял у окна, не сводя глаз с того места, где только что их видел, предаваясь размышлениям и теряясь в догадках. «Ты счастливец, Халил, — говорил он себе, — наконец-то феи удостоили тебя чести и явились тебе. Не смотри, что они так безобразны, так скверно одеты, — все это обманчиво. То, что они только что проделали на твоих глазах в этом своем уродливом обличье, исполнено глубокого смысла. Зачем не приказал ты пойти за ними и выследить их? Но нет, они бы тогда сразу исчезли, и ты, не желая этого, сделал бы явным то, чему надлежит оставаться тайной между ними и тобой. Надобно вести себя сдержанно и скромно, чтобы заслужить их доверие. Может, они появятся здесь снова. Они подавали друг другу какие-то знаки. Что бы они могли означать? Не хотели ли феи дать тебе понять, как вести себя впредь? Не заключено ли в них обещание сладостных надежд, кои тебе позволено будет отныне питать? Постой, давай-ка подумаем… два пальца, прижатые к губам, означают, как видно: «Сохраняй тайну». Рука, протянутая вперед, — «Будь осторожен»… Прутик, которым перевязывали руки, — некрепкие узы. Если трижды дунуть на них — узы разорвутся. Здесь есть глубокий смысл. Одна вставала, другая опускалась… ну, это-то просто: надобно друг другу уступать, каждый по очереди. Но что означают эти бобы и бобовая шелуха? Погоди, кажется, понимаю: «Предоставь мне своих врагов, я предоставлю тебе своих, не станем их щадить». Конечно, им следовало прибегнуть к эмблеме поблагороднее! Об этом надо бы еще подумать на досуге. Они кружились слева направо, потом справа налево, разошлись, сошлись, поцеловались. Кажется, догадываюсь: «У нас, у фей, есть свои заботы, у тебя свои, каждый пусть живет своей жизнью, нечего все время докучать друг другу. Расставшись на время, радостнее встретиться вновь». Однако корзину они тащили вдвоем, держа ее с двух сторон, — это образ идеального сообщества, в коем бремя правления одинаково ложится на обоих. Да, если я правильно растолковал эти знаки, тайна в моих руках!» Целых три дня предавался Халилбад-хан своим размышлениям, нетерпеливо ожидая новых событий. На четвертый старухи появляются вновь, на этот раз в еще более отвратительных лохмотьях. Одна из них (то была Конкрелада) опирается на раздвоенную сверху палку, другая идет рядом, приплясывая и щелкая у самых ее ушей кастаньетами; они садятся на те же самые камни. Конкрелада с силой всаживает палку в землю раздвоенным концом вниз, Мофетуза хочет вытащить ее оттуда, но Конкрелада вынимает из кармана свисток, три раза пронзительно свистит, и палка остается в земле; так повторяется трижды. Вслед за этим, вероятно, последовали бы еще и другие цыганские штучки, ибо наши дамы явно принадлежали к сему почтенному племени, но тут Халилбад не выдерживает — он вне себя, эти загадочные поступки приводят его в отчаяние. Должен же он наконец понять, что все это значит. Поспешно покинув кабинет благоуханий, он зовет пажа и велит ему тотчас же спуститься в переулок и привести старух. Паж повинуется, меж тем как Халил возвращается к себе, чтобы возжечь новые благовония и привести в порядок цветы, украшающие алтарь. Паж застает старух на том самом месте, которое указал ему Халилбад, и те без колебаний следуют за ним; их препровождают в тайный кабинет и захлопывают за ними-дверь. — Я знаю, кто вы, сударыни, — говорит Халилбад, почтительно склонившись перед ними, — несмотря на причудливый ваш маскарад, я вас узнал. Но зачем так упорно скрываете вы небесную свою красоту и вечную молодость под уродливой личиной старости? Взгляните на сей алтарь: каждый день возлагаю я на него свежие цветы в знак моего почтения к вам, в знак того, что в жертву вам вместе со своим преданным сердцем я приношу могущество и богатство, коими судьбе угодно было наделить меня; и ежели не сочтете вы слишком дерзкими мои желания, если они не оскорбят вас, соблаговолите изъявить мне вашу волю прямо, не прибегая более к разным таинственным знакам; откройте же счастливому Халилу, что надобно ему делать, чтобы стать супругом вашим и обрести блаженство, коего он жаждет. Тут заговорила Конкрелада. — Ваше величество, — сказала она, — кабинет ваш очень красив, и пахнет здесь куда как хорошо. Мы видим, намерения у вас честные, и нам это по душе. Мы бы и не прочь явиться вам в истинном нашем обличье, это всем было бы только на руку, но нам не позволено общаться с людьми, не прибегая к некоторым мерам осторожности. Прежде чем обрести право насладиться совершенствами, средоточие которых мы собою являем, человеку необходимо научиться преодолевать отвращение к той безобразной личине, под коей судьбе угодно было сокрыть от него истинное наше лицо. Представьте себе розу, чьим ароматом нельзя упиться, прежде чем вырвешь с опасностью для жизни один за другим все шипы, что ее защищают. Слушайте внимательно и запомните, что я скажу. Доселе мы оскорбляли собою лишь ваше зрение, наименее чувствительное из всех пяти чувств наших; а что, если бы мы возмутили все остальные? Вам еще повезло, что мы не явились в образе гремучих змей, драконов или гидр, — этим обязаны вы и своему усердию, и нашей доброте, и благосклонности нашей к вам. Но если вы жаждете блаженств, коими ни одному смертному не дано было еще насытиться до конца, — знайте, путь к ним лежит через самые страшные испытания, кои только можно вообразить и в коих надобно превозмогать отвращение. — Ах, сударыня, — вскричал Халилбад, который пришел в совершенный восторг, слыша речи, столь соответствующие во всех отношениях понятиям, которым он дал забить себе голову, — наконец-то рассеивается туман таинственности, коим вам угодно было окружить себя! Мне уже смутно видятся ослепительно прекрасные ваши черты, чье очарование сравнимо лишь с очарованием вашего ума, подсказавшего вам исполненные мудрости речи, кои я только что услышал от вас. Не сомневайтесь во мне, вера моя в вас столь велика, что никакое отвращение не властно будет противостоять ей — вера преодолеет всё. — Должна признаться вам, государь, — отвечала Конкрелада, — что ежели мы, феи, бежим мужчин, то причина тому — их непостоянство и отсутствие мужества. Малейшее чувство отвращения уже оказывается для них непреодолимой преградой. А встречаются и такие чудаки, которые могут отказаться от удачно начатого предприятия из-за отсутствия помех. Ваши же чувства и склонности внушают нам доверие. Однако не скрою: подвергая вас подобному испытанию, мы и сами подвергаемся немалой опасности. Если не хватит у вас решимости и вы остановитесь на полпути, вам придется отказаться от всякой надежды. Вы навлечете на себя строжайшую кару, мы же навеки станем посмешищем Джинистана. Если только откроется, что мы имели дерзость предаться вам, нам запретят когда-либо приближаться к мужчинам, а вы сами понимаете, что значит для особ нашего пола подобный запрет. И тем не менее, государь, мы готовы отважиться на это — нас призывают к сему расположение звезд и, быть может, сердечная склонность. Через три дня с наступлением темноты мы явимся сюда вновь. Паж, что давеча приходил за нами, найдет нас у дверей вашего дворца, выходящих в переулок, где мы явились вам впервые. Приготовьте здесь, в этом кабинете, брачное ложе. Никакого пышного убранства — роскошь мы презираем. Ничто не может быть нам милее, чем этот алтарь, украшенный свежими цветами, да курящиеся благовония. Прибавьте еще цветов и благовоний, не бойтесь, что их будет слишком много, — мы, феи, рождены среди ароматов. В самом низу вашей двери просверлите отверстие величиной с лесной орех. Мы обе по очереди просунем сквозь него свои мизинцы. Внимательно осмотрите каждый из них, выбирайте любой, вы тотчас же получите сердце и руку той, чей пальчик предпочтете. Приготовьте обручальное кольцо. Вложите в ларчик из черного дерева драгоценности и всякого рода безделушки, предназначенные в подарок вашей супруге, туда же вложите корону; она должна быть маленькой и вся усыпана бриллиантами. Других нам носить не положено. Свеча должна гореть лишь то время, какое понадобится вам на то, чтобы сделать свой выбор. А как только выберете, дуньте на пламя трижды, дабы оно вернее погасло. Ибо чародеи — народ хитрый, завистливый, и во избежание опасности необходима полнейшая темнота. Король Астракана обещает выполнить все в точности. Цыганки уходят. Зажмурив глаза, втянув голову в плечи и заткнув себе нос, паж провожает их до выхода из дворца, дивясь в душе почтительному тону, которым его повелитель только что говорил с ними. — Ну и наплела же ты ему чудес! — сказала Мофетуза Конкреладе, как только они отошли на такое расстояние, чтобы можно было говорить, не будучи услышанными. — Ох, подружка! Ведь он поверил решительно всему, и я бы ему еще и не такого наплела, но главное ведь было половчее ввернуть насчет этого самого ларчика из черного дерева. Однако нам надо теперь действовать с оглядкой. Правда, меня обнадеживает то, что у нашего властителя, видимо, куда менее чувствительный нос, чем у его пажа. Да и то сказать, он до того начинен всякими благовониями, что никаких других запахов уже не чует. Но так как мы с тобой, как говорят на нашем подворье, отнюдь не пахнем розами, придется все же кое-что предпринять. В этом зловонии, на которое все так жалуются, более всего виновата наша одежда. А мы с тобой явимся в кабинет хорошенько вымытыми мылом и голышом, в одной рубашке, которую я выстираю в можжевеловой воде, чтобы она была не только чистой, но еще и хорошо пахла. — А откуда мы возьмем рубашку? — спросила Мофетуза. — У нас с тобой их всего две, и те рваные. — Замолчи, — сказала Конкрелада, — у тебя нет ни капли соображения. Из двух рваных можно сшить одну целую, это-то проще простого. Скажи лучше, где взять такой палец, чтобы можно было просунуть его сквозь дырку? Твой, что ли? Так он весь покрыт коростой, да еще шелушится вдобавок, как и вся твоя рука. А глянь-ка на мой; я его берегу, потому что им щиплю струны гитары. Сейчас отгрызу ноготь и сделаю более субтильным — капельку белил, капельку румян, и получится такой пальчик, что впору будет соблазнить им самого императора. Как взглянет Халил на этот очаровательный мизинчик, он ни на какой другой и смотреть не захочет. Ну, а на худой конец можно будет быстренько слизать с него немного краски и просунуть второй раз. Ты только мне не завидуй, дело ведь это рискованное. А вот коли удастся мне заполучить этот ларчик, мы всё с тобой поделим, и корону тоже разделим пополам. Мофетуза согласилась уступить первую роль подруге, отдавая должное ее таланту, и цыганки дружно взялись за приготовления. Прошли три дня, которые королю Астракана показались за три года. И вот наступает долгожданный час. Халилбад возлагает на алтарь вдвое больше цветов против прежнего, сжигает вдвое больше благовонных зелий. Спускается ночь, и паж докладывает, что явились те женщины, которым король назначил прийти — должно быть, для того, чтобы предсказать ему счастье. — Предсказать?! — восклицает Халилбад. — Ты ошибаешься, Янко, они пришли дать мне его! Веди их скорее сюда, к этой двери, а сам уходи, ты ничего не должен видеть. Ступай и помни: от твоего повиновения зависит твоя судьба, да и сама жизнь. Паж беспрекословно отправляется исполнять приказ. И вот старухи приведены к дверям кабинета и троекратно тихо стучат в знак того, что они здесь. На их стук Халилбад отвечает тоже тремя негромкими четкими ударами. — Здесь ли вы, государь? — медленно и тихо вопрошает чей-то голос. — Да, да, я здесь, прекрасные феи, — отзывается Халилбад с радостным волнением. — Теперь смотрите внимательно, — говорит голос за дверью, — сейчас мизинец просунется в дырочку. «А ну-ка, полезай, полезай, мой мизинчик!» И палец в три приема проскальзывает в отверстие. Король Астракана бросается наземь ничком, чтобы как следует рассмотреть то, что виднеется в дыре, проделанной внизу двери, и с восхищением видит белоснежный пальчик с розовым ноготком, до того искусно набеленный и отлакированный, что кажется ожившим фарфором. Очарованный, обмирая от восторга, готовый просто проглотить это маленькое чудо, он хочет покрыть его поцелуями, но пальчик расположен так низко, что ему едва удается дотронуться до него носом. — Ну как, довольны вы? — нежно спрашивает его голос по ту сторону двери. — О, я счастлив! — отзывается голос изнутри. — Ну что ж, государь, если вы жаждете вкусить блаженства, надобно теперь умертвить, умертвить, поскорее умертвить светильник. — Умри, умри, умри, светильник! — послушно закричал Халилбад, задувая свечу, изо всех сил стараясь показать в этой первой же своей беседе с феями, что он способен объясняться на их языке. — Открой же дверь, Халил, — слышит он голос, полный страсти. — Дрогодан на охоте, Уступите плоти — И обретете… Халилбад распахивает дверь, наталкивается в темноте на женщину в одной рубашке, словно пушинку — настолько она ничего не весит, — поднимает ее на руки, и старуха, оказавшись в воздухе, так и не успевает закончить последней рифмы. Чрезмерное любовное усердие до поры до времени способно затуманить разум: в юности легко поддаешься всякого рода обманам чувств; однако рано или поздно неизбежно наступает отрезвление. Халил вскоре вновь обретает способность рассуждать, и ему невольно приходят неприятные мысли. Какой же руке может принадлежать тот очаровательный пальчик, один вид которого был причиной столь сладостных восторгов? Он хватает одну из них, ту самую, которая в эту минуту шарит по подушке, стараясь нащупать ларчик. — Что вы это делаете? — Я, — отвечает смущенный голос, — хотела проверить, выполнено ли наше условие. — А вот уж это, — пробормотал Халил сквозь зубы, — мне совсем не нравится, да и не только это. Заметим, что вокруг старухи, которая начала опасаться неприятной развязки, постепенно стала распространяться такая вонь, что никакой можжевельник не мог уже ее заглушить. — О небо! Что за мерзкое зловоние! — вскричал Халил. — Нет, это становится нестерпимым! Уж не подшутили ли надо мною феи? Или старые ведьмы вздумали дурачить меня? Или я обманулся? Нет, я должен посмотреть! С этими словами он соскакивает со своего брачного ложа. Обещав принять свою даму в полной темноте, он слово свое сдержал, но все же, хоть и не собирался предаваться любовным утехам при ярком свете, на всякий случай припас и запрятал под большой китайской вазой зажженную лампу о трех фитилях. И вот он приподнимает вазу, и взору его представляется наимерзейшее зрелище, какое только можно себе вообразить. Он видит застывшую, совсем сомлевшую от страха старуху и вцепившуюся в ларчик тощую ее руку с набеленным, налакированным мизинцем. Между тем вонь вокруг сего смердящего, почти бесчувственного тела все сгущается. — О гнусное чудовище! — восклицает Халил. — Вовсе ты не фея, а подтирка Дагжиаля! — И он кидается к окну, распахивает его, словно перышко подхватывает с постели старуху и выбрасывает ее за окно. Та только успевает два раза слабо пискнуть. Избавясь от сей омерзительной ноши, Халил выходит из своего кабинета, содрогаясь от вони, от отвращения, от воспоминаний о своем любовном приключении, и ложится на оттоманку в соседней комнате, чтобы попытаться отдохнуть. На его счастье, ему так мало пришлось спать все предыдущие ночи, занятые странными приготовлениями, которые он никому не мог бы доверить, что усталость тут же взяла верх над досадой и погрузила его в глубокий сон. Поделом была бы вору и мука. Старухе предстояло шлепнуться с высоты тридцати футов на весьма каменистую почву. Но судьба, как видно, находит особое удовольствие в том, что удерживает в воздухе подобные создания и не дает им окончательно свернуть себе шею. Ей оставалось всего шестнадцать футов до земли, о которую ей неминуемо предстояло разбиться, как вдруг ветка дерева, за которую зацепилась ее рубашка, остановила ее полет вниз. И вот она повисает на оной ветке, сохраняя при этом некое равновесие таким образом, что со стороны кажется, будто парит в воздухе. Дул как раз сильный, порывистый ветер, заставляя дерево то и дело сотрясаться, и жалостный сей скелет, послушный всем порывам ветра, являл собой самое страшное пугало, которое только может придумать человек для защиты огорода от птиц. Иной раз в треволнениях природы таится некая целесообразность, недоступная нашему разуму. Тот самый порывистый ветер, что раскачивал нашу старуху на ветке, в это самое время со всей поспешностью нес на своих крыльях из глубин Персии в сторону Астракана двух фей, которые только что похитили единственного сына некоего грузинского и имеретинского царя, спасая ребенка от меча убийц, перед этим злодейски уложивших и отца его, и всю его родню. Дитя отправилось в путь, не успев позавтракать, а у фей не было с собой даже коробочки конфет. Старшая из фей, по имени Шеридана, и говорит своей сестре: — Давай-ка остановимся в этой стране. В саду, что примыкает к дворцу астраканского властителя, есть, помнится, грушевое дерево, на котором растут великолепные груши. Они, должно быть, уже созрели, и мы сможем подкрепить ими нашего мальчика. И по ее повелению несшее их облако опускается и останавливается у самой ограды сада. Феи обладают превосходным зрением — и днем, и ночью видят они издалека и не нуждаются в зрительной трубе. — Что там такое виднеется? — говорит Шеридана. — Вижу какой-то призрак, который бродит вокруг грушевого дерева. Не то он собирается сломать его, не то похитить с него все плоды. Впрочем, нет, он вовсе не бродит вокруг. Он то подходит, то отходит и при этом не поднимается вверх и не опускается вниз. Что-то здесь нечисто. Остановимся и заглянем в нашу книгу. Дамы открывают свою книгу и узнают из нее всю историю с королем Астракана. Уже давно доходили до них слухи о предмете его помешательства, и сие вызывало у них сострадание. — Нужно, — решают они, — убить разом трех зайцев. Халилбад-хан, не будь у него этого недостатка, мог бы составить счастье своего народа. Надо преподать ему урок, пусть поймет, что не годится так слепо верить всему, что говорится в сказках. Ради того, чтобы жениться на одной из нас, которой он был бы без всякой надобности, он отвергает руку прелестной принцессы. Давай прежде всего женим его на ней, а затем отдадим новоиспеченным супругам нашего маленького грузинского царевича, тем самым обеспечив ему надежную защиту и добрых наставников. А пока позабавимся немного — сыграем веселую шутку над Халилбадом, а главное — над старухой. Придется нам ради этого совершить путешествие еще и в Кандахар, но это не так уже трудно. Приняв сие решение, наши дамы тут же берутся за дело и проводят в хлопотах всю ночь. Наступил рассвет. Первые лучи солнца заскользили по лицу спящего Халилбада, он проснулся, и сразу же в памяти его всплывает отвратительная сцена с мерзкой старухой. От этого воспоминания кровь бросается ему в голову и тошнота подступает к горлу. Но тут ему приходит на ум, что он совершил убийство, у него нет никаких сомнений в том, что старуха разбилась насмерть; и если ему и невозможно избежать чувства невольного раскаяния за этот недостойный его поступок, необходимо по крайней мере скорее уничтожить его следы, дабы столь позорно окончившееся любовное приключение не стало достоянием молвы. Весь дрожа, он подходит к окошку, через которое давеча выбросил старуху вон, и смотрит вниз. Можете судить о его изумлении, когда вместо трупа, который он ожидал там увидеть, глазам его предстает раскинувшийся меж ветвей грушевого дерева роскошный шатер из белого бархата. Страусовые перья украшают его верхушку, тяжелые золотые кисти свисают на перевитых золотыми нитями крученых шелковых шнурах над его входом, нити из этого благородного металла сверкают на наружных стенах сего волшебного сооружения. Он устремляется в сад и, откинув занавеси шатра, внутреннее убранство которого оказывается еще великолепнее внешнего, видит перед собой спящую красавицу, прелестью своей превосходящую всех, кого доводилось ему доселе видеть. Не помня себя, бросается он к ногам дивного создания. И тут только вспоминает слова, сказанные ему старухой, когда она предостерегала его от неизбежного обмана чувств. — О несчастнейший Халил! — восклицает он. — Тебе уготовано было счастье, а ты оказался недостойным его. Ты не сумел побороть минуты отвращения. Если и было оно нестерпимым, то ведь оно недолго бы длилось. Она оставила на ложе твоем остатки тленной своей оболочки, дабы тут же возродиться богиней, а ты в слепоте своей, в безумии ярости выбросил в окно прекраснейшее из творений небес, коим тебе предстояло наслаждаться. Откройте глаза, оскорбленная мною красавица, — взывает он, обращаясь к спящей, — услышьте мои рыдания, внемлите отчаянной мольбе несчастного Халила, он кровью своей готов искупить нанесенное вам оскорбление. На вопли Халилбада со всех концов сада начинают сбегаться работавшие в разных концах садовники. Они не могут уразуметь, для какой цели и каким образом удалось их властителю в течение одной ночи воздвигнуть такой роскошный шатер, почему испускает он столь горестные стенания и откуда взялась прекрасная дама, к которой обращает он свои пени. Но ничто не может сравниться с тем изумлением, в котором пребывает только что проснувшаяся Конкрелада, ибо это ее обнесли феи роскошным шатром и наделили самым ослепительно прекрасным обличьем, когда-либо выходившим из сокровищницы богини Красоты и из вод источника молодости. В изумлении разглядывала старуха свои руки, ощупывала груди, по коим спускались белокурые кудри, блеском своим соперничающие с блеском алмазов. Обозревая себя таким образом, она вдруг замечает висящее на ее поясе зеркальце в оправе из сапфировых камней, смотрится в него и видит в нем дивную красавицу. Она хочет обернуться, думая позади себя увидеть ту, кого отражает зеркало, но вдруг замечает, что прекрасная незнакомка в точности повторяет те самые движения ртом и глазами, которые делает она сама. Потеряв от неожиданности всякое соображение, став настолько же глупой, насколько она стала красивой, Конкрелада не в состоянии еще обратить себе на пользу мольбы и клятвы, кои изливает у ног ее Халилбад. Меж тем дворец наполнился толпой подданных, прослышавших о свершившемся чуде. Паж успел рассказать всем, кто только соглашался его слушать, удивительную историю о двух старухах, из коих одна, отвратительная до тошноты, проникла во дворец и проснулась утром прекраснее самой богини любви в белом бархатном шатре, расшитом золотом. Мофетуза всю ночь пробродила вокруг дворца, со страхом ожидая, что подругу еще до зари вытолкают оттуда взашей, и готовая в случае неприятности сразу же пуститься наутек. — Ишь ты, — говорила себе цыганка, — коли дьявол сумел обделать все это для Конкрелады, почему бы ему не потрудиться и для меня? Чем я хуже ее? Конечно, у меня никогда и в мыслях не было стать приличной дамой, но зачем же отказываться от того, что само в руки плывет? Посмотрим, хватит ли у нее смекалки воспользоваться этим и не позабудет ли она про ларчик, занявшись прикрасами да нарядами. Бормоча все это себе под нос, она подходит к дворцовому саду. Конкрелада тем временем, хотя по-прежнему ровно ничего не понимает в своем чудесном превращении, понемногу начинает осваиваться и, решив наконец извлечь в этих обстоятельствах пользу для себя, протягивает руку Халилбаду, который умоляюще предлагает ей свою, дабы вести ее в трапезную, где уже накрыты праздничные столы и откуда им предстоит проследовать в тронный зал. Каждое ее движение исполнено теперь грации, которой она никогда прежде за собой не замечала, почти всё кругом, в том числе и она сама, кажется ей странным и чуждым, и тут она вдруг замечает Мофетузу, которая изо всех сил расталкивает толпу, показывая знаками, что должна поговорить с ней. Паж тоже заметил старуху и громко закричал: — Посторонитесь, дайте пройти, дорогу, дайте дорогу! Смотрите, это они — вот одна, а вон там другая! Тут все посторонились, уступая ей дорогу, но не ради послушания, а из чувства почтения, которое иной раз действует вернее, чем приказ. А в то утро и королевский двор, и весь город взирал на эти грязные отрепья более почтительно, чем если бы то была королевская мантия. Заметив пробирающуюся к ней Мофетузу, Конкрелада невольно остановилась. Ей сразу же пришла в голову одна мысль. Дело в том, что Мофетуза — может быть, без всяких на то оснований — слыла колдуньей. Конкрелада никогда не отваживалась спросить об этом подругу прямо, боясь вызвать ее гнев, а тем самым стать жертвой каких-либо злых чар. А что, если это Мофетуза, вдруг раздобрившись, сотворила с ней чудо? Если так, опасно, пожалуй, избегать ее, лучше уж объясниться начистоту. Надо посмотреть что и как, ну а ежели окажется, что Мофетуза здесь ни при чем и, значит, она у нее не в долгу, всегда найдется способ отделаться от нее. Придя к такому решению, омоложенная старуха оставляет короля и, взяв за руку старую цыганку, говорит ему: — Государь, мне надобно ненадолго вернуться в шатер, чтобы сказать своей подруге два слова наедине. — И подруга ваша, и вы сами, сударыня, полноправные хозяйки в моем дворце, — молвит в ответ Халилбад; говоря так, он схватывает обвислый клок рубища, в которое была одета Мофетуза, прижимается к нему губами и удаляется. — Да неужто это в самом деле ты? — вскричала Мофетуза, как только они остались одни. — До чего же ты стала красивая! — Да ладно тебе, — ответила та, — разве не ты этого захотела? А ну-ка скажи! — Что мне тебе сказать! Раз уж сам дьявол захотел, с чего бы мне быть против? Скажи-ка мне лучше, как все это получилось? — Как получилось? — отвечала хитроумная Конкрелада. — Ты, выходит, и знать ничего не знала? А я полагала, что одна-то часть моего приключения тебе известна. Ну ладно, расскажу. Вошла я, значит, к государю, вначале он был полон страсти, и все сошло как нельзя лучше. Потом я стала впотьмах шарить по подушке, чтобы взять ларчик да убраться восвояси: береженого бог бережет — долго там гостить я не собиралась. А он и схвати меня за руку, да как вдруг осерчает. Я напугалась, а ты ведь знаешь, стоит мне напугаться, как со мной сразу же случается конфуз. Государь тут вскочил из постели, поднял светильник, который был у него запрятан под каким-то большим горшком, и увидел меня в этаком зазорном виде; он пришел в бешенство, схватил меня и, словно мячик, выбросил в окошко. На свое счастье, я упала в сад, на большую кучу навоза, приготовленного для грядок. Была я почти голая, ночью холодно — я и залезла в навоз по самое горло, да еще сверху прикрылась толстым слоем, и начала кликать Балабакра. — Это что еще за Балабакр такой? — спросила Мофетуза. — А это, — ответила Конкрелада, — один добрый колдунчик, которого моя мать советовала вызывать, если мне солоно придется. Ну вот, кличу я, значит, Балабакра. Тот является и спрашивает: «Чего ты хочешь?» А я в ответ: «Красоты, молодости, богатства». — «Только и всего? — говорит он. — Черт побери, ведь все это в конце концов превращается в то самое, в чем ты сейчас сидишь. Но так и быть, ты их получишь. Только сиди тихонько в своем навозе, не высовывайся. Ты у меня там прорастешь, зазеленеешь, расцветешь, что твой розовый куст». — «Ладно, посижу, это проще простого», — ответила я, сжалась в комочек и постаралась поглубже погрузиться в навозную жижу. А Балабакр ходил вокруг меня и что-то приговаривал на своей тарабарщине. «Терпенье, терпенье! — кричал он мне иногда: — То, что смердит, Счастье сулит».[1 - Здесь и далее в этой повести перевод стихов С. Петрова.] А чтобы наградить меня за мое долготерпение, он возводил этот вот красивый шатер, и это еще самое малое его благодеяние. Время от времени он приходил поглядеть, насколько я еще помолодела, и всякий раз наваливал на меня сверху новый слой навоза, но тем, кто спит с государями, в голову лезет всякая блажь. Вот и мне вдруг страсть как захотелось запаха цветов и благовонных зелий, который я вдыхала ночью. И стало мне невтерпеж, я возьми и выскочи из навоза. Прибегает Балабакр вне себя от гнева. «Дура ты дура! — кричит мне. — Ты же могла досидеть там до двенадцатилетней. А теперь из-за своего нетерпения у тебя пропало целых шесть лет. Уж лучше бы ты у меня там задохнулась. Постарайся теперь хоть выгадать на остальном. До чего вы, женщины, нетерпеливые!» И он берет меня за руку и приводит к оттоманке, той самой, на которой мы сейчас сидим. «Засни, засни, голубка, — говорит он мне, — спи, покуда не проснулся еще твой суженый…» — Постой, так тебе, выходит, только восемнадцать лет? — сказала Мофетуза. — А куда же подевались остальные шестьдесят? — А их Балабакр забрал себе, — ответила Конкрелада, — он продаст их тем, кто торопится жить. — Как же, найдет он дурака покупать подобный товар, — сказала Мофетуза. — Но ведь это просто чудо, то, что ты рассказала. И для этого ничего не потребовалось, кроме навоза? А ведь в нашем подворье есть прекрасная навозная куча. — Увы, — сказала Конкрелада, — надо было мне оказаться выброшенной из окошка, чтобы уразуметь великое значение навоза. Наши глаза и носы, дорогая моя, в сущности, вводят нас в заблуждение. Да, не будь навоза, земля давно стала бы бесплодной старухой, какой еще вчера была я. Но каждый, что ни день, наваливает на нее все новые и новые кучи, и в этом-то, поверь мне, и кроется тайна бесконечного обновления листьев, цветов и плодов. Так что ступай-ка ты, любезная моя Мофетуза, ступай на наше подворье и залезай поглубже в навозную жижу, только помни — вытащить оттуда сможет тебя один только Балабакр. — Но, — отвечала Мофетуза, — я же не знаю этого твоего Балабакра! — Вот тебе мой волос, — сказала Конкрелада, — сплети себе из него ожерелье. Волосы я получила от него, так что стоит только его позвать, он уже будет тут как тут. Когда от запаха навоза все помутится у тебя в голове или ты почувствуешь, что тебя сейчас вырвет, ты крикни погромче: «Ба-ла-бакр!» Повторяй это три раза через равные промежутки времени. Если он не появится, ты подожди четверть часа и снова зови; и так три раза. Тут уж явится непременно. А как явится, так сразу спросит: «Чего ты хочешь?» Ты отвечай ему, как я: «Молодости, красоты, богатства». На это он тебе скажет: «А мне что за это будет?» Тут ты скорей сорви с мизинца своей правой ноги кусочек ногтя и дай ему. Он в восторге будет от этого подарка и немедля возьмется за дело. Только не давай ему разгуляться, а не то он превратит тебя в младенца и станет носить на руках. Смотри, веди себя разумно, постарайся выпрыгнуть этак тринадцатилетней или четырнадцатилетней. Тогда я возьму тебя в племянницы и выдам замуж за татарского хана. Но торопись, нынче меня коронуют, и я завтра же хочу представить ко двору мою племянницу Эльмазину. Надо, чтоб у этих людей времени не было разобраться в наших хитростях. Не будем же терять ни минуты. Так что торопись, дорогая моя Мофетуза, беги и смело погружайся в навозную жижу по самую макушку. Незачем откладывать на ночь то, что можно сделать еще днем. Убежденная этими доводами, старуха бегом пускается к своему подворью. — Беги себе, беги, — бормотала Конкрелада, провожая ее глазами, — да знай я только, что ты такая дура, я бы не испугалась, а сделала вид, будто сроду тебя и не видела, и обошлась бы с тобой, как ты того стоишь. Ну да сделанного не воротишь. Беги себе и вместе с собой утопи в навозной жиже правду, какую ты про меня знаешь, и тайну нашего с тобой былого союза. Спровадив Мофетузу, Конкрелада, почувствовав себя увереннее (теперь ей уже нечего было опасаться того, что та проболтается, будь то по неосторожности, по нескромности или из зависти), вышла из шатра, величественно подала руку Халилбад-хану, и они направились в пиршественный зал. Впереди них шли королевские музыканты, позади — многочисленная свита, что придавало сему шествию особую торжественность, которую временами нарушали лишь возгласы сбежавшейся толпы любопытных, коих с трудом удавалось сдерживать. Пока торжественный кортеж медленно следует через дворы и дворцовые покои, уделим немного внимания старухе, которая в эти минуты спешит со всех ног к своему подворью, думая найти там источник молодости. Нетерпеливое желание поскорее вступить в сношение с Балабакром придает ей крылья. Немало любопытного услышал бы тот, кто бы вздумал незаметно пойти за ней; она говорит сама с собой громко, странными, отрывистыми фразами: «Уж эта мне Конкрелада… хитра как бес… весь род у нее таков… колдунья… Столько лет прожить рядом, ни словом ведь не обмолвилась, а тут вдруг на тебе — Балабакр… А не навоняй она, так и осталась бы старухой! Подумать только, откуда счастье привалило — ее выбрасывают в окошко, она падает в навоз, и вот вдруг — Балабакр! Балабакр! Не забыть бы это имя! Балабакр, душечка, добрый мой колдунчик, только ты не испугай меня! Ты дашь мне красоту, молодость, богатство, а если тебе нужны огрызки ногтей, получишь их столько, сколько душеньке твоей угодно, я ведь отродясь их не обрезала. А коли тебе надобны мои годы, бери их хоть все, сбывай кому хочешь, обратно не возьму, даже минуты одной не возьму. Вылезу, как из чрева матери… Ну давай, Мофетуза, поторапливайся, это же просто чудо что такое — увидеть себя молоденькой да красивой. Скорей же, скорей, в навозную кучу, к Балабакру!..» Тем временем королевское шествие достигло наконец пиршественного зала, где уже были накрыты столы. Конкрелада и король приготовились взойти на предназначенное для них возвышение под роскошным балдахином, но тут дворцовые слуги объявили о прибытии неожиданных гостей, и Халилбад поспешил им навстречу. Появляются три дамы, с покрытыми лицами… Две из них, в великолепных нарядах, ведут за руку третью; та одета более скромно, вся в белом. Голову ее обвивает гирлянда цветов, ниспадающая ей на плечи и грудь. Одна из дам держит за руку ребенка лет шести, с открытым личиком, прелестного, словно амур. Дворцовые пииты немедленно провозглашают, что это-де грации и бог любви, явившиеся украсить собой королевское празднество. Король ничуть не удивился их появлению, объясняя его на свой лад и видя в нем счастливое предзнаменование. Конкрелада же, сама не зная почему, посматривала на них косо. — Давайте же скорей садиться за стол, государь, я помираю с голоду. А эти дамы между тем поведают вам, что их сюда привело. — Нет, сударыня, — отвечает Халилбад, — я выказал бы себя невежей перед вами и вашими сестрами-феями, прибывшими, как видно, на мое свадебное торжество, если бы не оказал им достойного их приема. И вкушать пищу они будут рядом с нами, под балдахином. Сказав так, он приближается к вновь прибывшим и произносит им хвалебное слово, хоть и очень нескладное, но самое справедливое из всех, кои ему когда-либо в жизни случалось произносить, ибо никто не заслужил его до такой степени, как те, к кому было оно обращено. — Государь, — молвила старшая из трех дам, — мы и в самом деле явились сюда, чтобы присутствовать на торжестве, которое доставит нам большое удовольствие, но не раньше, чем изменится его повод; когда позволено нам будет открыть вам, кто мы такие, вы поблагодарите нас за то, что мы вовремя явились. — Но кто же может не позволить вам этого, сударыня? Разве не уверены вы заранее, что победите все сердца? Или сомневаетесь в том, что вам будут оказаны все те почести, коих вы достойны? — Мы, государь, — отвечала дама, — не охотницы участвовать в игре с неравным партнером. Мы откроем вам, кто мы, но лишь после того, как присутствующая здесь особа, которая тщится выдать себя за ту, кем она не является, скинет свою маску. Ничего другого ей не остается. Все присутствующие начали искать глазами упомянутую ею маску, но никто не увидел ее. Одна лишь Конкрелада, видимо смутно что-то почувствовав, невольно сделала движение, словно намереваясь уйти. — Не уходите же, сударыня, — сказала ей дама под покрывалом, только что державшая речь, — ваше присутствие здесь крайне необходимо; ведь никто не знает вас в этом дворце, где вы собрались играть главную роль. Откройте же нам, кто вы такая, без всяких уверток и уловок, а если в том, что произошло с вами, есть нечто вам непонятное, мы сможем вам это объяснить. Только не увиливайте, говорите правду. Изворотливость ума и даже хитрость не могут в сложных обстоятельствах заменить собой благоразумие, которое одно только способно подсказывать верные поступки. Природные свойства Конкрелады усугублялись еще ее образом жизни, безрассудство и неистовство составляли ее характер. И тут-то он вырвался наружу. Глаза ее засверкали, щеки побагровели, рот искривился, прекрасные ее кудри вдруг встали дыбом и зашевелились, напоминая шипящих змей на голове какой-нибудь фурии. — Не знаю, — сказала она даме под покрывалом, — о какой маске вы здесь толкуете. Кроме вас самих, никого в масках здесь нет; и, поскольку я хозяйка здесь, приказываю вам немедленно убираться вон, не то я велю выставить вас силой. — Не слишком ли самоуверенный тон для никем еще не признанной королевы? Не слишком ли грубые, неучтивые речи в устах особы, на вид столь молодой и прекрасной? — отозвалась дама под покрывалом. — Сядьте, — прибавила она, — сядьте, вы, королева на полчаса, увидим сейчас, кто вы такая. При этих словах Конкрелада, словно вдруг оцепенев и повинуясь некоей невидимой силе, послушно опускается на скамью. Дама под покрывалом вытаскивает из своего рукава палочку и, трижды ударив ею об пол, громко говорит: — Раз, два, три, раз, два, три, поприбавьте прыти, Самого злющего пред меня явите. И в то же мгновение красно-белый узор, находившийся в самом центре турецкого ковра, которым был устлан пиршественный зал, с грохотом отскакивает, подобно отпускной дверце люка, и из образовавшегося отверстия выходит отвратительный гном — маленький, рогатый, с гноящимися глазками, весь заросший волосами и совсем голый, с одной грязной тряпицей, перепоясывающей его чресла. — А, это ты, Рудугун? Откуда явился? Отвечай! — Из озера, где все черно, Где утру мраком быть дано. — Где твой хозяин? — Схватил хозяина недуг. Сломал у туфли он каблук. — Каким живешь ты ремеслом? — Добра не зная, только злом, И все пускаю я на слом. В таком случае будешь сегодня служить мне! А ну-ка живее, раздень-ка да снова одень эту принцессу — и пусть отправляется спать в другое место! Рудугун стаскивает с себя грязную тряпицу, расстилает ее на полу и опрометью бросается на оцепеневшую Конкреладу: — Слезай-ка, грушенька, с высот — Другая там, в навозе, ждет. В мгновение ока, на глазах у всех, он принимается одной рукой срывать, а другой кидать в кучу на тряпицу волосы, зубы, груди, бедра — все вперемешку. Кожа сдирается под его ногтями, как сдирается рыбья кожа под ножом голландца, и тут же сворачивается в трубочку, словно ее поджаривают. Через несколько минут разоблаченная таким образом и вновь облаченная в старое тряпье Конкрелада являет собой зрелище столь же отталкивающее, сколь притягательным было то, что представляла она собой в шатре. И тогда невидимая сила, сковывавшая доселе ее члены, внезапно отпускает ее, и она, стремительно вскочив, бросается вон, стремглав проносится через покои и дворы, выбегает из дворца, сопровождаемая презрительными возгласами, и мчится по улицам; за ней с лаем несутся собаки, словно спущенные с цепи каким-нибудь злым духом. Вот какой кортеж провожает ее до самой навозной кучи, где почтенная ее подруга уже совсем готова испустить дух от невыносимого зловония. Заслышав торопливый бег Конкрелады, Мофетуза, обманутая шумом, решает, что это наконец-то спешит ей на помощь долгожданный и столь призываемый ею колдун, и, высунув голову из-под нечистот, кричит: — Скорей! Скорей сюда, Балабакр! Я задыхаюсь! Оставим обеих старух объясняться друг с другом посреди навоза. Они здесь в родной стихии. Более привлекательные герои, нежели жалкие, лживые эти создания, призывают нас ко двору астраканского короля. Взвалив себе на спину узел, Рудугун исчезает через то самое отверстие, откуда появился. Узор захлопывается, ковер принимает прежний свой вид, и уже невозможно обнаружить на нем ни единого шва. Тогда дама под покрывалом обращается к Халилбаду, который стоит словно вкопанный, пораженный до глубины души сценой, свидетелем которой пришлось ему стать. — Теперь вы видите, государь, с какой омерзительной тварью чуть было не связали вы судьбу вашу. Однако не хочу скрывать от вас: не она виновна в этом последнем обмане чувств, жертвой коего вы едва не стали. И тут она открывает ему тайну чудесного преображения, которое они затеяли, дабы показать ему, к чему может привести столь непомерная жажда чудес, и тем самым умерить приверженность его к оным. — Ведь легко могло статься, государь, — продолжала она, — что воспользоваться вашим повсеместно известным желанием жениться только на фее пришло бы в голову особе менее невежественной и куда более коварной, нежели Конкрелада, и ей удалось бы поймать вас в сети столь же притягательные, но более искусно сплетенные. Обезопасьте себя от подобной беды — женитесь. Этого требуют как собственные ваши интересы, так и интересы государства вашего. Но жениться надобно на равной; довольно стремиться к несбыточному. Я фея и только что доказала вам это. В том, что мы существуем, нет никаких сомнений. Но во всем том, что о нас пишут и говорят, нет ни слова правды, а потому вы не могли составить себе верное представление о нашей природе. Если бы даже — допустим невозможное — какая-нибудь из нас решилась отдать вам свою руку, что стали бы вы делать с супругой, которая могла бы быть ею лишь по видимости, чьи склонности ни в чем не совпадали бы с вашими, которая пренебрегла бы тем, что является самым прельстительным предметом ваших вожделений? К тому же, почитая ее всемогущей, вы стали бы ожидать от нее действий, не предписанных законами, коим подвластно свершение чудес. Все между собой связано здесь незыблемым порядком, который постоянно поддерживается одолением видимых противоречий. Мы можем содействовать этому порядку, но не можем идти ему наперекор. И не судите о нашем всемогуществе по тем необычайным событиям, свидетелем коих вы только что были. Волшебство — далеко еще не чудо. В чуде все истинно: истоки его не здесь. В волшебстве все лишь одна видимость. Старая Конкрелада вовсе не была превращена в молодую, роскошный шатер, в котором вы увидели эту мнимую красавицу, рассеялся как дым вместе со всеми средствами обольщения, кои были ей приданы извне. Все это было лишь иллюзией, и иллюзией, имеющей предел: она не могла длиться дольше, чем длится сновидение, чей образ она и являет собой. Зодчий, возведший сие обманчивое здание, столь же малого стоит, как тот, который разрушил его. Можно было обойтись без этого пышного представления — я могла развеять иллюзию, просто дунув на сей цветной туман, но я хотела дать вам понятие о тех, кто промышляет опасным искусством волшебства, дабы впредь вы остерегались их, и воочию показать вам, что может приключиться с тем, кто поддается их чарам. Словом, государь, никто ничего не построил и никто ничего не разрушил, мы просто напустили чары и на вас, и на ваших подданных. Обычно мы не обременяем себя делами столь низменного свойства. Более высокие цели, источник коих вы когда-нибудь узнаете, влекут нас к занятиям более высоким — мы помогаем, мы приносим утешение бедным смертным, коим сострадаем, независимо от их звания на земле. Мы очень жалеем их, ибо они достойны жалости. Мы горько оплакивали кончину вашей почтенной матушки. Упорство, с которым вы преследовали несбыточную свою мечту, ускорило сие горестное событие. О, если бы тогда вы протянули руку прелестной, добродетельнейшей принцессе кандахарской! — Ах, сударыня, — вскричал Халилбад, обливаясь слезами, — сей горестный упрек пронзает мое сердце! Он напоминает мне о том, сколь жесток я был к своей матери и сколь несправедлив к наипрекраснейшей принцессе на свете. — Хотели ли бы вы исправить сию несправедливость, государь? — Хотел ли бы я? О, скорее отведите меня к ней, чтобы я мог пасть к ее ногам, и вы увидите, как безмерно буду я счастлив, если ваше всемогущество, моя любовь и сожаления помогут мне вымолить у нее прощение. — Вам не придется далеко отправляться для этого, — молвила фея и вместе со своей сестрой откинула покрывало с лица юной принцессы кандахарской. Весь королевский двор был поражен при виде прелестной Беллазиры. Выражение столь же пылкого, сколь и глубокого чувства, мягкости и простодушия придавало ее прелестному личику живость, яркость и выразительность, которые делали ее трогательной, отнюдь не умаляя при этом женской ее притягательности. Халилбад упал к ее ногам и поднялся с колен лишь для того, чтобы произнести ей обет верности и услышать от нее ответный обет. Исполненный благодарности к тем, кто явился орудием его счастья, он настойчиво просит их, сняв свои покрывала, хотя бы ему одному дать взглянуть на их черты. — Напрасно вы просите об этом, — молвила ему Шеридана, — мы показались бы вам вовсе не столь прекрасными, какими мысленно видимся вам. Наша красота строга, она слишком схожа с истиной, проводниками коей мы иногда выступаем. Вы еще слишком молоды для того, чтобы мы могли явить вам наши лица. Но мы не зарекаемся, когда-нибудь вы их увидите. Дабы вы не сомневались в наших намерениях относительно вас, мы оставляем здесь залог своего доверия к вам — это законный царь Грузии и Имеретии, история его известна вашей супруге. Станьте для него образцом, пусть на вашем примере научится он достойно властвовать над себе подобными; и после того как вы явите нам сей маленький шедевр, мы откроем вам свои лица. Но, прежде чем вас покинуть, хочу открыть вам один секрет, дабы вы не огорчались, что не все еще постигли. Нет на свете ничего прекраснее красивой женщины, одушевленной благородной любовью. Мы оставляем вам это чудо, только оно должно занимать вас отныне. Жан-Франсуа Лагарп (1740–1803) Пророчество Казота Жан-Франсуа Лагарп — писатель и критик. В 1806 году вышли его «Посмертные сочинения». Там и было опубликовано «Пророчество Казота». Усиленные занятия мистикой, связь с тайными сектами и отдельными лицами, пользовавшимися репутацией ясновидцев, гибель на эшафоте послужили поводом для биографической легенды, которая окружила имя Казота романтическим ореолом. Достоверность этого пророчества довольно рано подверглась сомнению; уже в середине XIX в. его подлинность была полностью отвергнута, и оно было отнесено к числу литературных мистификаций, широко распространенных в эпоху романтизма. Новейшие исследователи, в целом принимая эту точку зрения, вносят, однако, в нее некоторые поправки: опираясь на свидетельства лиц, общавшихся с Казотом в предреволюционные годы, они полагают, что мистически настроенный писатель, искренне считавший себя ясновидцем, мог действительно высказывать в самой общей форме свои суждения о надвигающемся социальном перевороте и тех грозных последствиях, которые он нес с собой для тех, кто так или иначе связан со старым режимом. Собственная судьба Казота, как и судьба других, более или менее известных лиц, дала затем Лагарпу конкретный материал для «Пророчества», сочиненного им уже после событий 1792–1793 гг. Этот эффектный и впечатляющий рассказ, построенный по принципу нарастающего драматизма — от непринужденно-легкомысленной салонной болтовни к зловещим прорицаниям и заключительному торжественно-библейскому иносказанию, — пользовался широкой популярностью как у французских читателей, так и за границей. Одно из свидетельств тому — известное стихотворение Лермонтова «На буйном пиршестве задумчив он сидел…». * * * Мне кажется, это было вчера, а между тем случилось это еще в начале 1788 года. Мы сидели за столом у одного вельможи, нашего товарища по Академии, весьма умного человека, у которого собралось в тот день многочисленное общество. Среди нас были люди разных чинов и званий — придворные, судейские, литераторы, академики. Мы превосходно пообедали; мальвазия и капские вина постепенно развязали все языки, и к десерту наша веселая застольная беседа приняла такой вольный характер, что временами начинала переходить границы благовоспитанности. В ту пору в свете ради острого словца уже позволяли себе говорить решительно всё. Шамфор прочитал нам свои нечестивые, малопристойные анекдоты, и дамы слушали их безо всякого смущения, даже не считая нужным закрыться веером. Затем посыпались насмешки над религией. Один привел строфу из вольтеровской «Девственницы», другой — философские стихи Дидро: Кишкой последнего попа Последнего царя удавим. И это встречало шумное одобрение. Третий встал и, подняв стакан, громогласно заявил: «Да, да, господа, я так же твердо убежден в том, что бога нет, как и в том, что Гомер был глупцом». И он в самом деле был убежден в этом. Тут все принялись толковать о боге и о Гомере; впрочем, нашлись среди присутствующих и такие, которые сказали доброе слово о том и о другом. Постепенно беседа приняла более серьезный характер. Кто-то выразил восхищение той революцией, которую произвел в умах Вольтер, и все согласились, что именно это прежде всего и делает его достойным своей славы. «Он явил собой пример своему веку, заставив читать себя в лакейской, равно как и в гостиной». Один из гостей, покатываясь со смеху, рассказал о своем парикмахере, который, пудря его парик, заявил: «Я, видите ли, сударь, всего лишь жалкий недоучка, однако верю в бога не более чем другие». И все сошлись на том, что суеверию и фанатизму неизбежно придет конец, что место их заступит философия, что революция не за горами, и уже принялись высчитывать, как скоро она наступит и кому из присутствующих доведется увидеть царство разума собственными глазами. Люди более преклонных лет сетовали, что им до этого уже не дожить, молодые радовались тому, что у них на это больше надежды. А более всего превозносилась Академия за то, что она подготовила великое дело освобождения умов, являясь средоточием свободомыслия и вдохновительницей его. Один только гость не разделял пламенных этих восторгов и даже проронил несколько насмешливых слов по поводу горячности наших речей. Это был Казот, человек весьма обходительный, но слывший чудаком, который, на свою беду, пристрастился к бредням иллюминатов. Он прославил впоследствии свое имя стойким и достойным поведением. — Можете радоваться, господа, — сказал он наконец как нельзя более серьезным тоном, — вы все увидите ее, эту великую и прекрасную революцию, о которой так мечтаете. Я ведь немного предсказатель, как вы, вероятно, слышали, и вот я говорю вам: вы увидите ее. Мы ответили ему задорным припевом из известной в то время песенки: Чтоб это знать, чтоб это знать, Пророком быть не надо! — Пусть так, — отвечал он, — но все же, может быть, и надо быть им, чтобы сказать вам то, что вы сейчас услышите. Знаете ли вы, что произойдет после революции со всеми вами, здесь сидящими, и будет непосредственным ее итогом, логическим следствием, естественным выводом? — Гм, любопытно! — произнес Кондорсе со своим обычным глуповатым и недобрым смешком. — Почему бы философу и не побеседовать с прорицателем? — Вы, господин Кондорсе, кончите свою жизнь на каменном полу темницы. Вы умрете от яда, который, как и многие в эти счастливые времена, вынуждены будете постоянно носить с собой и который примете, дабы избежать руки палача. В первую минуту мы все онемели от изумления, но тотчас же вспомнили, что добрейший Казот славится своими странными выходками, и стали смеяться еще пуще. — Господин Казот, то, что вы нам здесь рассказываете, право же, куда менее забавно, чем ваш «Влюбленный дьявол». Но какой дьявол, спрашивается, мог подсказать вам подобную чепуху? Темница, яд, палач… Что общего может это иметь с философией, с царством разума?.. — Об этом-то я и говорю. Все это случится с вами именно в царстве разума и во имя философии, человечности и свободы. И это действительно будет царство разума, ибо разуму в то время будет даже воздвигнут храм, более того, во всей Франции не будет никаких других храмов, кроме храмов разума. — Ну, — сказал Шамфор с язвительной усмешкой, — уж вам-то никогда не бывать жрецом подобного храма. — Надеюсь. Но вот вы, господин Шамфор, вполне этого достойны, вы им будете и, будучи им, бритвой перережете себе жилы в двадцати двух местах, но умрете вы только несколько месяцев спустя. Все молча переглянулись. Затем снова раздался смех. — Вы, господин Вик д’Азир , не станете резать себе жилы собственноручно, но, измученный жестоким приступом подагры, попросите это сделать других, думая кровопусканием облегчить свои муки, вам пустят кровь шесть раз кряду в течение одного дня — и той же ночью вас не станет. Вы, господин де Николаи, кончите свою жизнь на эшафоте; вы, господин де Байи , — на эшафоте; вы, господин де Мальзерб , — на эшафоте… — Ну, слава тебе, господи, — смеясь воскликнул Руше, — господин Казот, по-видимому, более всего зол на Академию, а так как я, слава богу, не… — Вы? Вы кончите свою жизнь на эшафоте. — Да что же это такое, в самом деле? Что за шутки такие! Не иначе как он поклялся истребить нас всех до одного!.. — Нет, вовсе не я поклялся в этом… — Что ж это, мы окажемся вдруг под владычеством турок или татар или?.. — Нет. Ведь я уже сказал: то будет владычество разума. И люди, которые поступят с вами так, будут философы, и они будут произносить те самые слова, которые произносите вы здесь вот уже добрый час. И они будут повторять те же мысли, они, как и вы, будут приводить стихи из «Девственницы», из Дидро… Все стали перешептываться между собой: «Вы же видите, он сумасшедший». (Казот по-прежнему говорил все это чрезвычайно серьезным тоном.) «Да нет, он просто шутит. В его шутках ведь всегда есть нечто загадочное». — Так-то оно так, — сказал Шамфор, — но его загадки на сей раз что-то не очень забавны. Больно уж они патибулярны, как сказали бы древние римляне, а попросту говоря, несколько попахивают виселицей. Ну, и когда же все это будет, по-вашему? — Не пройдет и шести лет, и все, что я сказал, свершится. — Да уж, чудеса, нечего сказать. (Это заговорил я.) Ну, а мне, господин Казот, вы ничего не предскажете? Какое чудо произойдет со мной? — С вами? С вами действительно произойдет чудо. Вы будете тогда верующим христианином. В ответ раздались громкие восклицания. — Ну, — воскликнул Шамфор, — теперь я спокоен! Если нам суждено погибнуть лишь после того, как Лагарп уверует в бога, мы можем считать себя бессмертными. — А вот мы, — сказала герцогиня де Грамон , — мы, женщины, счастливее вас, к революции мы непричастны, это не наше дело; то есть немножко, конечно, и мы причастны, но только я хочу сказать, что так уж повелось, мы ведь ни за что не отвечаем, потому что наш пол… — Ваш пол, сударыня, не сможет на этот раз служить вам защитой. И как бы мало ни были вы причастны ко всему этому, вас постигнет та же участь, что и мужчин… — Да послушайте, господин Казот, что это вы нам такое пророчите? Что же это будет — конец света, что ли? — Этого я не знаю. Знаю одно: вас, герцогиня, со связанными за спиной руками, повезут на эшафот в простой тюремной повозке, так же как и других дам вашего круга. — Ну уж, надеюсь, ради такого торжественного случая у меня по крайней мере будет карета, обитая черным в знак траура… — Нет, сударыня, и более высокопоставленные дамы поедут в простой тюремной повозке, с руками, связанными за спиной… — Более высокопоставленные? Уж не принцессы ли крови? — И еще более высокопоставленные… Это было уж слишком. Среди гостей произошло замешательство, лицо хозяина помрачнело. Госпожа де Грамон, желая рассеять тягостное впечатление, не стала продолжать своих расспросов, а только шутливо заметила, вполголоса обращаясь к сидящим рядом: — Того и гляди, он не оставит мне даже духовника… — Вы правы, сударыня, у вас не будет духовника, ни у вас, ни у других. Последний казненный, которому в виде величайшей милости даровано будет право исповеди… Он остановился. — Ну же, договаривайте, кто же будет этот счастливый смертный, который будет пользоваться подобной прерогативой? — И она будет последней в его жизни. Это будет король Франции. Хозяин дома резко встал, за ним поднялись с мест все остальные. Он подошел к Казоту и взволнованно сказал ему: — Дорогой господин Казот, довольно, прошу вас. Вы слишком далеко зашли в этой мрачной шутке и рискуете поставить в весьма неприятное положение и общество, в котором находитесь, и самого себя. Казот ничего не ответил и, в свою очередь, поднялся, чтобы уйти, когда его остановила госпожа де Грамон, которой, как ей было это свойственно, хотелось обратить все в шутку и вернуть всем хорошее настроение. — Господин пророк, — сказала она, — вы тут нам всем предсказывали будущее, что ж вы ничего не сказали о самом себе. А что ждет вас? Некоторое время он молчал, потупив глаза. — Сударыня, — произнес он наконец, — приходилось ли вам когда-нибудь читать описание осады Иерусалима у Иосифа Флавия ? — Кто же этого не читал? Но все равно, расскажите, я уже плохо помню… — Во время этой осады, сударыня, свидетельствует Иосиф Флавий, на крепостной стене города шесть дней кряду появлялся некий человек, который, медленно обходя крепостную стену, возглашал громким, протяжным и скорбным голосом: «Горе Сиону! Горе Сиону!» «Горе и мне!» — возгласил он на седьмой день, и в ту же минуту тяжелый камень, пущенный из вражеской катапульты, настиг его и убил наповал. Сказав это, Казот учтиво поклонился и вышел из комнаты. ВЕК ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ Шарль Нодье (1780–1844) Адель Эдуарду де Милланж от Гастона де Жермансе Жермансе, 12 апреля 1801 г. Благодарю, любезный мой Эдуард, за то, что ты подал мне эту мысль. Я привык сообщать тебе обо всех своих радостях и горестях, постоянно черпать в твоем сердце надежду на утешение и никогда не укрепляться в каком-либо мнении или же чувстве, прежде чем не поделюсь ими с тобой; поэтому теперь, когда разлучившие нас события бросили меня на новое поприще, в новую среду, мне было бы особенно тяжело, если бы я не мог поверять тебе все те переживания, которые уготовила мне судьба в этих новых обстоятельствах. По счастью, мы открыли способ сделать нашу разлуку менее печальной, уговорившись, что каждый из нас будет вести для другого подробный дневник, записывая в нем все свои впечатления, намерения, тайные помыслы и заветные мечты, с тем чтобы каждый, получая в конце месяца такой откровенный отчет, чувствовал бы себя по-прежнему неотделимым от своего друга, вновь переживая с ним всякий прожитый им час, воскрешая всякий совершенный им поступок. Нет того времени, нет того пространства, которые нельзя было бы преодолеть с помощью такой ежечасной передачи мыслей, такого взаимного обмена сокровеннейшими чувствами, нет той жестокой разлуки, боль которой нельзя было бы смягчить подобной перепиской. Мы с тобой заранее решили, что твой спокойный характер, мягкий нрав и вдумчивый ум явятся надежным залогом безмятежной, ничем не омрачаемой жизни и что разражающиеся в мире грозы не станут слишком тревожить мирное течение твоих дней. Что касалось меня, то моя горячая голова, пылкие страсти, склонность к излишним восторгам, а быть может, и к безрассудству, как ты говоришь иногда, давали тебе основание предрекать, что мои письма очень скоро окажутся гораздо более разнообразными и живыми, чем твои. По этому-то расчету на тебя и возлагалась философическая часть нашей переписки, ее разумное начало, в то время как на мою долю выпадала обязанность поставлять некий романический дневник, полный всяческих сумасбродств. Можешь на это не рассчитывать. Твоя гипотеза, пожалуй, оказалась бы справедливой в былые дни; она неверна, она явно окажется неверной по отношению к будущему. Мне двадцать восемь лет, любезный Эдуард, и, что редко бывает в этом возрасте, около двенадцати из них были годами бедствий. Я рано состарился, ибо бесплодные усилия и пустые страсти рано истощили мое чувствительное сердце, которому я подчинял свою жизнь. Бедствия революции, постоянная угроза быть объявленным вне закона, опасности войны, беспрерывные волнения непостоянного, изменчивого существования, бесчисленные утраты, горестные и мучительные, — все это не могло, конечно, не отразиться на мне и не наложить на весь мой характер, на склад моих мыслей, на все мое поведение отпечаток чего-то странного, необычного, причудливого — той особой склонности к преувеличениям, которую ты так справедливо осуждаешь во мне; но, право же, достаточно было мне вернуться к природе и самому себе, почувствовать себя наконец свободным от всех чуждых моему сердцу тягостных впечатлений, вновь оказаться среди блаженного покоя уединения, как я стал совершенно иным, и ты не можешь даже вообразить себе, какое безмятежное чувство надежды владеет мною с тех пор, как я вновь переступил порог старого отцовского замка и гляжу сквозь окна своей комнаты — той самой, где когда-то родился, — на великолепные леса и нивы, на прекрасные зеленые рощи, на все эти с детских лет знакомые и милые моему сердцу места. Мать моя встретила меня ласково, но с тем, вероятно, памятным тебе оттенком церемонности и чванливости, который всегда сразу же заставляет отступить на самое дно моей души всякое уже готовое проявиться чувство. Как это горько, Эдуард, когда нельзя выразить чувства той, которую любишь по праву, когда нельзя сказать ей о своей любви, не нарушив этим правил хорошего тона. Я сдержал себя. Мне пришлось собрать все свое мужество, когда я входил в комнаты отца — те самые комнаты, где мы расстались, где я слышал последние его наставления и в последний раз обнял его. Отсюда он проводил меня таким печальным и таким ласковым взглядом, а ведь я тогда надеялся, что, выполнив свой долг перед королем и отчизной, еще увижу и обниму его. Какого отца я потерял! Ты-то ведь знаешь это, ты имел возможность оценить его высокие качества, возвышенный ум, чистое сердце, прямой нрав и эту спокойную, исполненную веры философию, благодаря которой он стоял настолько выше превратностей судьбы, что самые тяжкие из них, казалось, были для него лишь поводом торжествовать над ними. Бог не пожелал, чтобы он и дальше помогал мне своими советами, чтобы он и впредь вел меня средь подводных камней нашей жизни. Он оставил меня одного на земле, и стоит мне лишь подумать об этом, стоит лишь вспомнить о том, что я совершенно одинок, как сердце мое готово разорваться. Покидаю тебя на время, чтобы дать волю слезам. 17 апреля Я начертал себе распорядок жизни, который покажется тебе неожиданным. Прежде всего, я намерен очень мало — как можно меньше — общаться с людьми. Я хочу обновления, хочу стать совершенно иным, а для этого мне необходимо предаться размышлению и одиночеству. Из прислуги со мной — один только уже знакомый тебе Латур, тот самый славный Латур, что сопровождал меня во время вандейских походов и является не столько моим слугой, сколько надежным товарищем и верным другом, без которого сердце мое уже не в силах обойтись. Его находчивость дважды спасала мне жизнь, а проявленные им при этом чудеса храбрости, сумевшие снискать ему расположение старших и уважение солдат, сделали его для меня самым благородным, самым великодушным и прекрасным из всех людей, которых я когда-либо знал. Пожелай он тогда другого положения, другого рода занятия, он получил бы их: к счастью, я был достаточно богат для этого. Но он сам сделал выбор — и вот он со мной. Так как мне трудно долго оставаться безо всякого дела, или, вернее сказать, я не могу удержаться от того, чтобы время от времени не уступить — развлечения ради — некоторым довольно постоянным своим склонностям, я вновь обратился к ботанике, бывшей когда-то любимейшим моим занятием. Мне хочется вновь начать собирать свои гербарии взамен погибших и вновь свести знакомство с теми богатыми семействами растительного мира, с которыми я настолько потерял привычку общаться, что уже успел сделаться в их среде почти незнакомцем. Надо ли говорить тебе, какую невыразимую радость мне приносят эти встречи, сколько связано с ними сладостных воспоминаний и гармонической прелести. О волшебный мир простых и чистых радостей юности! Отчего ни одной из них нельзя вызвать в памяти без того, чтобы за ней тотчас же не потянулись другие воспоминания, делая эту прелесть еще пленительнее! Могу ли я, например, увидеть барвинок, любимый цветок Руссо, и не вспомнить при этом, что как раз в те дни, когда ты в первый раз гостил в этих местах, мы, бывало, охотно собирали эти цветы вот в этом лесочке, на сыром и тенистом склоне, в память писателя, перед чьими сочинениями мы тогда преклонялись. Садовый колокольчик нередко встречается в сухой песчаной земле, на лесных опушках, — Люси, которую я все еще не перестаю оплакивать, любила их больше всех других цветов. Цветок шиповника, увядающий под жгучими лучами полуденного солнца или свисающий с ветки, сломанной грозой, всегда напоминает мне тот, что подарила мне Фанни, — увянув, он засох у моего сердца. Рябиновая роща неизменно вызывает у меня воспоминание о деревцах, которые я сплетал наподобие арок у тех тропинок, где должна была пройти Виктория; и никогда не смогу я увидеть — о прекраснейшее из деревьев! — твои крылатые, твои тонкие и легкие листочки, широкие кущи твоих белых цветов или пурпурных плодов, не почувствовав при этом, как горит на моих губах и в моей крови тот первый поцелуй любви, подаренный мне под твоей сенью… 18 апреля Я занимаю крайнюю комнату в правом крыле замка, ту, что выходит окнами на круглый бассейн, где мы в детстве не раз пускали кораблики. Убранство ее не блещет роскошью: два портрета — отца и твой, фортепьяно да несколько книг. Я теперь от многого отказался, особенно по части книг, ибо пришел к убеждению, что, за исключением немногих из них, они нужны только людям праздным и еще некоторым ленивым умам, не способным мыслить без чужой помощи. Скажу больше: единственная действительно необходимая книга — это Библия, и мне кажется, что, даруя эту книгу книг человечеству, бог уже сделал все, что нужно для удовлетворения потребностей его разума. Вот почему я сохранил свою прежнюю привычку каждый вечер прочитывать одну из ее глав — ту, которую подсказывает мне сердце. Вот недавно, например, воображение мое было зачаровано целым сонмом идиллических грез, убаюкивавших меня во время прогулок, и я вспомнил о шатрах патриархов, о вифлеемских жнецах, и мне захотелось мысленно присутствовать при свадьбе Руфи. Прежнее мое восхищение Оссианом и даже Шекспиром несколько остыло. Вообще я, насколько это в моих силах, стараюсь освободиться от влияния романических чувств, не пытаясь, однако, искать при этом еще в тысячу раз более жалкий род иллюзий в спесивых притязаниях той философии, которую называют положительными знаниями, словно можно знать что-либо положительно в этом мире и словно то немногое, что господь дозволяет нам узреть в своих творениях, есть что-либо иное, чем то пастбище, куда только и дано проникнуть тщеславному невежеству греховного человека. Мне невозможно обойтись без некоторой системы в ботанике; но, поскольку моя коллекция растений никогда не будет особенно большой, я придерживаюсь теперь самой старой и простой системы. Я нахожу, что люди минувших времен относились к природе гораздо более красиво и трогательно, нежели мы, и что тот способ проникать в ее тайны с помощью религии и умозрения, которым пользовались наши старые авторы, имел преимущества, ничем не уступающие тем бесплодным выгодам, что приносит нам усовершенствование анализа. Люди, жившие в просвещенные века, подобны детям, ломающим свои игрушки, чтобы узнать тайну их устройства; а что остается после того, как чудесная игрушка сломана? Стальная пружинка, кусочек стекла да погремушка… А что до чуда — его-то уже и нет… 21 апреля «Стать совершенно иным…» — так писал я тебе еще недавно. Увы! Когда б я мог хотя бы отвлечься или найти забвение! Я жажду не счастья — я его не жду; я жажду покоя — долгого, глубокого покоя и полной свободы. Я ведь не раз уже говорил тебе: у меня нет ненависти к жизни самой по себе, ибо в ней есть привлекательные стороны и они привязывают меня к ней. Я понимаю, что жизнь полна иллюзий, и охотно поддался бы им. Но я ненавижу жизнь такой, какой ее сделали люди, — жизнь как взаимное обязательство, как некий общественный долг, подчиняющий мою независимость некоей общепринятой пользе, условным правилам, учрежденным без моего участия. Я ненавижу эту жизнь, как ненавижу все, что не есть свободное волеизъявление того чувствительного, сильного, разумного создания, которое бог создал по образу и подобию своему. Согласись: ужасна уже самая мысль о том, что жизнь не есть действие свободное, что душа, безо всякого ее согласия на это, заранее обречена на жизнь… да что я только говорю? — даже на бессмертие… Это грустное расположение духа, в котором я пребываю вот уже несколько дней, доставило мне, впрочем, минуты сладостного волнения, тем более приятные, что они не так уж часто выпадают мне на долю. Матушка, встревоженная моей печалью, попыталась проникнуть в ее причины, стремясь излечить мои сердечные горести с помощью утешений и надежд. Я невольно весь затрепетал от счастья при мысли, что она все же любит меня, раз чувствует ко мне сожаление, и тут же горько пожалел, что огорчаю ее без особых на то оснований, ибо даже самому себе не мог бы объяснить, в чем же причина того, что она называет моим горем. Представь себе только — она вообразила, будто это любовь… Любовь! Жалкие детские иллюзии, — сколько раз уже я убеждался в том, что все это пустое! Любовь! Ах, конечно, я люблю женщин, столь великолепно воплощающих в себе всю гармонию природы, люблю их, как одно из самых чудесных творений мира, как одно из прелестнейших украшений бытия; люблю их, как цветы, как любил бы некие одушевленные, наделенные разумом существа, мыслям и чувствам которых присущи были бы прелесть и нежность цветов. Встречаются среди них такие, которых я особенно отличаю среди других, и я чувствую тогда желание занять их ум или затронуть их сердце. И если такая женщина взглянет на меня или я вдруг повстречаюсь с ней взглядом, мое сердце начинает биться быстрей, в глазах темнеет, кровь закипает в груди или приливает к щекам и все мое существо сотрясается каким-то смутным волнением, в котором — и стыд, и радость, и тревога, и нежность. В самом деле, помню… Какой мужчина не был в свой час во власти заблуждений суетной, доверчивой, праздной юности?.. Легкое прикосновение платья или шали, задевшей вас невзначай, колыхание страусового пера на женской головке, игра драгоценных камней на ее гребне или аграфе, ангельский голос, слышный издали сквозь любой шум и долго еще звучащий в ваших ушах, — любой мелочи достаточно тогда, чтобы поглотить все ваши мысли, чтобы остановилась вся ваша жизнь. Бывают минуты, бывают часы, даже дни, когда мыслью невольно овладевает некий пленительный образ: он зовет вас, он неотступно следует за вами, и вы тщетно пытаетесь бежать его — он всюду перед вами, и в этом совершенном образе сочетаются черты, принадлежащие тысяче различных женщин или же одной какой-то женщине, которую вы не знаете и никогда не увидите. Сколько лет надо прожить, прежде чем поймешь, что все это — не более как пустые призраки!.. О друг мой! Поверь мне, в мире, где мы живем, существуют души, несущие наказание за какую-то прежнюю вину, а быть может, и за будущую, уже заранее предрешенную, — души-искупительницы, которым дано нести бремя божьего возмездия за все их поколение; души, осужденные на любовь к несбыточному, как если бы Всевышний, будучи не в силах отнять у них вечную жизнь, не преступив при этом собственных своих велений, пожелал бы дать им небытие в жизни настоящей; души, наделенные несчастной способностью постигать воображением столь высокие наслаждения, что рядом с ними все наслаждения земли покажутся слабыми и ничтожными. Так, все то, что заключено для меня ныне в понятии любовь, находится вне времени, вне пространства, которым и ограничено мое существование. Любовь — это живущее во мне предчувствие будущего блаженства безграничного, в котором нет ничего земного, которое заполнит когда-нибудь ту огромную пустоту, что царит сейчас в моем сердце, и успокоит пламень моих желаний. Чего, о великие боги, мог бы я потребовать от женщины, которая согласилась бы полюбить меня, чего мог бы я ждать от ее любви? Обета двух сердец? Но сердце так слабо и ненадежно, оно знает само себя или хотя бы способно судить о самом лишь себе в данную минуту, оно может отвечать за свои чувства только сегодня, и если бы ему дано было предвидеть, каким оно станет завтра, оно каждый день удивлялось бы самому себе. Сделки, договоры, на столько-то лет или столько-то месяцев? Но их может нарушить любая случайность — ревность, досада, один час разлуки; их может изменить время и расторгнуть смерть… Желать любви, которую превратит в ненависть любое недоразумение, любая причуда, болезнь?.. Нет!.. Нет!.. Ничто преходящее, ничто подверженное гибели не может утолить снедающую меня жажду любви. Мне необходимо, пойми же это, сбросить с себя все те оковы, что налагает любовь быстротечная, длящаяся не более дня, освободиться от них для того, чтобы вновь надеть их на себя в той будущей моей вечной жизни, утомительной подготовкой к которой является моя нынешняя жизнь. Чтобы вполне насладиться любовью, мне необходимо твердо знать, что счастье любить и быть любимым — бесконечно, что оно продлится вечность… Да и хватит ли самой вечности для любви? Любовь женщины!.. Любовь смертной женщины!.. Что подразумевают под этим? Пленительную улыбку, голос, звук которого волнует и тревожит, пламенное пожатие руки… Да, я знаю, все это так… Но и рука эта, и это сердце когда-нибудь станут прахом, и, когда, угаснув, станет прахом и мое сердце, они уже не смешаются воедино, и моя душа, что будет жить после моей смерти, навсегда останется чуждой душе, которая одно время заменила ее в моей груди. Она останется чуждой ей, и любовь, о которой мы говорим, Эдуард, есть не более как измышление нашей гордыни. Любовь не принадлежит земле! Это то первое сокровище, которое обретает человек, воскресающий к вечной жизни. Пустите же меня в иной мир… 23 апреля Меня предупредили еще за несколько дней, что нам предстоит отправиться с визитом к мадемуазель де Валанси, единственной представительнице знатного рода и хозяйке соседнего замка. Ездили мы к ней вчера. Я успел уже позабыть эту молодую особу, которой сейчас лет двадцать, — когда я эмигрировал, она была совсем еще ребенком; но вот о ком я с давних пор сохранил почтительнейшие воспоминания, это о ее тетушке — настоятельнице Аделаиде, женщине умной и добродетельной, чьим наставлениям я охотно внимал еще в самом нежном возрасте и кому, быть может, обязан той высокой верой, которая если и не смогла спасти меня от многих заблуждений, то хотя бы не раз утешала в превратностях судьбы. Я испытал живейшую радость, узнав, что средь мрачных событий, отнявших у нее всех ее родных, небо сохранило ей жизнь. Эдокси де Валанси высокого роста и хорошо сложена; держится она величественно, но не без некоторой аффектации. Лицо ее обращает на себя внимание, однако выражение его никогда не меняется и кажется неестественным. На губах ее иногда играет улыбка — это приятная примета довольства собой; но это почти всегда улыбка презрения. Тщетно пытался я уловить, тщетно ожидал заметить во время нашей беседы с ней какое-нибудь движение, жест, оттенок голоса, которые обнаруживали бы хотя бы одну мысль, идущую от сердца. Даже в ее непринужденности — ибо в ней есть известная непринужденность — столько деланного, в свободе, с которой она держится, так много обдуманного, так много расчета в ее кажущейся прямоте, что ты испытывал бы при виде ее ощущение досады, которое всегда вызывают те слишком точные подделки под природу, что являются только подделками и лишь оскорбляют своим сходством с природой. Итак, можешь представить себе, сколь изысканна ее речь, сколь напыщенны ее выражения и сколько цитат и острот во всякой произнесенной ею фразе. Она говорит на трех языках и пишет стихи. Когда мы вошли, она казалась погруженной в глубокое раздумье по поводу какого-то места в книге, раскрытой на ее столике; я узнал эту книгу, подойдя поближе, — то был один из шедевров нашей современной метафизики, уж подлинно шедевр, где бесплодное сердце сочетается с самонадеянностью разума. Я без колебаний пожертвовал бы частью своей жизни, лишь бы так же прочно увериться в том, что на свете нет женщин, читающих Кондильяка , как я уверен в том, что нет женщин, способных его понять; нет, право же, не хватало только этой причуды, чтобы окончательно поссорить меня со всей женской половиной человеческого рода! Моя мать обратила внимание на то, что мадемуазель де Валанси занимает теперь не те комнаты, в которых жила прежде; и ты ни за что не догадаешься о причине этой перемены! Вообрази только: в конце английского парка, куда выходили прежде окна ее салона и туалетной комнаты, есть водопад — не такой уж шумный, по правде говоря, — но в мерном журчании его, по ее мнению, есть нечто докучливое. На берегах пруда, образованного этим водопадом и растекающегося затем ручейками, растут печальные плакучие ивы, и это дерево как раз внушает мадемуазель Эдокси особенное отвращение. К тому же прежние ее комнаты были расположены на восточной стороне замка, так что первые лучи солнца, несмотря на все преграды, каждое утро проникали к ее ложу, дерзко касаясь ее вежд, еще отягченных сном. Можешь представить себе, какое впечатление производит на меня женщина, которая не любит ни восхода солнца, ни плакучих ив, ни далекого журчания ручья, да еще в придачу ко всему этому читает Кондильяка — или же стремится прослыть читающей его. Матушка Аделаида прикована к постели какой-то изнурительной болезнью, которая сокращает ей жизнь, а быть может, скоро и вовсе похитит у мира эту святую женщину. Я настоял, чтобы меня допустили в ее комнату — вернее, в ту скромную келью, которая по ее просьбе предоставлена ей в замке. Она лежала на постели, хотя и одетая; руки ее покоились на груди. Распятие из черного дерева было прикреплено к изголовью кровати, подле стоял небольшой столик, на нем лежали книги божественного содержания, которые она обычно читает, а над ним было прикреплено крест-накрест несколько полузасохших веточек освященной вербы. На шум моих шагов она обернулась и тотчас же улыбнулась мне. «Так это вы, дорогой Гастон? — произнесла она. — Могла ли я даже надеяться снова увидеть вас — в мои-то годы и после такой долгой разлуки! Да будет благословен господь, пославший мне эту новую милость! Но, уж поверьте, провидение не случайно хранило вас от стольких опасностей. В детстве вы обещали стать человеком добрым, великодушным, воздержанным в страстях, а в наши дни пример людей добродетельных — неоценимое сокровище». Я был до слез растроган. Эта бледность, немощность, этот слабый голос заставили меня с тревогой подумать о новой разлуке — о близкой разлуке, уже навек. Я видел, что она старается казаться бодрой, чтобы не огорчить меня. Я ушел от нее крайне взволнованный. Признаться, рядом с такой женщиной мадемуазель де Валанси отнюдь не выигрывает. Впрочем, очень может быть, что подобный приговор, вынесенный мною юной Эдокси всего после какой-нибудь четверти часа ни к чему не обязывающей светской болтовни, да еще в принужденной обстановке первого визита с его стеснительными правилами благовоспитанности, объясняется лишь моим ни на чем не основанном предубеждением. Я так легко поддаюсь внешнему впечатлению — то неоправданной симпатии, то несправедливой антипатии. Но я говорю с тобой так, как если бы говорил с самим собой. И, как бы там ни было, скажу одно: да, несомненно, Эдокси весьма достойная особа; я допускаю, что она очень хороша собой; я сомневаюсь, можно ли обладать большим умом; я охотно верю вместе со всеми, что трудно более точным и безупречным образом следовать велениям добродетели… Но позволь мне сказать тебе, что такого рода добродетели, такого рода ум и красота никогда не смогут мне понравиться. 29 апреля Есть люди, одержимые просто какой-то манией казаться знатными, манией, которая толкает их порой на столь неблаговидные поступки, что трудно было бы даже поверить этому, если бы не приходилось ежедневно быть тому свидетелем. А у меня подобные поступки вызывают такое жестокое возмущение, что я не в силах сдержать его и выхожу из себя, как только замечаю что-либо подобное. Отец мой особенно гордился одним из своих предков, жившим в конце шестнадцатого века; то был скромный служитель закона, но при этом — писатель, обладавший незаурядной ученостью, который отличился весьма ценными сочинениями о законах и обычаях прошлых времен и с отменной проницательностью истолковал некие весьма важные, но неясные документы, чего не решались сделать до него самые искусные ученые. Замечу мимоходом, что именно этому достойному человеку обязан наш род своей известностью, что от него мы и ведем свое дворянство, — обстоятельство, отнюдь не свидетельствующее о том, что мы ведем его издалека, но свидетельствующее зато о том, что оно восходит к чистому источнику; не будь это так, я бы чувствовал себя поистине несчастным. Сегодня я случайно забрел в одну из гостиных замка, стены которой, помню, были когда-то сплошь увешаны фамильными портретами; я вновь увидел здесь всех высокорожденных предков моей матери со всеми их гербами, орденами и подбитыми горностаем мантиями; но тщетно мои глаза искали того, кто больше всех вызывал мой интерес в этой генеалогической галерее, — того достойного ученого мужа, чьи обширные и полезные труды заложили основу моему состоянию и принесли мне в дар еще в колыбели имя, высоко ценимое обществом. Портрет этот был мне тем более памятен, что отец мой, как я уже говорил, относился к нему с особым благоговением и всегда охотно показывал его гостям, впервые посещавшим наш дом. Я мог бы указать пальцем то место, где я его видел прежде. Теперь это место пустовало, и я предоставляю тебе самому догадываться о причинах, по которым портрет был снят. Мне стыдно было бы сообщить их тебе, настолько это, по-моему, смешно и свидетельствует о неблагодарности. Вернувшись в комнату моей матери, я осведомился о причине столь странной перемены; увы, она ответила мне именно так, как я того и ожидал; но я со всей почтительностью настоял на своем, и портрет водворен на прежнее место. 2 мая Сегодня поутру Эдокси приезжала к нам с ответным визитом. Ее сопровождал один местный дворянин, по имени Форреоль де Монбрёз. Я еще ничего не сказал тебе об этом человеке, хотя здесь все о нем говорят. От роду ему лет тридцать шесть, не более, однако его спокойная учтивость, невозмутимая серьезность, общепризнанные высокие добродетели и строгие правила могли бы сделать честь человеку и более преклонных лет. Мне в свое время говорили о предстоящем знакомстве с ним как об одном из преимуществ моего пребывания в Турени, а между тем я не слишком искал этого знакомства. Я высоко ценю все совершенное, но в совершенных людях мне недостает того обаяния, которое способно пленить сердце, а его-то и жаждет мое сердце, ибо оно ни к чему не способно привязаться, если не чувствует любви. Ты единственный из моих друзей, обретенных в обществе (природа даровала мне другого), единственный, говорю я, заставивший меня терпеливо переносить и прощать этот прискорбный, этот несносный порок — совершенство; но в твоем совершенстве есть нечто столь естественное, столь непроизвольное и не осознанное самим тобой, оно так неотделимо от тебя, что к нему привыкаешь, сам того не замечая, и начинаешь догадываться о нем, лишь когда уже не волен быть равнодушным или не в силах забыть. Как бы ни обстояло дело с достоинствами г-на де Монбрёза, он, как говорят, имел счастье одно время занимать мысли благородной Эдокси, и эти две высокие души должны были соединиться. Однако этому помешали их расстроенные состояния. До чего прискорбно наблюдать, как семьи, испытавшие одни и те же превратности судьбы, соседи, родственники, друзья, пораженные одними и теми же впечатлениями, после революции не следуют примеру мореплавателей, выброшенных бурей на необитаемый остров, и не делают общим все то, чем они владеют. Зачем остался я таким богатым! Меня так обрадовало известие о том, что г-жа настоятельница чувствует себя уже почти совсем здоровой, что я не в силах был дождаться завтрашнего дня и захотел сразу же выразить ей свою радость. Я проводил мадемуазель Валанси в ее замок с готовностью, которую она, возможно, приписала другим причинам. Тетушка ее сидела в глубоком кресле в той части террасы, которую так приятно прогревают солнечные лучи, пробиваясь сквозь ветви сирени, нежно колеблемые ветерком. Она хотела было встать, увидев меня, но я поспешил подойти к ней, чтобы помешать этому. Мы долго и оживленно беседовали на тысячу различных тем. Она взяла с меня обещание рассказать ей о моих путешествиях, а также о моих друзьях. Я уже назвал твое имя. Она со своей стороны довольно настойчиво советовала мне продолжать знакомство с г-ном де Монбрёзом, которого, как она считает, можно упрекнуть лишь в том, что в самоотречении он заходит слишком далеко, принимая во внимание его возраст. Между тем наступил вечер, а мы все еще беседовали; только вечерняя прохлада заставила меня наконец вспомнить, что настоятельнице пора вернуться в комнаты. Одной рукой она оперлась на меня, а другой — на плечо девочки, к которой очень привязана. Она не может нахвалиться ею, называет ее своей подругой, своей маленькой благодетельницей, ангелом-спасителем в благодарность за заботу, которую та проявила, ухаживая за ней во время ее болезни; да и в самом деле, дитя это — настоящий ангел. Не помню, приходилось ли мне видеть прежде что-либо более ласкающее сердце, чем эти грациозные, нежные черты. Это одно из тех пленительных, исполненных гармонии и спокойствия лиц, на которые приятно смотреть. Видел ли ты что-нибудь подобное? Встречались ли тебе когда-нибудь эти ангельские лица, на которых запечатлено столько безмятежного счастья и чье неземное выражение словно зачаровывает других? Я дорого дал бы, чтобы ты мог увидеть это личико. Чудесное совпадение! Взгляд мой случайно встретился с глазами ангела. И если бы ты видел, как опустились эти прекрасные глаза, как осенили их ее длинные ресницы, как вспыхнула она вся живым румянцем! Ангел покраснел и вдруг превратился в простую смертную, причем очаровательную, — чуть было не сказал: очаровавшую меня!.. Ну, что я за безумец! Вот что о ней рассказывают. Это бедная сиротка, которую бросили ее родители, никто не знает почему. Вот уже лет восемь — десять, как, покинув селение, где они жили трудами своих рук, они ушли неизвестно куда. Кое-кто готов даже допустить, что они довольно дурно кончили, — впрочем, я рассказываю об этом со слов людей, возможно плохо осведомленных. Несомненным в этих рассказах является лишь то, что маленькую Адель приютила у себя настоятельница — она приходится ей крестной — и распорядилась дать девочке некоторое образование. Если история моей Адели заинтересует тебя, я расскажу об этом в другой раз поподробнее, хотя, собственно говоря, речь ведь идет только о горничной мадемуазель де Валанси, ибо я забыл прибавить, что Адель живет в замке в качестве горничной. Так как я приехал в карете мадемуазель де Валанси, домой я возвращался пешком, через лес, — он великолепен, сейчас в нем всё в цвету. Вечер был восхитительно ясен, предзакатное небо прозрачно и светло. Пленительные, чарующие образы проносились в моем мозгу, сменяя друг друга, словно в прекрасном сне, и все мои чувства блуждали во власти какой-то сладостной неопределенности. Я и сам не знаю теперь, отчего чувствовал себя таким счастливым, — ведь ровно ничего не изменилось с тех пор в моей жизни, а между тем… Что за непонятное существо человек! Это блаженное состояние доказывает, во всяком случае, что я ошибался, когда писал тебе, что мирная жизнь в деревне превосходно соответствует моему теперешнему положению и что все мое счастье заключается только в том, чтобы незаметно прожить здесь остаток моих дней. Ты видишь теперь, что романический склад моего ума и восторженность мыслей происходили от причин, не имеющих ничего общего с безумными страстями юности, — этого все вы никогда не хотели понять. Я хорошо знаю себя и редко ошибаюсь в своих чувствах. 3 мая Вчера вечером, как раз в то время, как я кончил письмо к тебе, в комнату вошел Латур с встревоженным и даже немного растерянным видом. Он уселся поодаль, некоторое время мрачно молчал, после чего начал ворчать что-то сквозь зубы. «Что случилось, добрый мой Латур? — спросил я его. — Ты, я вижу, чем-то очень встревожен». — «Пусть никто никогда больше не назовет меня Латуром, по прозванию Королевское Сердце, — отвечал он, — если это не Можи, этот подлый, этот гнусный Можи! Помните ли вы, сударь, того пройдоху, что явился к нашему генералу с фальшивой бумагой? Он воспользовался ею, подлец, чтобы выдать врагу большой отряд наших людей, а потом, на нашу беду, успел удрать, ускользнув от заслуженной кары». — «Да, я слыхал об этом мерзавце, и ты, кажется, прав, Латур, он в самом деле называл себя Можи — быть может, для того чтобы скрыть свое настоящее имя, а может быть, подчиняясь тогдашнему довольно странному обычаю наших офицеров; но какое отношение…» — «Какое отношение? — вскричал он. — Да ведь этот чертов Можи, которого я узнал бы среди тысячи других и мог бы, если бы понадобилось, нарисовать, не кто иной, как ваш благонравный Форреоль де Монбрёз, с которым вы вчера виделись, и я поклялся бы миллионом покойников, что не существует никакого другого Можи. Проклятье! Какой позор, что провидение допускает, чтобы подобные люди дышали воздухом и любовались солнцем!» Мне с большим трудом удалось успокоить рассерженного Латура и уверить его в полной необоснованности его подозрений. Он ушел, скорее удивленный тем, что я не поверил ему, нежели убежденный моими доводами. Мне пришлось выдержать сегодня более трудный спор — спор, к которому ты, быть может, окажешься более подготовленным всем тем, что я писал тебе последние дни, чем я сам. Мать моя призвала меня к себе для серьезной — да и в самом деле, оказывается, весьма серьезной — беседы. Речь шла о том, что мне необходимо упрочить свое имя, придав ему больший блеск посредством брачных уз. Ты понимаешь? Придать больший блеск имени моего отца! Я должен узнать, было мне сказано, что происхождение мое со стороны отца не совсем соответствует тому большому состоянию, которым я ныне располагаю. И если богатство имеет некоторые преимущества, то разве не состоят эти преимущества прежде всего в том, что оно способствует получению почетных должностей, которые возвышают наши дворянские имена и дают возможность передавать их потомкам, еще более знаменитым? Вслед за тем мне пристойнейшим образом было дано понять, что именно таким благоразумным брачным расчетам я обязан тем, что у меня есть мать. А я-то полагал, что обязан этим лишь любви и природе… Что сказать тебе еще? Валанси не так богаты, как мы, Эдокси менее богата, чем я, но она принадлежит к знатному роду, так же как и моя мать, с которой она имеет честь состоять в родстве. Об остальном ты догадываешься. Все это произвело на меня такое сильное и такое тягостное впечатление, что я долго не в состоянии был собраться с мыслями и еще дольше не мог найти, что сказать в ответ. Единственное, что я довольно смутно припоминаю из тех, как видно, весьма бессвязных слов, которые вырвались у меня в ту минуту смущения и уныния, — это то, что я, кажется, просил несколько месяцев на размышление; вероятно, я заявил, что в противном случае от меня ничего не добьются, и к тому же таким тоном, который устранял малейшие сомнения на этот счет, ибо матушка, покидая комнату, взглянула на меня еще более сурово, чем обычно. Однако она, как видно, поняла, что ничего не выиграет, принуждая мое сердце, ибо сразу же снизошла к моей просьбе, хотя я еще не успел собраться с силами, чтобы повторить ее. Впрочем, о моем решении я должен буду уведомить ее через полтора месяца; и вряд ли можно ожидать, что за это время оно изменится… Другими словами, решение мое уже принято — оно останется таким же неизменным, как те правила, которыми я руководствовался в жизни до сегодняшнего дня. Нет, я не стану покупать ценой своего счастья — а я убежден, что Эдокси не сделала бы меня счастливым, — ценой своего покоя, ценой своей свободы, своих — пусть неверных, но сладостных — надежд нелепую честь связать свое имя с именем женщины, которую я никогда не смогу полюбить. Если я придаю какое-то значение своему богатству и положению в обществе, то главным образом потому, что они дают мне независимость и предоставляют полную свободу выбрать ту, которую я захочу; ибо в конце концов… к чему скрывать? Если уж идти на мезальянс, то я сто раз предпочел бы снизойти до кого-то, чем мириться с тем, чтобы кто-то снизошел до меня. Я слишком горд; я никогда не соглашусь стать чьим-то должником ради того, чтобы набить себе цену в обществе и поставить себя тем самым в зависимость от женского тщеславия. Чем подобное унижение, я согласился бы жениться даже на Адели… Адель!.. Право же, это так! 5 мая Бывают дни — дни слишком быстротечные! — словно приносимые нам в дар провидением, когда нашему сердцу, уставшему от печалей, становится необходимо омыться счастьем, чтобы вовсе не изнемочь. Один такой день — вознаграждение за целую вечность одиночества и горя. Да, сказал бы я судьбе, пусть повторится он, этот день, пусть наступит он вновь во всем своем очаровании, со всеми его обманчивыми иллюзиями; пусть будет мне дано пережить его снова, до конца насладиться им, вкусить все его радости — и с той же доверчивостью, с тем же самозабвением, что и в первый раз; а там… пусть приходит оно — Небытие! Неподалеку от замка Валанси, в лесу, я заприметил прелестный тенистый уголок, куда сходятся тропинки, ведущие сюда от обоих селений и тянущиеся дальше к равнине, где они теряются вдалеке. Здесь, в этой своеобразной зеленой горнице, где потолком служит широкий лиственный свод, а полом — ковер цветущих трав, источающих сладчайший аромат, есть нечто вроде скамеек, созданных самой природой, столь удобных, как если бы они были сделаны руками человека. Совсем близко отсюда виднеется сквозь ветви блестящая гладь пруда с удивительно прозрачной водой. Словно хрустальным поясом окаймляют лес небольшие бухты, привлекающие на свои берега бесчисленные стаи птиц. Я сидел в этом уголке, добросовестно пересчитывая тычинки на незнакомом мне цветке, когда чьи-то легкие шаги и шелест женского платья отвлекли меня от моих занятий. Это была Адель; и хотя в том, что она оказалась в лесу, не было, собственно, ничего удивительного (я почему-то даже ожидал встретить ее здесь), да и к тому же я видел в ней не больше чем привлекательную, правда, но все же совсем почти незнакомую девушку, — сердце мое бурно заколотилось; я задрожал, какой-то трепет охватил меня, перед глазами заплясали все цвета радуги, непонятная слабость овладела всем моим существом, и я невольно замедлил шаги, ибо незаметно для самого себя я встал и подходил к Адели; не глядя ей в лицо, во всяком случае не различая его черт, я предложил проводить ее, не догадавшись даже осведомиться, куда она идет. Когда пелена, застилавшая мне глаза, немного рассеялась и я смог увидеть лицо Адели, мне стало ясно, что она удивлена моим предложением, — да, по правде сказать, я и сам был немало удивлен им; но все же я повторил его — на этот раз, вероятно, более уверенным тоном. Несколько мгновений Адель колебалась, потом вдруг, словно подчиняясь приказу, а не уступая просьбе, легонько оперлась на мою руку; тогда я решительно удержал эту доверившуюся мне ручку, прижал ее к груди, и мы быстро зашагали в ту сторону, куда она, по-видимому, направлялась. Когда мое волнение немного улеглось, предоставив некоторую свободу рассудку, я заметил, что и Адель взволнована не менее моего; я понял это не по глазам ее, взгляда которых все еще избегал, а по дрожанию ее пальчиков, — сжав их бессознательным движением, правая моя рука держала их теперь у самого сердца. Ничто не могло лучше вывести нас из состояния смущения, чем безразличный и вполне естественный в подобных обстоятельствах вопрос, который я не подумал задать в первую минуту; к тому же я рассудил, что разговор, который, несомненно, будет менее страстным, менее тревожным, нежели наше молчание, поможет нам окончательно вернуть спокойствие. Поэтому я спросил у Адели, куда она идет; она ответила с лукавой, но бесхитростной улыбкой, что это большой секрет. Таинственность эта не смутила меня. Смысл ее ответа не успел дойти до моего сознания: прежде чем отзвучали ее последние слова, я уже не помнил, что она мне сказала. Я мысленно искал — поверишь ли ты этому? — искал какого-нибудь нового предмета разговора, чтобы как-то скрыть от нее и от самого себя то, что со мной происходит. Мне не хотелось, чтобы она угадала мои чувства, и в то же время я боялся, что она угадает их. Я был так счастлив, что она рядом со мной, и вместе с тем так нетерпеливо ждал минуты, когда останусь один и смогу подумать о всем том, что мне нужно сказать ей. Прошла минута молчания; не найдя лучшей темы, я повторил свой вопрос. На этот раз Адель охотно сообщила мне, что идет в соседнее селение, чтобы отнести одной бедной больной семье то небольшое вспомоществование, которое добрая настоятельница постоянно посылает через нее. Мне следовало бы догадаться об этом, но я был так занят другим! Не стану описывать тебе во всех подробностях нашу прогулку — пленительный час, которому следовало бы продлиться вечность, тогда как пролетел он словно одна минута. Я опускаю их, эти подробности, потому что, остановившись на них, не сказал бы главного; потому что они утратили бы под моим пером тот пламень, который горит в моем сердце; потому что есть во всем этом какая-то сладостная нега, которую невозможно передать с помощью несовершенных средств, данных человеку для того, чтобы говорить и понимать; потому что, как мне кажется, счастье мое стало бы менее безграничным, если бы я ограничил словами расплывчатые очертания моих воспоминаний; потому что в таком рассказе, где все должно быть связано с одной только Аделью, могли бы встретиться подробности, не имеющие к ней прямого касательства, которые отвлекли бы меня от мыслей о ней, а между тем — решено: ей, Адели, принадлежат сегодня все мои помыслы, ей будут принадлежать они отныне — и всю мою жизнь! 6 мая Как бы там ни было, приличие требовало от меня, чтобы я посетил Эдокси. Сердце влекло меня к ее тетушке. Я был у них и видел обеих. Я видел и Адель… Ах, да что я говорю! — увы, я видел одну только Адель… Да, дорогой Эдуард, было бы излишне, да и недостойно меня, скрывать от тебя далее охватившее меня чувство — чувство, которое переполняет меня всего, которое поглотило всю мою жизнь. О силы ада и рая! Кто бы мог подумать, что в двадцать восемь лет мое сердце окажется в плену, как в те далекие времена, когда оно было еще слабым и неопытным, при одном только виде этой простенькой, скромной и почти незаметной девушки? Как передать тебе тот исступленный восторг, который охватывает меня всякий раз, как только я вспоминаю ее прелестные черты, как только я слышу ее имя! Но не только восторг… Я парил в небесах такого безоблачного счастья, грудь мою переполняла такая высокая и такая новая для меня радость… Ибо все стало новым для души, возрождающейся из развалин прошлой жизни для любви и страданий… Страданий… Знаю, сколько позора, сколько горя может принести мне эта любовь. Я не скрываю от себя, я ясно отдаю себе отчет в том, что странным образом даю воображению увлечь меня на ложный путь, что безжалостная судьба упорно толкает меня к тому, чего мне следовало бы бежать, повергает меня в бездну гибельных решений, тем более глубокую, чем более они бесповоротны. Я готов проклинать безумство своих помыслов, безмерную слабость своего рассудка, готового предаться любому обольщению, уступить любой фантазии. Я негодую на самого себя, а между тем отдаюсь во власть увлекающей меня страсти, не пытаясь даже сопротивляться ей. Больше того — если бы мне известна стала сила, способная навсегда избавить меня от нее, вырвать из груди моей самое воспоминание о ней, я не в состоянии был бы воззвать к этой силе. Именно то, что может показаться в моей избраннице низким и достойным презрения, свяжет меня с нею неразрывными узами; и я должен сознаться тебе — чувство это обрело такую власть над моим сердцем, что все советы и убеждения дружбы лишь удвоили бы его пылкость. Эдуард, милый Эдуард, ты, в ком небо даровало мне брата, наставника и покровителя средь треволнений нашей юности, ты, бывший долго светочем, ведшим мой разум, и силой, обуздывающей мои страсти, — о, не покидай меня теперь в том состоянии смятения, в котором я нахожусь. То, что я только что сказал, не относится к твоим советам. О мой друг! К чему приведет это неистовое столкновение противоборствующих мыслей, которые с каждой минутой приносят мне все новые тревоги? Кто поможет мне победить очарование этого образа, что следует за мной повсюду; кто изгонит его из моей памяти, где он властвует безраздельно, — и эти полные благородства большие черные, такие трогательные глаза, и эти уста, столь упоительно прекрасные, и это постоянное выражение сердечной доброты, которое словно излучает ее личико, и ее мелодичную, немного протяжную речь, и этот искренний голос, один звук которого так глубоко трогает меня? 8 мая Кто мог бы помешать мне искать свободы в иных краях и, живя там в полной безвестности, в приюте, недоступном для людских пересудов, наслаждаться счастьем, которое отказывается дать мне общество? Для чего я здесь, и кто заметил бы мое отсутствие средь этого водоворота равнодушных и чуждых мне людей, всецело занятых интересами своего состояния да своими тщеславными помыслами? Разве не выполнил я перед страной свой долг, который налагало на меня мое имя? Неужто так велик предел этого долга, что недостаточно тех жертв, которые я сотни раз приносил, рискуя жизнью на полях сражений? Уйти отсюда — не раз уже думал я об этом. Променять все их светские приличия, всю эту глупую чванливость, весь их этикет на тихую и скромную жизнь в уединении! Приходит время, когда душе необходимо принадлежать наконец самой себе, предаться мыслям о высоком, уйти подальше от всего этого хаоса общественных условий — далеко-далеко, на какую-нибудь горную вершину, что разрывает облака своей главой, возвышаясь над бесконечными равнинами и бескрайними морями. Я думаю, что, создавая вселенную столь совершенно прекрасной, являя такую дивную щедрость в творениях рук своих и столь уничижающе противополагая их великолепие скудости наших чувств, Творец желал с помощью разительного примера открыть нам, сколь ничтожны все те наслаждения, которые мы не связываем с ним, и все наши суждения, что зиждутся на суетном мнении толпы. Я помню тот день, когда мне, еще совсем юноше, но уже изгнаннику, впервые довелось ступить на одну из вершин Юры… Долго идете вы извилистой, суровой и пустынной дорогой, пролегающей по самому высокому из тамошних плоскогорий, сопровождаемый лишь клекотом старой орлицы, которая, заслышав звук давно позабытого ею человеческого голоса, внезапно раздавшегося под скалами, где она обитает, испугалась за своих птенцов. И вот, когда в самом конце вашего одинокого пути вы наконец достигаете того места, где вам начинает казаться, будто земля уходит из-под ваших ног и стоит лишь протянуть руку, чтобы коснуться лазурной тверди неба, — вам внезапно предстает зрелище столь необычайное, что вы мгновенно постигаете всю непреложность участия божественной воли в тайне мироздания. Как будто дух земли приподнял завесу, отделяющую наш мир болот и камней от какого-то дивного мира, и вводит нас в этот волшебный край. Мне хотелось бы описать тебе все это, но найду ли я нужные краски? Так вот, вообрази себе: на крайнем гребне горы, там, где кончаются Лаватейские леса, стоит убогая хижина, — издали она кажется затерявшейся в облаках; ее называют хижиной серпов — оттого, что кривые тропинки, сбегающие от нее по крутому склону, в былые времена вели прямо в пропасть, изгибаясь при этом, словно серпы жнецов. Ныне, когда с помощью рабства и труда здесь проложена превосходная дорога на пользу пагубным торговым сношениям и для нужд войны, эти уходящие в глубь бездны «серпы» имеют уже менее угрожающий вид, и горная козочка, изумленная тем, что чья-то недостойная рука осмеливается совершенствовать ее приют, не решается больше ступать туда, где проходит путь, проложенный человеком. Недвижимо стоит она на самом высоком зубце скалы и печально глядит в небо — единственную пустыню, оставленную нам цивилизацией. Вначале все части картины предстают взору одновременно, настолько захватывая ваше внимание, что вы еще долго не в состоянии овладеть всеми вашими чувствами и различить детали: озеро, что блестит под вашими ногами как раз в том месте, где кончаются Юра и Франция, — такое большое, что оно кажется морем; вдоль его берегов романтические деревушки Ваадта , сумрачные пейзажи Валлиса, суровое безлюдье Савойи; вдалеке протянувшаяся по всему горизонту широкая горная цепь — Альпы, вырисовывающиеся бесчисленными своими вершинами по всему полукругу неба; каждая из этих вершин не похожа на другую по форме, по очертаниям, по цвету, по всему своему облику, но при свете солнца поверхность каждой из них словно отливает каким-нибудь другим металлом — одна блестит, будто отполированное серебро, другая — смотря по тому, как падает на нее тень, — то светится тускло, точно свинец, то отбрасывает синевато-лиловый отблеск, подобно вороненой стали; а когда небо объято пламенем заката, некоторые из них сверкают до того ослепительно, что кажутся грудами добела раскаленного железа. В тот день, о котором я тебе рассказываю, закат был так великолепен, небо так чисто!.. В спускавшихся сумерках испарения, поднимавшиеся от озера, смешивались с лучами заходящего солнца и светлой дымкой колыхались над водами, напоминая собой легкое, прозрачное покрывало нежно-розового оттенка; медленно стелясь у ног путника, они постепенно уходили ввысь, все выше и выше к горным вершинам, и разворачивались там, на горизонте, перед его взором в виде огненного занавеса, который бросал на все вокруг какой-то волшебный свет; затем, все более сгущаясь и становясь все темнее, они нависали над этой изумительной картиной пурпурно-золотистым балдахином, блеск которого стал меркнуть лишь тогда, когда в небе зажглись светила ночи. Неужели в этих-то необозримых горах, в этом безлюдном, неизведанном краю не найдется уголка, куда я мог бы унести с собой, мог бы укрыть от наглого любопытства, от лицемерной хулы тайну моего счастья и моей жизни? Неужели не в моей власти сделать эти горы местом моего добровольного изгнания? Неужели мне суждено умереть в ненавистных оковах, в которые они заключили меня, — и я не сделаю даже усилия, чтобы разорвать их? О нет, Эдуард! Пусть они не обольщаются! Скорее уж я разом разорву все оковы! Пожалей меня в моих несчастьях! 9 мая Я еще не рассказывал тебе, что во время моего последнего визита в замок Валанси речь зашла о мезальянсах, в связи с этим беспутным Сублиньи, который недавно окончательно упрочил свою славу сумасброда, женившись на танцовщице. Воспользовавшись этим поводом, я высказал свое мнение, и с горячностью, которую, так же как и обилие мыслей об этом предмете, можно объяснить скорее некоторыми обстоятельствами моего положения, чем значительностью самой темы. Я сказал, что считаю действительно непростительными и несообразными с пользой общества лишь те мезальянсы, в которых неравенство относится к нравственным качествам, и что такой брак — явление весьма необычное, ибо редко случается, чтобы прекрасная душа не прилепилась к себе подобной, как говорит Шекспир, или так долго находилась под властью обманчивой внешности, чтобы грустное счастье разочарования не выпало ей на долю прежде, чем она свяжет себя узами торжественного обряда; что же до мезальянса в том принятом у нас значении слова, которое подразумевает лишь разницу сословий, то такой брак может вызвать негодование только у людей, которые, придерживаясь самого нелепого и возмутительного из предрассудков, присваивают одному определенному сословию некие особые или, лучше сказать, исключительные права; что, поскольку я не знаю никого, кто осмелился бы утверждать, будто добродетели подкрепляются титулами или приобретаются вместе с привилегиями, я не понимаю, почему человек с чувствительной душой не имеет права искать свое счастье всюду, где есть добродетель, — а ведь только она и может дать счастье; что я нахожу нелепым и до крайности жестоким обрекать привлекательную женщину, наделенную всеми достоинствами и всеми прелестями, на невозможность когда-либо принадлежать любимому ею человеку только потому, что эта несчастная волей случая лишена того преимущества, которое само по себе является делом случая и не может заменить — даже в свете — тех преимуществ, какими щедро наградили ее природа и воспитание; что если люди, одаренные большими талантами, всегда отмечены в глазах современников и потомков безусловной печатью благородства, то не меньшее право на почет и уважение добродетельных умов имеют все те, кто скромно несет свои куда более трудные обязанности перед лицом религии и нравственности в частной жизни, — и что, следовательно, я никогда не позволил бы себе осуждать брачный союз, подобный тому, о котором идет речь, если бы знал, что в нем есть та счастливая гармония взглядов и характеров, которая и является единственным верным залогом семейного счастья и благополучия. Вероятно, мои рассуждения показались г-ну де Монбрёзу вовсе недостойными ответа, ибо он лишь строго посмотрел на меня, но не произнес при этом ни слова, и я заметил вслед за тем, что он повернулся к Эдокси с видом единомышленника, выражая на своем лице что-то вроде горького презрения. Сама же Эдокси, чьим убеждениям я бросил явный вызов, — казалось, не придала моим словам достаточного значения, чтобы соблаговолить оспаривать их всерьез; она ограничилась несколькими обычными в таких случаях избитыми мыслями, высказанными в изящной форме и с тонкой иронией, которые придавали им больше приятности, чем убедительности. Адель слушала меня с волнением: щеки ее горели, и она избегала встретиться со мной взглядом. Г-жа Аделаида вначале смотрела на меня с улыбкой, однако затем лицо ее приняло более строгое, чем обычно, и, боюсь даже сказать, более печальное выражение. Когда я кончил, она мягко стала возражать мне, ласково выговаривая за мой запальчивый тон и за восторженность, с которой я высказывал самые странные, по ее мнению, и нередко самые пагубные взгляды. Она посетовала, что люди моего поколения склонны так легковерно усваивать и распространять софизмы, все последствия которых они не могут достаточно предвидеть, а между тем эти ложные идеи постепенно ведут к извращению истинных понятий. Признавая, что в моих словах кое-что было справедливо с точки зрения благородных чувств, она вместе с тем настоятельно советовала мне поразмыслить о причинах и последствиях обычая сочетаться браком с равным себе — обычая, заслуживающего уважения уже вследствие того влияния, какое он оказывал на наших отцов, да и по той причине, что он приобрел характер почти религиозного установления, будучи освящен веками, на приговоре которых зиждется в конечном итоге вся мудрость общества; она присовокупила к этому (тоном, в котором были мягкость и покорность, но отнюдь не страстная убежденность), что долг доброго гражданина — подчиняться существующим установлениям, не пытаясь спорить с ними, и что, поскольку люди, будучи существами несовершенными, вынуждены отдавать дань известным заблуждениям, освященным необходимостью или требованиями времени, мудрые и честные сердца должны ради пользы человечества подчинять свой разум всеобщему порядку. Возможно, что она и права. Но чего бы я не дал, чтобы исчезло даже воспоминание об этой еще различимой границе, которую случайность рождения провела между несколькими родами и великой человеческой семьей, чтобы забыть обо всем том, что заставляет меня подчиняться помимо собственной воли какому-то особому порядку, налагает путы на свободу моего сердца; кладет запрет на мои самые естественные и самые сладостные чувства; чтобы исчезло то, что разлучает меня с Аделью, разлучает со счастьем! Разлучает! О варварский предрассудок! Да падет на тебя гнев всех тех, кто обладает верной и чувствительной душой! Разлучает! А ведь я прошел бы через весь земной шар ради одного поцелуя ее уст! Разлучает! О, приди, приди же на грудь к Гастону, бедная сиротка, отверженная людьми! Доверься ему, и, клянусь тебе в этом невинностью и чистотой твоей ангельской души, никакие силы ада уже не смогут разлучить нас! 16 мая Никогда еще я так усердно не посещал маленькую рощу, как в эти последние дни, и никогда еще мой гербарий не обогащался так медленно. Это очень удивляет Латура, который проявляет к моему гербарию такой же интерес, как и ко всем остальным моим развлечениям, хотя не обо всех из них я считаю нужным сообщать ему. Тебя же это не удивит, ибо ты хорошо помнишь, что через эту рощу каждый день, в один и тот же час, проходит Адель, и понимаешь, что мне может быть хорошо только там, где я могу надеяться встретить ее. Ты также заметил уже, что между этим моим письмом и предыдущими лежит немалый промежуток времени, и, вероятно, вывел из этого заключение, что обилие впечатлений и событий, случившихся в эти дни, заставило меня позабыть о самых излюбленных моих занятиях. Все это действительно так, дорогой Эдуард, и тем не менее я не могу сообщить тебе ничего нового о своей жизни, ибо любовь моя для тебя уже не новость, а единственно в ней и состоит сейчас вся моя жизнь. Я уже рассказал тебе о происхождении Адели то немногое, что мне удалось почерпнуть в неясных людских толках. От г-жи Аделаиды я узнал немного больше, но все же еще недостаточно для того, чтобы удовлетворить мое любопытство, которое я к тому же боялся проявить слишком открыто. И вот наконец давеча, провожая Адель от рощицы до селения, я заговорил с нею об этом, заговорил со всей той осторожностью, которой требует такого рода деликатный вопрос; и так как ее рассказ может представить интерес даже для людей, совершенно чуждых тому, что занимает меня, я хочу, чтобы ты услышал эту повесть из собственных уст Адели, в том виде, в каком услышал ее я сам. Прости меня, если, передавая ее безыскусственную речь, я не смог достаточно сохранить ее естественную прелесть и тот оттенок простосердечной и трогательной доверчивости, которые придавали ее рассказу еще большее очарование. Бывают вещи, которых не выразить словами. «Мой отец, — так начала Адель, — родился в Валанси, в семье состоятельных землевладельцев. Звали его Жак Эврар. И по уму, и по всем наклонностям своим он уже в детстве обещал стать человеком недюжинным, и потому родители решили дать ему приличное воспитание, которое помогло бы ему достичь в жизни более блистательного положения, чем то, которое выпало на их долю. Прилежание его всецело оправдывало их надежды, но все оказалось напрасно. Многочисленные бедствия, одно за другим, свалились в то время на моего деда: несколько неурожайных лет, последовавших одно за другим и истощивших все его запасы, которые он не смог уже восполнить; два пожара, во время которых сгорели сначала амбар, затем дом; наконец, проигранное судебное дело, от исхода которого зависело все сохранившееся еще у него состояние, — все это превратило его из богатого человека в бедняка. Теперь уже невозможно стало осуществить все те планы, которые строились вначале относительно моего отца; от них пришлось отказаться, и, чувствуя себя еще несчастнее оттого, что рушились его надежды покинуть свое селение, он с отчаяния завербовался в солдаты. Полк, в который он вступил, стоял тогда лагерем в Сомюре. В ту пору мой отец был еще очень молод; у него было привлекательное лицо, в котором находили черты благородства; он отличался беззаветной храбростью и обладал множеством тех приятных талантов, какие обычно открывают доступ во всякое общество. Он пользовался благосклонностью своего полковника и других офицеров, его уже два раза повышали в чине, и хотя такое быстрое продвижение было на военной службе делом необычным, оно не вызывало ни малейшего недовольства со стороны его товарищей, искренне отдававших должное его высоким качествам. И понемногу почти все его начальники стали уже заранее видеть в нем человека, равного им по положению. Случилось так, что одна девушка весьма знатного рода, жившая в этом городе, подарила его своим вниманием и, сама не отдавая себе сначала отчета в своем чувстве к нему, так усвоила милую для себя привычку видеть его, что сердце ее не могло уже обходиться без этих встреч. Вскоре она поняла, что эта потребность — не что иное, как любовь, но поздно было уже бороться с ней; так, во всяком случае, думала она, и точно так же думал мой отец. Что сказать вам еще, господин Гастон? Так, в итоге ошибки, я появилась на свет. Мать моя не смогла скрыть свой грех от родителей; они были люди мягкие и добрые, но все же гордость их не могла допустить, чтобы грех их дочери покрыл Жак Эврар. Были приняты необходимые меры для того, чтобы никто не узнал о моем рождении; мою кормилицу вместе со мной отправили в это далекое селение, где я и была крещена при заботливом участии госпожи настоятельницы. Вы догадываетесь, что селение это было выбрано не случайно: моей матери приятна была мысль, что я буду расти на глазах у своего отца, пекущегося обо всех моих нуждах. Срок его службы к тому времени уже истек, и все свои надежды на будущее он, не задумываясь, принес в жертву возможности никогда больше не разлучаться со мной и наблюдать, как я все больше и больше становлюсь похожей на избранницу его сердца. Любовь его не остановилась перед еще большими жертвами. Мог ли он чувствовать себя счастливым, не смея назвать меня своей дочерью? Моя молодая кормилица — несчастная жертва обманутой сердечной склонности — считалась моей матерью и его женой. Одна лишь госпожа Аделаида была посвящена в эту тайну; она глубоко сочувствовала его несчастьям. Так я росла, и детство мое не было безрадостным. Оно было согрето и дружественным расположением моей крестной, и внимательной, подлинно материнской заботой кормилицы, имевшей в моих глазах еще более священные права на благодарность, а главное — любовью моего доброго отца. Но только когда он, бывало, вернувшись с полевых работ, обнимал меня, я чувствовала не раз, как льются на меня его слезы; впрочем, это не тревожило меня — я думала, что он плачет от радости. Между тем моя настоящая мать не забывала нас. Она часто писала отцу, изливая ему свою скорбь и делясь своими надеждами. И вот на третий или четвертый год революции, когда ее отец отправился служить королю в вандейской армии, она, оставшись одна в Сомюре, решила воспользоваться представившейся ей свободой для того, чтобы повидать меня (мать ее к этому времени уже умерла). Каким счастливым для нашей маленькой семьи был тот день, когда мы неожиданно узнали о предстоящем путешествии! Правда, я была слишком еще мала, чтобы ясно понимать все эти обстоятельства, но отец, насколько мог, объяснил мне их, и после недолгих сборов, которые все же казались ему недостаточно короткими, мы пустились в путь. И вот наконец я возвращена той, которой обязана жизнью, и могу вернуть ей ту нежность, что так долго принадлежала другой; однако я не отнимала мою привязанность и у этой другой, и мать мою это вовсе не огорчало — она с удовольствием наблюдала за тем, как удается мне сочетать чувства, подсказанные долгом благодарности, с теми, что подсказываются мне природой. Я была так счастлива и окружена такой любовью! Зачем надо было, чтобы все это кончилось так скоро!.. Мой отец принял в то время решение, достойное его благородной души, и мать моя одобряла его намерения. Гражданская смута, доведенная до высшей своей точки, открывала перед людьми решительными возможность быстро завоевать себе положение в обществе, и он не терял надежды снискать столь высокие награды, чтобы моему деду уже не казалось, будто он роняет свою дворянскую честь, давая согласие на его брак с дочерью. Вот почему он покинул нас, полный надежд, что мы скоро снова свидимся, чтобы никогда уже больше не расставаться. На время его отсутствия матушка отдала меня в пансион, где часто навещала меня. Я считалась там ее дальней родственницей, оставшейся круглой сиротой, и ко мне относились столь же заботливо, как если бы известны были наши подлинные отношения. Когда мы оставались одни, она говорила мне о моем отце, и мы подолгу вместе плакали. Через несколько месяцев я стала замечать, что у нее были еще и другие горести, которыми она со мной не делилась, но, не зная, в чем дело, я могла лишь потихоньку скорбеть об этом и ни о чем ее не спрашивала. И вот наступил день, когда она больше не пришла; протекла неделя, другая; миновал месяц; я спрашивала у всех, почему ее нет, — никто не мог ответить мне. Тогда я поняла, что напрасно жду свою мать, что счастью моему пришел конец. Между тем вот что произошло: надежды моего отца осуществились. Смелыми подвигами он обратил на себя внимание своих генералов и был назначен командиром дивизии». «Да, в самом деле! — вскричал я, прерывая здесь рассказ Адели. — Его имя Мариус Эврар». — «Мне, действительно, говорили, — ответила Адель, — что так его называли на войне». — «Да, да, — продолжал я, — я помню все совершенно ясно, словно это было только что. Окруженный главными силами вражеского авангарда, наш генерал уже в полном изнеможении… Убитый под ним конь, падая, увлек и его за собой; тяжело раненный, он ничего не может противопоставить теснящим его врагам, он сопротивляется — но тщетно. И вот внезапно появляется капитан Эврар; он прокладывает себе дорогу через толпу пораженных его отвагой солдат, вырывает окровавленного, лишившегося чувств генерала из рук тех, кто оспаривает друг у друга честь первым поразить его, и, под градом пуль, невредимый возвращается в наши ряды. Да, я помню, за свою храбрость он был произведен в командиры дивизии, несколько дней спустя он куда-то исчез, и все мы были убеждены, что он погиб в какой-нибудь схватке». «Сейчас я объясню вам, что с ним случилось, — сказала Адель, продолжая рассказывать историю своих родителей с того самого места, где я прервал ее. — Тотчас же после того, как он был удостоен перед всей армией нового назначения, которое ему предстояло еще оправдать, он, не столько гордясь этим отличием, сколько радуясь, что может поставить его на службу своей любви, немедленно поспешил к моему деду, бросился к его ногам и поведал ему о своей вине, своем раскаянии и своих пламенных желаниях. Судите же, какова была радость, сменившая в его душе все волнения и горести, которые отягощали ее в течение стольких лет, когда он услышал, что моя мать дарована ему в супруги. Но ему было мало испытать эту радость одному — он должен был поделиться ею. Сомюр находился неподалеку от штаб-квартиры армии. Наступившие два дня передышки позволяли ему незаметно отлучиться из армии, и он, переодевшись в первое попавшееся платье, как на крыльях полетел в объятия моей матери. Первое мгновение их встречи всецело было полно радости свидания; второе — тревоги и ужаса: Сомюр был в руках республиканцев, и отец мой — вне закона. Я не открыла вам еще тайной причины той мрачной печали, которую я заметила у моей матери в последний раз, когда она была у меня в пансионе. Некий молодой дворянин, только что покинувший королевское знамя под предлогом какого-то поручения внутри страны и явившийся к матери с письмом от моего деда, в котором тот рекомендовал его в довольно неопределенных выражениях своей семье, осмелился воспылать к ней чувством, которое ей дано было разделить лишь с одним-единственным человеком. Страсть этого чужака тем более была ей в тягость, что все настраивало ее против него и что доходившие до нее слухи заставляли испытывать по отношению к нему недоверие, которое, будь даже ее сердце совершенно свободно, не могло бы быть совместимо с любовью. Однако из уважения к рекомендации отца, чье мнение было для нее нерушимым, а в особенности из прирожденной своей робости, еще усилившейся благодаря столкновению с бешеным, неудержимым характером этого человека, она старалась, насколько было в ее силах, терпеливо сносить его домогательства, не проявляя открыто всей своей неприязни к нему. Он же, убежденный в том, что у него есть соперник, и притом счастливый, ничем не пренебрегал, чтобы отыскать обстоятельства, подтверждающие эти подозрения; и вот гибельная случайность оказала услугу его ревности, приведя его к моей матери в ту самую минуту, когда, прощаясь, она в последний раз обнимала своего супруга. Ничто не может дать представления о том, в какой гнев, в какое бешенство впал этот одержимый при виде человека, похитившего у него сердце, в котором он намеревался царить безраздельно; его угрозы и крики были слышны во всем доме; он дошел до того, что оскорбил моего отца, и тот, потеряв терпение, не выдержал… Разъяренные, они вместе вышли из дома и скоро оказались в уединенном месте, где спор их мог найти свое разрешение; мать же моя в безутешном отчаянии осталась ждать, какой исход принесет ей страшный этот поединок. Едва только стали они друг против друга и отец мой сбросил наземь свой плащ, как в глаза противнику бросилось украшавшее его грудь «сердце» вандейцев, сей единственный, как вы знаете, орден благочестивой этой армии, и он, дико обрадовавшись возможности тут же расправиться с соперником, не подвергая себя никакой опасности, испустил вопль, на который тотчас же сбежалось человек двенадцать разбойников, спрятанных им, вероятно, в этих местах для каких-либо других мерзких целей. «Арестуйте его! — закричал он тут. — Этот офицер роялистской армии, это враг республики!» Тщетно боролся мой отец против негодяев: его окружили, схватили, разоружили и повели в тюрьму. Между тем мать моя нетерпеливо считала часы и, не получая утешительных известий, предавалась горьким предположениям, которые все же были менее страшными, чем действительность. И вдруг до нее доносится с улицы неясный гул, прерываемый грохотом барабана, и глухой топот шагающих солдат… О, позвольте мне, не стесняясь, поплакать, господин Гастон. Слишком трудно мне сдерживать свое горе… Она прислушивается, она бежит, спускается с лестницы, пробегает площадь, отталкивает людей на своем пути, догоняет отряд, вглядывается, вскрикивает и падает… «Анжелика, Анжелика моя, приди в себя. Будь достойна своего отца и своего возлюбленного! Живи ради Адели и в память обо мне!..» Он говорит, но она не слышит. Он покрывает ее сомкнутые веки поцелуями, но они не могут пробудить ее. Она не чувствует слез, которые льются на нее. И вот их уже разлучили. Смолк барабан, отряд остановился. Мать моя приходит в себя; она открывает глаза, ее взгляд растерянно блуждает кругом. Она еще счастлива… Она еще не помнит… Но вот в ушах ее раздается залп, и она снова теряет сознание. Отец мой мертв! Три месяца спустя за мной пришли в пансион, чтобы отвести к моей матери. Она находилась в тюрьме, меня повели к ней в сопровождении вооруженных солдат. Никогда не забудет мое сердце, как пронзили его печаль и ужас, когда в этом страшном месте, среди каких-то отвратительных людей, один взгляд которых вызывал у меня содрогание, я узнала мою мать — увы, бледную, изможденную, умирающую — на куче гнилой соломы… Я бросилась к ней, плача навзрыд и спрашивая, почему она в тюрьме и за что с ней так обращаются. Говоря со мной, она не плакала, но ее провалившиеся глаза были красны от пролитых слез; она сообщила мне все то, о чем я только что рассказала вам. Она прибавила к этому, что теперь мне уже не от кого ждать больше поддержки, кроме как от моей сострадательной крестной, которой она послала для меня все, что могла, и к которой, как ей обещали, я буду препровождена, с тем чтобы остаться у нее уже навсегда. Затем угасшим голосом, который все с большим трудом исторгался из ее груди, она воскликнула: „Дочь моя, бедняжка моя Адель, единственная моя любовь, дай тебе бог счастья, и пусть когда-нибудь супруг, которого он даст тебе в своей милости… слышишь, дочь моя, — она приподнялась, и голос ее, торжественный и мрачный, еще и поныне звучит в моих ушах, — пусть этот супруг, которому предназначено будет отомстить за твоих родителей, воздаст за кровь твоего отца кровью его убийцы Можи!“» При этом имени я вздрогнул; Адель же, приписавшая мое волнение другой причине, продолжала свой рассказ: «Я не хотела покидать матушку в таком состоянии и продолжала сидеть подле нее на соломе до того часа, когда настало время запирать тюремные камеры. Тогда один из стражников стал грубо прогонять меня, говоря, что не могу же я оставаться здесь ночевать. Матушка дремала, лицо ее было красным, дыхание прерывистым. Я боялась, что нарушу ее покой, если поцелую, и только прижалась губами к краю ее платья. Потом меня отвели к привратнику тюрьмы, который разрешил, чтобы я провела эту ночь вместе с его детьми; но я не могла уснуть от горя, да к тому же еще из тюрьмы то и дело доносился какой-то шум. И едва я услышала звук отодвигаемых засовов и скрип дверных петель, как побежала в камеру, где вечером оставалась матушка. Я вбегаю туда, ищу! зову, спрашиваю — ее уже нет… Мне говорят, что ее труп унесли на рассвете. Не суждено мне было еще раз поцеловать матушку!..» Так, дорогой мой Эдуард, окончила свою повесть Адель; и не раз во время ее рассказа слезы мои смешивались с ее слезами. О том, каковы были последствия этого разговора и какие новые мысли он возбудил у меня, я напишу тебе позднее; я открою тебе тогда свое сердце со всей безоговорочной искренностью, которая отличает нашу братскую дружбу. Сегодня же я оставляю тебя твоим собственным впечатлениям. О, дорогой Эдуард, ведь ты понимаешь… Во имя чести, во имя любви, во имя добродетели я обязан взять на себя искупительную жертву… Где найти того благодетеля, который укажет мне этого Можи! 19 мая Давно мне пора было сбросить с сердца отягощающее его бремя. Последние дни казались мне бесконечными — так я был полон нетерпения. «Что удерживает меня? — говорил я себе. — Ведь все мое счастье только в ней; кто же может помешать мне упрочить это счастье, если она меня любит?» А между тем, признаюсь тебе, всякий раз, как мне представляется случай исполнить мое решение, я как будто забываю о нем — до последнего дня я все медлил сказать ей о моих чувствах. И вот какие обстоятельства пришли мне на помощь. Есть один новый роман, герой которого затронул меня за живое — потому ли, что обстоятельства его жизни чем-то напоминают собственное мое положение, — ведь мы всегда в таких случаях невольно отождествляем себя с другими, — потому ли, что он немного похож на того человека, каким я желал бы быть, если бы жизнь моя зависела от меня. Не то чтобы я очень уж одобрял романические характеры, тем более в обществах упорядоченных, где свойственные им безумные крайности или глупая наивность почти всегда неуместны; но бывают такие периоды, когда причуды самого своенравного воображения стоят больше, чем все то, что приходится видеть вокруг себя, и являются возмещением за печальные дела, творящиеся в мире. Ну так вот, мое мнение об этом вымышленном герое стало для очаровательной Эдокси предметом непрекращающихся насмешек, и потому роман этот с каждым днем все больше возбуждал любопытство Адели, и хотя я убежден, что для девушки, чувствительность которой только пробуждается, нет ничего более пагубного, чем чтение сочинений такого рода, и, как ты знаешь, очень далек от того, чтобы рассчитывать подобным образом воздействовать на нежную юную душу (меня возмущает даже мысль о столь постыдных соображениях, о таком отвратительном расчете!), я все же не мог ответить отказом на ее просьбу и оставил ей книгу — вот какую власть имеет надо мной малейшее ее желание! Сегодня, в обычный час, я ходил взад и вперед большими шагами по тропинке, ведущей в Валанси, удивляясь, почему Адель пропускает час обычной своей прогулки через рощу, и вдруг увидел ее; она шла задумавшись, опустив головку, с книгой в руке. Заметив меня, она тотчас же протянула мне книгу, грустно улыбнувшись при этом, и, не говоря ни слова, пошла рядом со мной. «Ну, — сказал я, — каково же ваше мнение об этом неистовом безумце, одно имя которого приводит в негодование мадемуазель Эдокси? Показался ли он и вам достойным презрения?» Она ничего не сказала мне в ответ, но слезы блеснули в ее глазах, и ручка, которой она опиралась на мою руку, задрожала. «О добрая моя Адель, — вскричал я тут, — счастливо то сердце, которое будет услышано твоим! Тысячу раз счастлив будет тот, кого ты полюбишь!» И губы мои в страстном порыве прижались к ее руке. «О, что вы делаете? Гастон, во имя неба! Господин Гастон, что вы делаете? Оставьте меня, — продолжала она взволнованным голосом, — вы же знаете, что меня зовут Адель Эврар!» Сердце мое сжималось в груди, голова была в огне, я чувствовал, что задыхаюсь. «Адель, сестра моя, любовь моя, возлюбленная моя супруга, знаешь ли ты, что такое ты для Гастона? Ты единственный предмет всех его помыслов, единственная радость его жизни, единственная еще оставшаяся ему надежда». И слезы, сладостные слезы заструились по моим щекам! Чувствуя, что силы оставляют меня, я упал на одну из скамеек, которые, как я уже писал тебе, разбросаны самой природой внутри той маленькой зеленой беседки, куда сходятся главные лесные тропы, и уронил голову на руки. Когда спустя некоторое время я вновь открыл глаза, Адель стояла неподалеку, но спиной ко мне, связывая в букет только что сорванные цветы. Я подошел к ней и тихонько обвил рукой ее шею, ничего не осмеливаясь сказать. «Взгляните, — сказала она, — взгляните, каких красивых цветов я набрала; хотелось бы мне знать, как называется вот этот?» То был прелестный цветок, который называют сильвией,[2 - От silva (лат.) — лес.] потому что растет он только в лесных чащах, в местах уединенных. Мне пришла вдруг на память прелестная строфа немецкого поэта, и я громко прочитал ее: «Это сильвия, недавно распустившаяся сильвия, нежный анемон лесов. Нет другого цветка, о сильвия, который мог бы соперничать с тобой в изяществе и красоте, когда, овеваемая дыханием ветерка, ты покачиваешь своей головкой в бело-розовом пятиконечном венчике. Пышная краса всех других цветов — и сам Амур не сделал бы исключения даже для розы — никогда не сравнится со скромной твоей прелестью. Твой склоненный стебель — эмблема меланхолии, а дрожание твоей трепещущей чашечки напоминает о волнениях юного сердца. Пусть небо, о прелестнейший из цветов, навеки окружит тебя мягкой и влажной муравой, пусть вновь и вновь осеняет тебя тенистая листва, пусть вновь и вновь овевает тебя дыхание зефиров. Это сильвия, недавно распустившаяся сильвия, цветок уединения и весны, нежный анемон лесов…» Адель уже не помнила о своем букете, и он выскользнул бы из ее рук, если бы я не подхватил его, чтобы прижать к своему сердцу. «Гастон, я больше не приду сюда!» — тихо промолвила она. Между тем прогулка наша, как всегда, была спокойной. Необычным было в ней только то, что разговор наш шел о самых безразличных вещах, как если бы мы были чужими друг другу, а между тем каждое из этих ничего не значащих слов пламенем обжигало мне сердце. То, что в другое время не показалось бы мне в них достойным внимания, теперь звучало для меня такой лаской! Что за удивительные чары! Они наполняют вас жизнью, делают все прекрасным, озаряют все вокруг божественным светом! И все ваши пять чувств, словно опьянев от восторга, озаряющего душу, жаждут лишь ароматов, лишь света, лишь божественных мелодий… Какое райское блаженство! Да, я слышу голос предрассудка — он громко повторяет мне: «Ведь она — незаконная дочь Жака Эврара. Вот кто твоя возлюбленная, Гастон!» Да, незаконная дочь Жака Эврара, — и это самый драгоценный из титулов, о моя Адель! Чем несчастней ты была, тем сладостней мне наполнить будущую твою жизнь безоблачным счастьем. Незаконная! Разве любовь, разве постоянство, слава да и само признание твоей матери не узаконили тебя? Разве холодная торжественная церемония, которую называют бракосочетанием, была бы лучшим свидетельством твоего рождения, чем тот последний поцелуй, которым обменялись твои родители перед лицом бога, народа и своих палачей, — чем это скрепленное кровью таинство, что соединило их навеки? Дочь Жака Эврара! Кто бы он ни был — земледелец или солдат, — никто не превзошел этого человека в благородстве; и разве тот, кто получает высокое звание дворянина в награду за несравненную доблесть, не более благороден, чем те, кто получает его по наследству? Родиться знатным — дело случая; стать им ценою мужества — счастливый удел героя. Низкое происхождение! — говорят они. Не знаете вы, о дети, влюбленные в пустые побрякушки, что дворянство восходит к великим эпохам государственных переворотов, что оно возникает, дряхлеет и обновляется вместе с монархиями. Настоящее дворянство, как оно понимается в монархических государствах, возводит короля на трон или же находит свою гибель вместе с ним. Оно всегда блистает лишь подле воздвигаемого или низвергаемого трона. Воины, несущие на щите короля, воины, умирающие вместе с его династией, — они-то и суть дворянства, они-то и составляют благородное сословие. Я признаю права дворянства только за теми, кто завоевал их мечом или утвердил эшафотом. Все остальные — лишь чернь, которой пожаловали дворянские грамоты. А впрочем, не все ли это равно при нынешнем состоянии общества? Когда рушится старый порядок вещей, от него остаются не дворяне, остаются герои. Никто уже не спрашивает ныне, кто был отцом Кориолана или каково происхождение Спартака. И к чему, в конце концов, ищу я оправданий тому, что уже безоговорочно решено? Ведь только приняв это решение, я обрету блаженство подлинного счастья — неужто же мало этого для меня и всех тех, кому я дорог? Неужто я испугаюсь глупой молвы титулованной черни? Неужто не станет у меня сил пренебречь хулой этих бесплодных сердец, очерствевших в себялюбии и тщеславии, — насмешками какой-нибудь надменной женщины, презрением какого-нибудь жалкого выскочки? Так решено в моем сердце, Эдуард: я буду свободен. Я должен уйти, бежать прочь от этого общества, уважения которого все так добиваются и которое дарует нам его или отнимает у нас сообразно столь странным и столь ненадежным законам. Что ж, тем лучше. Я всегда жаждал уединения, всегда хотел замкнуться в кругу немногочисленных привязанностей, отдавая дань общепринятым условностям и светским связям лишь в той мере, в какой без них невозможно обойтись. Буду стараться принадлежать только себе. Пусть бушуют теперь вокруг моего убежища, словно у подножия непоколебимой скалы, все грозы мира и замолкнет, так и не достигая моего сердца, безрассудный ропот предубеждения и ненависти! Как жалки мне все эти несчастные, терзаемые необходимостью жить подобной жизнью, среди подобной суеты, — торопливо шагающие вместе с толпой, с трудом отстраняющие тех, кто стоит у них на пути, оскорбляющие слабых или попирающие их ногами, оскорбляемые сильными или униженно пресмыкающиеся перед ними и всегда готовые принести человеческие жертвы своим предрассудкам, словно варвары, приносящие их своим богам! 25 мая Последние дни полны для меня такой живой радости, что мне кажется, будто я живу в одном из тех пленительных снов, от которых боишься пробудиться; но когда я начинаю думать, что вот уже несколько недель, как длится это сказочное сновидение, и пристально вглядываюсь в свое сердце, стремясь еще раз увериться, что все это не одна из обычных для него иллюзий, — меня внезапно обуревают страшные предчувствия, и я ловлю себя на смутном ожидании какого-то неминуемого, какого-то большого несчастья. Я часто слышу, как люди, оплакивая умершего друга, сетуют на то, что смерть поражает только счастливых; ужасно, говорят они, быть застигнутыми ею в самый разгар юности и наслаждений, в тот самый час, когда все начинает радовать нас и улыбаться нам. А между тем вот тогда-то и следует умереть — пока не упал еще занавес, навсегда скрывающий от нас наши несбыточные мечты, пока длится еще волшебное очарование и быстротечные радости, которыми мы упиваемся, не сменились еще сожалениями о невозвратимом. И нередко, когда я чувствую изнеможение от бурной радости, мне хочется напрячь свои чувства до крайнего их предела, чтобы полнее насладиться мимолетным счастьем, которое даровано мне лишь на мгновение. Вот в таком-то состоянии и надо умереть. Подумай только, как горестна, как ужасна судьба несчастного, который умирает всеми оставленный, во всем разочарованный, преследуемый мыслью о небытии, и, дабы спокойно умереть, гонит прочь от себя светлое воспоминание, ибо оно только усилило бы муку его страшной агонии; последний свой вздох он испускает на чужих руках, и ничье сердце не затрепещет к нему сочувствием. О, если бы умереть в такой день, как сегодня… Она была здесь, в моих объятиях, и, склонившись ко мне на грудь, плакала от волнения. «Да, — сказал я ей, — клянусь тебе перед богом и людьми, у меня не будет другой супруги!» — «О, остановись! — вскричала она. — Не может Гастон быть клятвопреступником, а между тем он клянется сделать то, чего никогда не сможет сделать!» — «Кто же помешает мне?» — «Я! Гастону невозможно стать мужем Адели; он не человек из народа, не безвестный бедняк, а ведь только такой муж и подходит мне, бедной, обездоленной девушке». — «Супругом твоим будет Гастон, — возразил я. — Так судило само провидение. Люди перед тобой в долгу — я уплачу этот долг!» Так сказал я, Эдуард, и, клянусь тебе честью, так оно и будет! Мы были так поглощены своими переживаниями, что ночь чуть было не застигла нас в лесу. Расставаясь с Аделью, я еще раз осмелился сжать ее в моих объятиях. Одной рукой она слабо отталкивала меня, другой — кто знает? — быть может, и обнимала… Ослепительный свет, подобный свету метеора, внезапно застлал мне взор, я наклонил голову — и уста мои повстречали ее уста! Словно огненной стрелой пронзило меня до самого сердца. Ни с чем не сравнимое наслаждение! На устах моих — поцелуй Адели, нежный след ее уст. О! Я сохраню его навеки, никто никогда не сотрет его с них! И если когда-нибудь поцелуй другой осквернит эту драгоценную печать любви, если настанет день, когда другие уста — холодные и безразличные — похитят у меня влажный цветок твоего поцелуя, пусть будет он проклят, этот день! Пусть погибнет душа моя прежде, чем я свершу подобное святотатство! Как тяжко это бремя впечатлений! Как сожалею я порой о былых моих горестях! Кто бы подумал, что для счастья нужно столько сил! 27 мая Никогда еще жизнь моя не неслась более стремительно, и никогда еще заботы не терзали меня так упорно. Один день нынешней моей жизни так полон бурных страстей, страхов и надежд, восторгов и тревог, намерений и колебаний, что их хватило бы на всю остальную мою молодость. Нельзя лучше объяснить мое душевное состояние, чем сравнив его с состоянием горячечного больного, болезненное воображение которого блуждает в каком-то неведомом мире, преследуемое смутными воспоминаниями, и судорожно бросается от предмета к предмету, соединяет вместе самые несовместимые контрасты, самые несвязные образы и, запутываясь в этом бесконечном лабиринте, делает больного столь же неспособным судить о своих ощущениях, как и понять их. Если порой и возникает передо мной надежда на некое успокоение, то следующее же мгновение отнимает ее у меня, и я подобен неприкаянной душе, которую злые духи то возносят на небеса, то низвергают в бездну. Я сопровождал мою мать в Валанси, где нам предстояло встретить обычное здесь общество, а следовательно, и г-на де Монбрёза, который решительно обращает на себя внимание, так часто посещая замок. Ничего не было необычного в том, что разговор шел о предмете, более других способном потешить тщеславие, столь свойственное всему этому кружку спесивцев, и я вовсе не был удивлен, услышав — в который уж раз! — их рассуждения о духовном превосходстве дворянского сословия. И вот, установив в качестве основного закона, что только среди нас, дворян, возможны истинно утонченные понятия о чести и та возвышенность характеров и чувств, кои суть плод воспитания, соответствующего нашему высокому предназначению в обществе, они принялись подкапывать здание романических представлений о добродетельности простонародья, презрительно объявляя все эти выдуманные добродетели лишь порождением простого духа соперничества, ибо простой народ подражает опять же нам, дворянам; рассуждения эти вряд ли отвлекли бы меня от мыслей, весьма далеких от всего происходившего здесь, если бы среди предметов неистребимой подлости европейских «парий» и безнравственности народа, которому не следует-де слишком доверять, не было произнесено имя… Великий боже!.. Вся кровь моя и сейчас еще кипит от негодования при этом воспоминании… Речь шла о той юной девице, которая получила такое тщательное воспитание под наблюдением мадемуазель Эдокси и за невинность которой она, казалось, могла бы ручаться… Речь шла об Адели!.. Услышав это имя, я, не помня себя от волнения, спросил тоном, в котором, быть может, было больше запальчивости, чем любопытства, какое же, собственно, преступление совершила эта девочка. «Да почти никакого, — ответствовала Эдокси, — один из тех поступков, по отношению к которым вы с вашей чувствительностью филантропа, несомненно, проявите чрезмерную снисходительность. Речь идет об одной из тех, вполне, впрочем, благопристойных и умозрительных, привязанностей, что производят такое великолепное впечатление в драмах и романах о благородной страсти, к какому-то там деревенщине из соседнего селения, к которому она ежедневно ходит с невинными визитами, — и бог еще знает, чем они кончатся! Обо всем этом, как видите, не стоило бы и говорить; но вы тем не менее согласитесь, что ее следует прогнать, пока ваши красноречивые речи окончательно не лишили меня кое-каких презренных предрассудков, с которыми я, по своей слабости, все еще считаюсь». — «Довольно колкостей, — речь идет ни более ни менее как о том, чтобы навсегда обесславить молодую девушку безупречного поведения; впрочем, не мне оправдывать ее; и я не сомневаюсь, что госпожа настоятельница пожертвует в таком важном деле присущей ей скромностью; ведь ей-то известно, зачем Адель каждый день ходит в селение, и ваша язвительная ирония в настоящем случае нечаянно для себя нашла верное слово, назвав невинными эти посещения, совершаемые с благотворительной целью». Настоятельница была здесь же, и меня удивляло, что она до сих пор еще не прервала моей речи. Каково же было мое горестное изумление, когда, взглянув на нее, я заметил, что глаза ее полны слез и что она смотрит на меня с тревожным недоумением, как бы силясь понять, что я имею в виду! «Как, сударыня, — вскричал я, — разве не по вашему поручению, разве не вы?..» Она только печально покачала головой… Ей было слишком тяжело произнести приговор прямо; потом она вздохнула — и это был весь ее ответ! Признаюсь, здесь я уже не мог выдержать и выбежал из комнаты, чтобы скрыть свое отчаяние и свое смятение. Я шел куда глаза глядят, все дальше углубляясь в лес, сам не зная куда, но полный нетерпения уйти как можно дальше от того места, откуда я только что ушел, чтобы остаться одному; я рад был бы в эту минуту уйти и от своих воспоминаний, навсегда стереть из своей памяти, если бы это было возможно, все, все, что было! Наконец, то ли по воле случая, то ли потому, что я с самого начала бессознательно стремился именно сюда, я очутился около того селения, до которого обычно провожал Адель, и узнал убогую хижину, куда, как я видел, она столько раз входила. Здесь я мог так легко узнать обо всем, а мне так необходимо было разубедиться — или же убедиться окончательно, ибо душа моя более способна переносить несчастье, чем неизвестность. Жизнь моя и честь настолько зависели от разгадки этой тайны, что я не колеблясь вошел к этим бедным людям, нимало не думая о том, что мой приход, тем более в том состоянии, в каком я находился, может их испугать. В довольно просторной комнате, где каждая мелочь говорила о нищете, находилась вся семья. В углу, на старой кровати, покрытой соломой, лежал старик, всем своим видом вызывавший почтение; дряхлая женщина подавала ему какое-то питье, отворачиваясь, чтобы украдкой утереть слезы. Девочка лет десяти-одиннадцати, оставив свою прялку, поправила в ногах у больного кусок старого ковра, служивший ему одеялом. Двое или трое маленьких детей, не обращая никакого внимания на эту сцену, играли у порога в лучах заходящего солнца — играли так весело, так простодушно и беззаботно, что сердце мое сжалось. Я сел на край шаткой скамейки и попытался собраться с мыслями и сообразить, с чего мне начать разговор; однако насколько еще за минуту до этого я горел нетерпением узнать правду, настолько теперь боялся услышать что-либо такое, что сразу же окончательно разрушит все мои иллюзии. Я готов был пожалеть, что пришел сюда. Тебе нетрудно догадаться, каков был первый же мой вопрос. Я спросил у старушки, есть ли у нее сын. Мне казалось, что будет менее больно, если удар, который ей предстоит нанести мне, обрушится на меня не сразу. «Увы, — был ее ответ, — у нас только один сын, и он приносит нам много горя. Тяжелые испытания послал ему господь. Восемнадцати лет он заболел падучей и теперь не может работать. А врачи совсем отказались его лечить, — прибавила она, заплакав, — потому что все это последнее время он со дня на день становится все печальнее, а это, говорят, верный признак, что ему хуже. Была у нас замужняя дочь, да зятя нашего убили на войне, как раз в то самое время, как он должен был стать унтер-офицером, а вот скоро уже полгода будет, как и сама она померла. Дети-то их». Дети эти уже собрались вокруг меня. «Это большое несчастье для вашей семьи, — сказал я, — но по крайней мере вас не оставляют без помощи. Деревня эта, кажется, принадлежала прежде господину де Монбрёзу, а замок ведь и сейчас еще его. А он человек отзывчивый, щедрый на добрые дела и не оставляет бедняков в нужде». Старуха ничего не ответила мне на это, но глянула на меня удивленно и, ни слова не говоря о де Монбрёзе, принялась горячо восхвалять милосердие тех, кто помогает ей. Несколько раз губы ее произнесли имя г-жи настоятельницы и тут же рядом имя Адели, тесно связанные между собой в изъявлениях ее благодарности, столь искренних, что я тотчас поверил: она говорит правду. Оставив в этом грустном приюте нищеты то немногое, что было в моем кошельке, я вышел слегка успокоенный, но чувствуя себя все еще неуверенным и несчастным. В некотором расстоянии от их дома, на опушке леса, я заметил человека высокого роста, судя по лицу — лет тридцати; он был бледен, небрежно одет, голова его склонилась на грудь, руки бессильно повисли, черные волосы рассыпались по плечам. Подойдя поближе, я заметил в его беспокойно бегавших глазах выражение какой-то пугливой меланхолии и понял, что передо мной сын тех обездоленных, от которых я только что вышел. «Ну, как, мой друг, — сказал я ему, — лучше ли тебе теперь?» — «Ах, — сказал он мне в ответ, — я думал, что станет лучше, когда на деревьях снова появятся листья, а луга зазеленеют, как бывало прежде; но, видно, весны не будет больше. Солнце такое тусклое и холодное, цветы распускаются такими бледными, а в полях одни только зимние птички чирикают по кустам. Бывало, раньше по вечерам поднимался такой нежный, такой приятный ветерок и мне так нравилось, когда он шевелил мои волосы. Теперь же веет только суховей, который иссушает все своим дыханием, и мне делается так страшно, когда он шуршит в мертвых ветвях. Если б мог я только вновь увидеть такую весну, как те весны, что бывали в дни моей молодости, мне кажется, я бы выздоровел тогда, но я думаю, их больше уже никогда не будет». Я заговорил с ним было об Адели, но он приложил палец к своим губам, как бы для того, чтобы заставить меня замолчать. «Не надо так громко называть ее имя, — сказал он, — не то о ней могут вспомнить. Ангелы ведь недолго живут на нашей земле; они никогда не стареют. Бог посылает их иногда, чтобы утешать больных и бедных, но он всегда так скоро призывает их обратно! И когда они умирают, то всегда улыбаются, потому что рады вернуться туда. Если вам случайно повстречается кто-нибудь из них — смотрите же, ни на минуту не теряйте его из виду, а не то все будет кончено навсегда». Сказав это, он опустился на колени на какой-то большой камень и вполголоса стал молиться. Я отошел от него, и он этого даже не заметил. Идя обратно, я размышлял обо всем, что мне пришлось пережить за этот день; еще не ясно представлял себе, что я буду делать, но уже твердо знал, что Адель невинна. Как раз когда я входил в замок Валанси, я увидел ее: она медленно шла по вестибюлю к лестнице, что ведет в ее комнату. Я бросился к ней и, порывисто схватив за руку, повлек за собой, не говоря ни слова, в гостиную, где находилось еще все общество. «Говорите же, мадемуазель, — вскричал я, вводя ее туда и совершенно не заботясь о том, что могут подумать о моем поведении, — говорите же, оправдайтесь, скажите, что вы не виновны в том, в чем вас подозревают! Ведь вы же на самом деле ходили каждый день в селение Дебуа ради добрых дел, — я только что убедился в этом; но объясните же нам, как могло случиться, что госпожа настоятельница отрицает свое участие в этих добрых делах, в этих благодеяниях, которые вы оказывали от ее имени, и что за тайна скрывается за всем этим». Сказав это, я опустился на стул и прикрыл глаза рукой, горя нетерпением услышать ее ответ и в то же время страшась услышать его. Тем временем Адель бросилась к ногам настоятельницы. «Простите меня, — омывая их слезами, воскликнула она, — простите, что я посмела воспользоваться вашим именем! Добрые дела, которые я творила, творили вы, — ведь все, что у меня есть, дали мне вы, но меня так растрогали несчастья одной бедной семьи, что я, зная, как истощены ваши сбережения щедрыми подарками, которыми вы оделяете здешних поселян, позволила себе прибегнуть к собственной копилке, чтобы тоже испытать счастье делать добро. Могла ли я воспользоваться плодами этих добрых дел и присвоить себе благодарность бедняков, что по праву принадлежит вам одной? Что могла бы я сделать для них, если бы вы не сделали всего для меня?» Какой тяжкий камень свалился с моего сердца, пока длилась эта сцена. Все присутствующие были растроганы, смущены… И мать моя, и г-н де Монбрёз, и даже Эдокси — все хранили почтительное молчание. Таково могущество невинности и добродетели! Каждый из этих высокомерных людей не мог не проникнуться невольным чувством смирения перед этой девушкой, о которой они еще недавно говорили с таким презрением. Что до г-жи Аделаиды, то она подняла Адель и, не будучи в состоянии выразить свое восхищение иначе, чем слезами, рыдала, держа ее в своих объятиях, в то время как смущенная Адель пыталась спрятать на ее груди покрасневшее от волнения и замешательства личико. Как язвительно мог бы я теперь ответить на жестокие насмешки, которыми меня только что осыпали, если бы захотел воспользоваться преимуществом своего положения! Однако я постарался сдержать мое справедливое негодование и выразил его лишь суровым молчанием. Монбрёз — я склонен считать его человеком добродетельным, но чрезмерная строгость его правил, быть может поддерживаемая еще и прирожденной спесивостью, слишком часто заставляет его относиться с недоверием к добродетелям других, — Монбрёз тем не менее пожал мою руку, давая понять, что он доволен моим поступком. Наконец моя мать после нескольких слов, приличествующих случаю, велела подать свою карету; я поехал вместе с ней. Она была явно смущена, какая-то принужденность сквозила во всем ее поведении; несколько слов, случайно вырвавшихся у нее, дали мне понять, что наступила подходящая минута открыть ей то, что она рано или поздно должна будет узнать. Я заговорил об Эдокси и решительно заявил, что она никогда не будет моей женой. Правильно ли я почувствовал расположение духа моей матери, или же на нее произвел впечатление тон, которым я сообщил ей о своем решении, но она менее, чем я того ожидал, настаивала на своем, и все говорит за то, что она не будет больше неволить меня в выборе невесты. Срочное дело вынуждает меня отправиться в город. Все собственное состояние моей матери зависит сейчас от исхода дела, которое должно слушаться в суде через несколько дней. Она поручила мне вести его. Если бы речь шла о личных моих интересах, никакая сила не могла бы заставить меня уехать отсюда в теперешних обстоятельствах; сам не знаю почему, какой-то непреодолимый страх… Право же, я, должно быть, кажусь тебе жалким со всеми этими суеверными мыслями, которые иногда овладевают мной! 8 июня Город внушает мне такое отвращение, что я покинул его тотчас же, как только мне стало возможно вернуться сюда, к своей уединенной жизни. Но не только это способствовало моему скорому возвращению. Мне не терпелось поскорее увидеть Адель и начать все необходимые хлопоты для того, чтобы больше не разлучаться с ней. Дни человека так быстротечны, что лишь ничем не объяснимое легкомыслие может отвлечь нас от желания сделать их прекрасней. Дело матушки было весьма неприятным, она проиграла его во всех инстанциях, так что потеряла теперь все свои поместья. Ей остаются, во всяком случае, мои — я охотно отказался от них в ее пользу. Отныне она будет распоряжаться ими по своему усмотрению, без всяких помех и ограничений, и если все это называется жертвой, то, несомненно, существуют жертвы, приносить которые доставляет удовольствие. К чему мне излишняя роскошь? Простые вкусы да скромные желания — вот в чем мое богатство. Удобное поместье, приносящее немного больше дохода, чем это необходимо для удовлетворения насущных потребностей; небольшие, но хорошо содержащиеся сады, лесок, где можно, гуляя, предаваться мечтам; дом, скромный, небольшой, что не должно помешать ему, однако, быть изящным, а вокруг — прекрасная природа, многообразие живописных ландшафтов и прелестных уголков, плодородная земля, щедро питающая живущих на ней, и, если возможно, лишь столько бедняков, скольким я могу оказать помощь, — нужно ли что-нибудь еще, чтобы быть счастливым? Этот план менее всего плод воображения. Я был достаточно богат, чтобы сделать выбор, и вот выбор сделан. Добавь ко всему этому такую жену, как Адель, такого друга, как Эдуард, или, вернее, Адель и Эдуарда собственными персонами (ибо сердцу моему никто не нужен, кроме них), и мой приют станет волшебным краем, Эдемом, который я все еще надеюсь увидеть! Я позабыл рассказать тебе, что противной стороной в судебном процессе был один из дальних родственников моей матери, старый граф де Селиньи, который так отличился в боях, сражаясь под нашими знаменами. Этот достойный человек проявил ко мне участие почти отеческое, чем я очень горжусь. Он сказал мне, что, если бы мою мать не ввели в заблуждение судейские чины, которым она доверилась, он помог бы ей избежать тех потерь, которые ей приходится теперь нести; но что случившееся отнюдь не помешает ему исполнить свои намерения и что он решился встретиться с ней и предложить ей либо возместить понесенные ею убытки, либо возобновить родственные связи, так долго не поддерживавшиеся вследствие тяжбы. Он даже прибавил к этому, что его намерения, быть может, имеют некоторое отношение ко мне, но что сами намерения зависят от кое-каких сведений, которые он должен собрать в одном из окрестных селений. Мы вместе таким образом ехали сюда и с жаром беседовали о боевых эпизодах, в которых нам обоим пришлось участвовать, о недостатках нашей армии и о причинах, сделавших эту войну, участниками которой все мы были, столь бедственной, а ее исход — столь бесполезным. Г-н де Селиньи судит об этом предмете с большой прямотой и справедливостью; то, что он говорил по этому поводу, странным образом изменило мои взгляды на многое, о чем я на этих днях буду иметь случай рассказать тебе. В то время как карета проезжала мимо замка Эдокси, я приник к дверному стеклу, ища маленькое оконце Адели на углу здания. Я почувствовал себя огорченным, не увидев ее в этом окне, — словно ожидал, что ей может быть известно о моем приезде. Я не видел ее; я не увижу ее и сегодня вечером, потому что мы прибыли уже к концу дня. Дела, задержавшие меня в городе, были, впрочем, слишком спешными, чтобы я мог отложить их хотя бы на час, а между тем мне достаточно было бы только один раз взглянуть на Адель, чтобы развеять то чувство страха, которое не оставляло меня, как только я оказываюсь далеко от нее. Боже мой! Сделай эту ночь покороче! 9 июня О Эдуард, все кончено для меня! Все мечты мои разбиты… Какой жестокий удар нанесен сердцу моему!.. Ничего не нужно мне более, Эдуард, — отныне мне нужна только могила, где я мог бы заснуть навеки; ибо я молю небо ниспослать мне сон небытия; да хранит оно меня от бессмертия — этого жестокого благодеяния, которое увековечило бы мои страдания и мое унижение!.. Вот что сообщили мне в замке Валанси (почему не написать об этом хладнокровно? Ведь есть же лекарство от любой боли!). Адель изменила мне — так по крайней мере мне сказали. О, я несчастный! Будто в этом можно еще сомневаться! Но и ты на моем месте искал бы любых доводов, чтобы не поверить. Она тайно любила одного из слуг де Монбрёза — гадкого, недостойного, отвратительного человека, которого я никогда не замечал. Не удивительно ли? Их сообщничество ускользнуло от меня, хотя мое сердце так легко бьет тревогу! Удалось ли бы ей обмануть меня, если бы я любил менее доверчиво, менее самоотверженно? Но ведь она любила меня… Увы! Этого она мне не говорила… Так вот какой ужасной наградой намеревалась она увенчать мою любовь! Самые холодные сердца точно так же поддались бы этому обману, как мое. Монбрёз сказал, что он не ожидал от нее этого. Так, значит, небесная чистота добродетели — не более как пустой призрак! Этот слуга попросил расчет; назавтра они уехали куда-то, чтобы там пожениться; я весьма признателен ей за это внимание ко мне, — это все, что она сделала для меня. На первый взгляд кажется, что все рассказанное мною только что — ложь. Я отдал бы свою жизнь, лишь бы увериться, что это ложь, лишь бы поверить, что она невинна. Как сладко было бы умереть с этой мыслью! Она уехала, никого не предупредив; она даже не повидалась со своей крестной, которая горько ее оплакивает. Я не плачу; тот, кто негодует, не плачет; я плакал бы о ней, если бы она умерла… С тех пор как они покинули здешние места, прошло уже пять дней. Нет ни одного человека в селении, который не видел бы, как они уходили; я только что посылал туда Латура, ему рассказывали, что ее там узнали: на ней была фата, но лицо было открыто; дети смотрели ей вслед, пока она не исчезла в лесу. Мне стало бы, кажется, легче, если бы я мог мстить, — но как может мстить в этом случае человек моего круга?.. Моего круга!.. Проклятие! Вот этого, быть может, она и испугалась… Она бросилась в объятия равного себе, чтобы бежать от человека моего круга. Чем заслужил я это тяжкое оскорбление? О, если бы она только знала, что значит быть покинутым, что значит искать подле себя свою возлюбленную и не находить ее более! Какую милость оказала бы она мне, если бы ударом кинжала из-за угла (ведь женская рука не дрогнет перед подлым убийством) отвела от меня все те муки, что ныне терзают мое сердце!.. Если бы она увидела меня сейчас, хотя бы на мгновение, если бы почувствовала всю меру моих страданий, она вынуждена была бы признать, что только беспощадная ненависть… Ночь так тиха и спокойна, так чарующе прекрасна для тех, кто счастлив! Только мне одному нет покоя средь этой бесконечной гармонии! Только я один покинут, оставлен, только я позабыт богом, отступившим от меня! 10 июня Все словно сговорились еще больше растравлять мои страдания, делать мое отчаяние еще более жестоким. Как это ужасно, когда видишь, как сбывается одно за другим все то, о чем вчера ты не смел бы и мечтать, как обступают тебя со всех сторон события, казавшиеся вчера пределом твоих желаний, — и это теперь, когда все уже невозможно, когда от счастья, порукой которому они могли бы явиться, остались одни лишь воспоминания! Вообрази, г-н де Селиньи — это отец той самой несчастной, которая дала жизнь Адели. Повесть, которую я слышал от нее, как нельзя более правдива. Брак Эврара и Анжелики был заключен, и, если бы не гнусное вероломство Можи, семья эта жила бы счастливо. Вернувшись в свои владения, граф тотчас же решил, что самое лучшее, что он может сделать в память своих детей, — это перенести на их дочь всю ту любовь, которую он питал к ним, и закрепить права своей наследницы, торжественно удочерив ее. Он ехал сюда, чтобы получить Адель из рук той, которой она была поручена когда-то, вернуть ей все преимущества ее рождения и состояния и своей любовью заставить ее забыть горести, перенесенные ею в детские годы. Наконец, он рассчитывал, что моя мать при таких обстоятельствах не колеблясь согласится на брак мой с Аделью. Действительно, она дала свое согласие, и сегодня вечером меня призвали к ней, чтобы уведомить об этом новом плане. Граф был тут же… И какой неожиданный удар нанес я этому старцу, когда, весь в слезах, задыхаясь от стыда и страданий, я вскричал, обнимая его колени: «О, откажитесь, откажитесь от этого замысла — неблагодарная сделала его невозможным, — откажитесь от своих надежд — она обманула их! Адель недостойна более ни отца своего, ни своего возлюбленного! Она принадлежит другому». Нет слов, которыми можно было бы выразить всю горечь, переполнявшую мое сердце в то время, как я повторял ему все то, о чем рассказывал тебе вчера. Мне казалось, что каждое произнесенное мной слово звучит приговором мне, и как бы я хотел, чтобы в эту минуту грудь моя разорвалась на части; я был бы избавлен тогда от ужаса этого позорного разоблачения! Ее дед — какой краской стыда вспыхнуло благородное его чело! — рыдал в моих объятиях, смешивая свои слезы с моими. «Гастон, — сказал он мне после того, как мы долго молчали. — Я потерял только Адель. Вы все равно будете моим сыном. Узы, которые привязывали меня к земле, отныне порваны. Только вы, Гастон, еще привязываете меня к ней. Обещайте же мне, что вы не покинете своего старого отца и позволите ему умереть подле вас!» Я вновь упал к его ногам и просил его благословения. Матушка была растрогана. Она обняла меня. Я уже давно догадывался, что ее чувствительное сердце, испорченное общением с окружающими ее ограниченными умами, могло еще возродиться к сладким волнениям, подсказанным природой. В ее поцелуе я вновь ощутил душу матери, и это открытие было бы для меня источником великой радости, если бы только я еще способен был чувствовать ее. Почему Адель покинула нас, ведь нам так хорошо было бы всем вместе? Я знаю это, Эдуард! Я знаю, почему она покинула нас: она любила не меня. А меня, для кого она была всем на свете, меня, который столько раз готов был с радостью отдать жизнь, лишь бы избавить ее от малейшего огорчения, — меня она так оскорбительно предала… Она любила не меня!.. 11 июня Какие непреодолимые, пугавшие воображение препятствия стояли на моем пути: разница сословий, разделявшая нас, брак с Эдокси, вызов общественному мнению, гордыня моей матери или ее проклятие, — какое мрачное, какое страшное будущее, казалось, ожидало меня! И вот все препятствия устранены, и я несчастнее, чем когда-либо, и готов теперь отдать по капле всю мою кровь за одну из тех минут отчаяния, которые я не умел тогда ценить! Я хотел бы вновь увидеть тебя здесь, рядом со мной, прижаться к тебе, сжать тебя в своих объятиях, прикоснуться губами к пряди твоих волос. Я хотел бы услышать хотя бы шорох твоего платья в кустах, хотя бы шум твоих шагов по сухим листьям, возвещающий о твоем приближении на повороте тропинки. Увы! Я хотел бы снова пережить минуты заблуждения, хотел бы по-прежнему верить в твою любовь, не ведая еще разочарования! О, если бы я мог сойти с ума! Безумные подвержены порой такому удивительному обману чувств… Я увидел бы ее, быть может… В тот же день В комнату мою сейчас вбежал Латур. Он только что встретил возлюбленного Адели — того самого человека, который, как говорят, увел ее отсюда. Негодяй старался уйти незамеченным, а как только Латур стал расспрашивать его — обратился в бегство. Латур, которого я посвятил во все, что касается Адели, упорно продолжает сомневаться в том, что она изменила мне. Почему не могу я тоже усомниться в этом? И все же бывают минуты, когда мне кажется, что я понимаю почему. О, что я говорю и до чего же доходит мое ослепление! Я словно путник в ночи, поскользнувшийся на краю страшной пропасти и старающийся ухватиться за все, за что только можно еще удержаться. Тонкого деревца, пучка травы, стебелька лианы — самой неверной точки опоры уже достаточно, чтобы он снова начал надеяться; но вскоре все это разом ускользает из его пальцев, и он летит в бездну. 15 июня Поспеши ко мне, Эдуард, я не буду больше докучать тебе моими горестями; один только день, один только час, несколько мгновений — и все переменилось. Я счастлив, счастлив и буду счастлив вечно, — только тебя еще недостает мне, чтобы счастье мое было полным. Но как я могу писать все это, не рассказав тебе обо всех предшествующих событиях? А ведь последние часы так богаты событиями и чувствами! С того времени как исчезла Адель, я считал себя обязанным стать ее преемником, взяв на себя ту помощь, которую она оказывала больным в соседнем селении; мне приятно было исполнять эти обязанности, Эдуард: ведь все эти добрые люди знали ее и не говорят о ней иначе как с умилением, и я говорил с ними о ней. Вчера была горестная годовщина: я отправился к могиле моего отца, чтобы присутствовать при повторении того печального обряда, на котором я не мог быть в первый раз, так как был тогда в изгнании и находился далеко отсюда. Вместо меня к больным должен был отправиться Латур, но он вернулся раньше времени в крайнем волнении. По дороге в селение он встретил девочку из той самой хижины; она стремительно бежала к нам — сказать, что г-на Селиньи и меня требует к себе г-н де Монбрёз и что он при смерти. Не помню, имел ли я уже случай писать тебе о том, что Монбрёз еще несколько дней до этого, казалось, совершенно удалился от всякого общества и уединился в своем заброшенном замке, который находится неподалеку отсюда, хотя замок этот может служить приютом разве что хищным птицам, стаями слетающимся со всех окрестностей на его старые башни. Впрочем, он объяснял свое исчезновение отъездом на охоту. Вчера, пытаясь перепрыгнуть ров, у края которого лежало его ружье, злосчастный Монбрёз, оступившись, нечаянно задел курок — ружье выстрелило, и весь заряд попал в грудь. Слуга вместе с несколькими случившимися поблизости крестьянами перенес его в домик, где живут эпилептик и его родители. Зная, что я вернусь не скоро, г-н де Селиньи не стал терять ни минуты и поспешил к умирающему. Монбрёз уже испускал дух; но восклицание, вырвавшееся в замешательстве у г-на де Селиньи, который, узнав его, произнес имя Можи, пробудило его на мгновение от смертного сна, в который он начал уже погружаться. «Да, Можи, — повторил он, с трудом приподнимая голову, — да простит меня бог!» Увы, если бы мог он простить его!.. Несколько мгновений он лежал совершенно неподвижно, почти без дыхания, однако г-ну де Селиньи с помощью хозяев дома все же удалось еще на мгновение вдохнуть в него жизнь; и тогда его, казалось, стало мучить желание сказать им что-то важное; но с губ его срывались лишь отдельные отрывистые слова. «Адель…» — с трудом выговорил он. «Да, я знаю», — перебил его г-н де Селиньи, стараясь избавить умирающего от ненужных объяснений. «Адель, — повторил Монбрёз, — дочь Анжелики…» — «Я знаю это…» — «Адель… самое добродетельное, самое чистое существо…» — «Так что же?» — «Адель невиновна, она достойна вас, она достойна ее… Это я… я приказал запереть ее…» И, не закончив, Можи испустил дух. Не буду описывать тебе всех треволнений этой ночи. Сегодня утром ко мне явился с повинной тот самый слуга де Монбрёза, которого чуть было не поймал Латур; узнав о смерти своего хозяина, он во всем сознался, все рассказал. Ужасное это злодеяние Монбрёз подготовлял под видом защиты интересов Эдокси, которая, надо полагать, оставалась в полном неведении относительно его тайных замыслов; она, вероятно, в самом деле верила, а следовательно, старалась убедить и Адель, что та совершает большой грех, не отвергая, а поощряя мое чувство к ней, что ей необходимо ради моего счастья удалить меня от себя, чтобы я позабыл ее, — они думали, что я забуду ее! — что ее долг, наконец, оставаться впредь до новых распоряжений в каком-нибудь благочестивом убежище, где она будет в безопасности от моих преследований. Даже г-жа настоятельница одобрила этот план и указала обитель, куда ее должны были спрятать от меня. Но совсем не это входило в намерения Можи, который уже давно воспылал страстью к Адели и принимал столь деятельное участие во всей этой интриге лишь для того, чтобы добыть себе еще одну новую жертву. Отъехав на некоторое расстояние от селения, карета вдруг повернула в другую сторону и окольными дорогами привезла Адель в замок Можи. Она и сейчас еще находится там, крепко запертая на замок, ключ от которого есть только у слуги. Можи же с присущим ему лицемерием пока еще выжидал, действуя лишь при помощи страстных посланий, и только сегодня должен был впервые явиться к ней. Когда Адели сообщили об этом, она воскликнула: «Пусть этот изверг не появляется здесь или же пусть не ждет, что ему удастся увидеть меня живой!» Слуга только что повторил мне эти слова. Теперь ты понимаешь, Эдуард, как я счастлив, и видишь, достойна ли меня моя Адель. Она согласилась на все это лишь из почтительности к своей крестной, в добром отношении и добрых намерениях которой не могла сомневаться. Она согласилась на это, жертвуя собой ради меня, — а я-то клеветал на нее… Забудь, забудь мои недостойные подозрения! Ты, верно, удивляешься, как я могу тратить столько времени на то, чтобы писать тебе, когда она все еще не со мной. Но что мне еще делать, чтобы отвлечь свое нетерпение от ожидающего меня счастья? Мне необходимо хотя бы говорить о ней, пока она еще не со мной, — право освободить Адель из ее тюрьмы принадлежит ее деду, г-ну де Селиньи, — пришлось уж мне посчитаться с этими трогательными правилами благопристойности! Посуди сам, с какой медлительностью тянутся для меня минуты нынче вечером! Но не стану запечатывать письмо… Я слышу шум приближающейся кареты на дороге! О, невыразимое счастье!.. Адель, отец мой, друг мой, придите все в мои объятия! Приезжай, Эдуард, приезжай же поскорей!.. Латур — г-ну Эдуарду де Милланж В тот же день Да, сударь, приезжайте, не медлите ни минуты, вы так необходимы бедному моему господину. Он писал вам о том, что счастлив… Он еще не знал… Я сопровождал г-на де Селиньи… Мы приехали в замок Можи, поднялись по лестнице до верхнего этажа (где была заперта мадемуазель Эврар). Едва только мы повернули ключ, как за дверью послышался крик ужаса. «Адель! Адель!» — позвал г-н де Селиньи, вне себя от волнения. Мы вошли. Комната была пуста. Меня словно громом ударило. Окно было растворено, я кинулся туда. И что же я увидел внизу, г-н Эдуард? Несчастная вообразила, что слышит голос Можи. Она ведь сказала, что ему не увидать ее живой, если он явится к ней! Ничто уже не могло помочь ей — ни малейшего признака жизни… Несчастный дед! А в особенности — он… Вообразите себе, в каком он отчаянии! Приезжайте, приезжайте поскорее, г-н Эдуард! Вы один еще способны, быть может… Но что за крики? Неужели… Это… Всемогущий бог! Какое преступление мы совершили, что так прогневили тебя? Увы, г-н Эдуард, можете не приезжать… Жерар де Нерваль (1808–1855) Октавия Весной 1835 года мною овладело вдруг страстное желание увидеть Италию. По утрам, просыпаясь, я мысленно уже вдыхал терпкий аромат альпийских каштанов; по вечерам между кулисами маленького театрика мне то и дело чудились водопад Тер и пенящиеся струи Тевероне… Чей-то сладостный напев, подобный зову сирен, звучал в моих ушах, как если бы внезапно обрели голос камыши Тразименского озера… Мне необходимо было уехать, оставив в Париже свою несчастную любовь , которой я хотел бежать, от которой хотел отвлечься. Сначала я остановился в Марселе. Каждое утро я ходил купаться к Зеленому замку и, плавая, любовался видневшимися вдали, в заливе, островами. И каждый день я встречался в лазурной бухте с юной англичанкой, и гибкое ее тело разрезало рядом с моим зеленоватую гладь воды. Однажды эта морская дева, которую звали Октавия, подошла ко мне, очень гордая своим неожиданным уловом: в ее белых руках трепетала пойманная ею рыбка, она протянула ее мне. Я не мог не улыбнуться такому подарку. В городе между тем начиналась холера, и, дабы избежать карантинов, я решил пуститься в путь посуху. Я побывал в Ницце, в Генуе и во Флоренции; я любовался Собором и Баптистерием, шедеврами Микеланджело, а в Пизе — падающей башней и Кампо-Санто . Затем, взяв путь на Сполето, я остановился в Риме и провел там десять дней; собор Св. Петра, Ватикан, Колизей — все это прошло предо мной как сновидение. Я поспешил в Чивита-веккью, где должен был сесть на пароход, но три дня подряд бушевало море, и пароход задерживался. Я ходил по пустынному пляжу, погруженный в свои мысли, однажды меня чуть не разорвали там собаки. За день до отъезда в местном театре давали французский водевиль. Внимание мое привлекла миловидная белокурая головка в ложе на авансцене. Это была та самая юная англичанка. Она была со своим отцом, выглядел он очень болезненным, врачи рекомендовали ему неаполитанский климат. На другое утро я с великой радостью получил наконец билет на пароход; юная англичанка была уже на палубе и большими шагами ходила взад и вперед; она посетовала, что пароход движется слишком медленно, и вонзила свои белоснежные зубы в шкурку лимона. — Бедняжка, — шутливо сказал я ей, — вам это вовсе не так полезно, я ведь знаю — у вас грудная болезнь. Она пристально взглянула на меня и спросила: — Кто вам сказал это? — Тибуртинская сивилла , — ответил я тем же тоном. — Да будет вам, — сказала она, — не верю я ни единому вашему слову. — Говоря это, она так нежно смотрела на меня, что я невольно поцеловал ей руку. — Будь у меня больше сил, — сказала она, — я бы показала вам, как сочинять небылицы!.. И, смеясь, погрозила мне хлыстиком с золотым набалдашником, который держала в руке. Наш пароход уже вошел в неаполитанскую гавань, мы плыли между Искией и Низидой, озаренными пламенеющим рассветом. — Если вы любите меня, — промолвила она, — ждите меня завтра утром в Портичи . Я не каждому назначаю такие свидания. Они с отцом высадились на площади у мола, ибо должны были остановиться в гостинице «Рим», незадолго до того там выстроенной. Что до меня, то я нашел себе квартиру позади Театра флорентийцев. День я провел, гуляя по улице Толедо и набережной, посетил Музей рукописей, затем вечером пошел смотреть балет в театре Сан-Карло. Там я встретил маркиза Гаргалло , знакомого мне еще по Парижу, и он повел меня после спектакля к своим сестрам на чашку чая. Никогда не забуду этого прелестного вечера. Маркиза принимала в большой гостиной, было множество иностранцев. Разговоры, которые велись, немного напоминали разговор смешных жеманниц; я чувствовал себя совсем как в голубом салоне госпожи де Рамбуйе . Сестры маркизы, прекрасные, словно Грации, возрождали передо мной все очарование Древней Эллады. Шел долгий спор о форме элевсинского камня — был ли он треугольным или квадратным. Маркиза и сама могла бы дать ответ на этот вопрос; она выглядела красивой и горделивой, словно сама Веста. Я вышел из их особняка совершенно ошалевший от этого философического спора и никак не мог отыскать дом, в котором остановился. Я так долго бродил по городу, что мне рано или поздно суждено было стать героем какого-нибудь приключения. Встреча, случившаяся у меня в ту ночь, является предметом нижеследующего письма, посланного мною впоследствии женщине, роковой любви к которой я надеялся бежать, оставляя тогда Париж. «…Я места себе не нахожу. Уже четыре дня, как я не вижу вас или вижу только на людях. Тяжкое предчувствие снедает меня. Что вы были со мной искренни — в это я верю; что вы изменились ко мне последнее время — этого я не знаю, но я это чувствую… Боже милостивый! Сжальтесь надо мной, избавьте от этих сомнений, не то вы навлечете на нас какую-нибудь беду. И однако я стал бы тогда обвинять только себя самого. Я был слишком робок, я слишком выказывал вам свою преданность — больше, чем это подобает мужчине. В своей любви я был столь сдержан, я так боялся оскорбить вас ею — однажды я уже так наказан был за это, — что, быть может, переусердствовал в своей деликатности, и вы могли подумать, будто я охладел. Что ж, однажды ради вас, в очень важный для вас день, я сдержал терзавшую меня душевную муку, я скрыл свое лицо под улыбающейся маской, между тем как сердце мое пылало и разрывалось. Никто другой не стал бы так щадить вас, но и никто другой, быть может, не доказал вам в такой мере всей силы своей привязанности и не способен был бы так понимать вас, как я, и так оценить все ваше совершенство. Поговорим откровенно. Я знаю, бывают узы, разорвать которые женщине нелегко, тягостные отношения, которые невозможно прекратить сразу. Разве требую я от вас невыполнимых жертв? Откройте мне свои горести, я все пойму. Ваши страхи, ваши любовные капризы, трудности вашего положения — ничто, ничто не может поколебать огромную мою любовь к вам, не может даже смутить чистоту моих чувств. Давайте же вместе подумаем, с чем возможно примириться, а что необходимо побороть, и если существует нечто, чего нельзя распутать, а надо сразу же разрубить, положитесь в этом на меня. Не быть откровенной в такую минуту — это бесчеловечно с вашей стороны, ибо я уже говорил вам: жизнь моя вся подчинена лишь одной вашей воле, и вы знаете, что нет у меня большего желания, как ради вас умереть. Умереть… Боже правый! Почему эта мысль то и дело, по всякому поводу приходит мне на ум? Словно одна только смерть может быть равноценной платой за счастье, которое вы сулите мне. Смерть! А ведь нет для меня в этом слове никакого мрачного смысла. Она рисуется мне в венке из увядающих роз, словно в конце некоего празднества. Мне чудилось порой, будто она ждет меня у ложа моей возлюбленной после упоительных минут счастья и говорит мне с улыбкой: «Что ж, юноша, ты получил свою долю радости в этом мире. Теперь пойдем со мной, усни в моих объятиях. Я нехороша собой, но я добра, я милосердна и дарую не наслаждение, а вечный покой». Но где этот образ смерти уже являлся мне? Ах да, я уже однажды рассказывал об этом, это было в Неаполе, три года назад. Тогда, ночью, неподалеку от виллы Реале я встретил молодую женщину, премилое существо; она была золотошвейкой и зарабатывала тем, что по заказу церквей вышивала золотом по шелку и бархату. Она показалась мне немного странной; я проводил ее к ней домой, хотя по дороге она и болтала о каком-то своем любовнике, служившем в швейцарской гвардии, прихода которого она почему-то боялась. Впрочем, она тут же, не задумываясь, призналась, что я нравлюсь ей больше, чем он… Что мне сказать вам? Мне пришла фантазия забыться — на один вечер, вообразить себе, будто эта женщина, чью речь я едва понимал, — это вы, внезапно ниспосланная мне каким-то волшебством. Зачем мне скрывать от вас это приключение и ту странную иллюзию, которую душа моя приняла безо всякого усилия, особенно после нескольких стаканов пенистого лакрима-кристи , которое подливали мне за ужином? В комнате, куда она меня привела, было что-то мистическое — то ли случайно, то ли благодаря вещам, которые в ней находились. На комоде, стоявшем рядом с постелью, задернутой зелеными саржевыми занавесками, возвышалась черная мадонна, на ней висели нити золотой мишуры, с помощью которых моей хозяйке предстояло обновить ее обветшавший наряд; далее фигура святой Розалии в венке из лиловатых роз, казалось, охраняла колыбель, в которой спал ребенок. Беленные известью стены украшены были старинными картинками, изображающими четыре стихии в виде мифологических божеств. Прибавьте еще к этому живописный беспорядок: яркие ткани, искусственные цветы, этрусские вазы; зеркала в рамах из сусального серебра, ярко отражавшие свет зажженной медной лампы; на столе — руководство по гаданию и сонник, из чего я сделал вывод, что моя новая знакомая немного колдунья или, по крайней мере, цыганка. Какая-то славная старуха с крупным благообразным лицом сновала взад и вперед по комнате, подавая нам ужин; вероятно, это была ее мать! А я молчал и не отрываясь смотрел на ту, которая так разительно напоминала мне вас. Женщина то и дело спрашивала: — Вам грустно? И я сказал ей: — Не разговаривайте со мной, я плохо вас понимаю, я устаю, когда слушаю итальянскую речь, и мне трудно произносить итальянские слова. — О, — сказала она, — а я умею говорить еще и по-другому. И она неожиданно заговорила на каком-то языке, которого я никогда не слыхал. Это была звучная, гортанная речь, лепет, полный очарования, должно быть, какой-нибудь первобытный язык — может быть, еврейский или сирийский, не знаю. Заметив мое удивление, она улыбнулась и, отойдя к комоду, вытащила оттуда всякие украшения из поддельных камней — ожерелья, браслеты, диадему. Надев их на себя, она вернулась к столу, степенная, сосредоточенная, и очень долго сохраняла этот облик. Вошла старуха и разразилась смехом, кажется, она сказала, что вот, мол, всегда она так наряжается по праздникам. В эту минуту проснулся ребенок и начал плакать. Обе женщины бросились к его колыбели, и молодая скоро вернулась ко мне, с гордостью держа на руках своего сразу же затихшего bambino. Она разговаривала с ним на том самом языке, который привел меня в восхищение, она развлекала его всякими милыми ужимками, а я, непривычный к хмельным винам Везувия, чувствовал, как все кружится перед моими глазами; и эта женщина со странными повадками, в этом царственном убранстве, гордая и капризная, казалась мне одной из фессалийских волшебниц , которым в обмен за сновидение отдают душу. О! Почему я не побоялся рассказать вам об этом? Потому что вы ведь знаете, что и это тоже было лишь сновидением, в котором царили вы одна! Я бежал от этого призрака, который и манил меня, и страшил. Я бродил по пустынному городу до тех пор, пока не начали звонить колокола; затем, уже под утро, я переулками прошел мимо набережной Киайа и начал подниматься на Позилиппо со стороны пещеры. Добравшись до самого верха, я стал там расхаживать, глядя вниз на уже синеющее море, на город, откуда доносился утренний шум, на залив, на далекие острова с их белыми виллами, крыши которых уже слегка золотило солнце. Я не испытывал отчаяния — я ходил взад и вперед большими шагами, валялся на росистой траве; но мысль о смерти ни на минуту не покидала меня. О боги! Не знаю, как назвать ту глубокую печаль, что овладела моим сердцем, но это было не что иное, как мучительное сознание, что я нелюбим. Только что я видел как бы призрак счастья, я наслаждался всеми благами, ниспосланными богом, я был под самым прекрасным небом в мире, я лицезрел совершеннейшую природу, я любовался самым величественным зрелищем, которое дано увидеть человеку, — но я был за сорок тысяч лье от единственной женщины, которая для меня существует и которая даже не помнит о моем существовании. Не быть любимым и знать, что не будешь им никогда! Вот тогда и пришло ко мне искушение потребовать у бога отчета за нелепую мою жизнь… Для этого нужно было сделать всего один шаг: в том месте, на котором я стоял, гора спускалась крутым обрывом, внизу клокотало море, синее и чистое. Одна только минута — и я перестану страдать! О! То была страшная, ошеломляющая мысль! Дважды устремлялся я вперед, и оба раза какая-то непонятная сила отбрасывала меня назад, и, упав на землю, я целовал ее. Нет, о боже мой! Не для вечного страдания создал ты меня. Не хочу я оскорбить тебя своей смертью; но дай же мне сил, а главное, дай мне ту веру в себя, которая одним помогает добиваться трона, другим — славы, третьим — любви!» В ту странную ночь произошло явление, довольно редко встречающееся в природе. Перед самым рассветом двери и окна дома, в котором я находился, внезапно озарились ярким светом; от наполнившей комнату удушливой, горячей, пропахшей серой пыли трудно стало дышать, и я, оставив спящей на террасе свою легко доставшуюся мне добычу, устремился в улочки, ведущие к замку Сент-Эльм; по мере того как я взбирался в гору, чистый утренний воздух вновь заполнял мои легкие; время от времени я останавливался у какой-нибудь виллы, увитой диким виноградом, и наслаждался ощущением покоя, безо всякого страха взирая на Везувий, над которым куполом все еще нависали клубы дыма. Вот тогда и охватило меня острое смятение, о котором я говорил. Но потом я вдруг вспомнил о свидании, назначенном мне юной англичанкой, и это отвлекло меня от губительных мыслей. Освежившись огромной кистью винограда, купленной у торговки на рынке, я направился в сторону Портичи и пошел осматривать развалины Геркуланума . Все улицы были покрыты каким-то свинцовым пеплом. Дойдя до развалин, я спустился в подземный город и долго ходил там от здания к зданию, мысленно вопрошая эти памятники о тайнах былого. Храмы Венеры и Меркурия решительно ничего не говорили моему воображению, мне хотелось, чтобы все это заполнено было живыми людьми. Я вернулся обратно в Портичи и остановился в раздумье у обвитой виноградом беседки, ожидая свою незнакомку. Вскоре появилась и она, поддерживая своего отца, который шел с большим трудом. Она крепко пожала мне руку и сказала: «Вот и хорошо». Мы наняли местного извозчика и отправились осматривать Помпеи. Каким счастливым чувствовал я себя, идя рядом с ней по молчаливым улицам древней римской колонии! Я еще заранее изучил по плану самые потайные переходы. Мы дошли до маленького храма Изиды , я был счастлив возможности подробно рассказать ей о культе и церемониях, о которых прочитал у Апулея. Ей захотелось самой сыграть роль богини, и я вынужден был взять на себя роль Озириса, чьи божественные тайны я ей объяснял. На обратном пути я был под впечатлением тех возвышенных представлений, с которыми мы только что соприкасались, и так и не посмел заговорить с ней о любви… Она попеняла мне, что я так холоден. Тогда я признался, что уже не чувствую себя достойным ее. Я рассказал ей о таинственном сходстве, разбудившем во мне прежнюю любовь, и об острой печали, охватившей меня после этой роковой ночи, когда иллюзия счастья обернулась для меня горьким сознанием своей измены. Увы! Как все это теперь далеко! Десять лет назад, возвращаясь с Востока, я вновь оказался в Неаполе. Остановился я в гостинице «Рим» и там снова встретил молодую англичанку. Она была теперь замужем за знаменитым художником, которого вскоре после женитьбы разбил паралич; он распростерт был на своем ложе, и на неподвижном лице его продолжали жить одни только огромные черные глаза. Он был еще молод, но никакая перемена климата не могла помочь ему, не было никаких надежд на его излечение. Бедная женщина посвятила всю себя своему отцу и своему супругу, ведя печальное существование между ними двумя, и ни нежность ее, ни мягкость, ни девственная чистота не способны были усыпить исступленную ревность, жившую в душе художника. Ничто никогда не могло заставить его отпустить жену на прогулку, и он напоминал мне того мрачного сказочного гиганта, вечно бодрствующего в пещере духов, что заставлял жену бить его, чтобы не давать ему забыться сном. О тайна человеческого сердца! Не свидетельствует ли подобная картина о жестокости и мстительности богов! Я не в силах был выдержать больше одного дня зрелище этих страданий. Я сел на пароход, идущий в Марсель, увозя с собой уже казавшееся мне далеким сном воспоминание о дорогом образе, что мелькнул предо мной тогда, и думал о том, что, быть может, это и было счастье. Тайну этого счастья я доверил Октавии, она сохранила ее. Соната дьявола Когда-то, давным-давно, жил в Аугсбурге музыкант по имени Ньезер, который с одинаковым искусством умел делать музыкальные инструменты, сочинять мелодии и их же исполнять. За это почитали его не только в родном городе, но и по всей Швабии. Правда, был он при этом несметно богат, а это обстоятельство никогда не вредит художникам, даже самым искусным. Иные его собратья по ремеслу, менее удачливые, чем он, поговаривали, будто состояние свое он приобрел не слишком почтенными средствами; но у него были друзья, которые всегда умели им ответить, что все это сплетни, распространяемые завистниками. Единственной наследницей Ньезера была его дочь, чья красота и невинная прелесть уже сами по себе могли служить достаточным приданым, не будь даже заманчивых надежд на щедрость ее отца. Своими ласковыми голубыми глазами, кроткой улыбкой и множеством отменных душевных качеств Эстер стяжала себе не меньшую славу, чем Ньезер своими богатствами, совершенством своих струнных инструментов и чудодейственным талантом. Однако, несмотря на все свое благосостояние и на всеобщее уважение, которое оно ему снискало, несмотря на свою славу музыканта, старый Ньезер был во власти глубокой печали. Эстер, единственное его дитя, последний отпрыск многих поколений музыкантов, едва способна была отличить одну ноту от другой, и это являлось для него источником горестных размышлений; с грустью думал он о том, что не оставит после себя никого, кто унаследует его музыкальный дар, который ценил он не меньше, чем свои богатства. Однако, по мере того как Эстер становилась старше, он стал утешаться мыслью, что, уж ежели не суждено ему быть отцом дочери-музыкантши, он сможет по крайней мере стать дедушкой музыканта в следующем поколении. И как только Эстер достигла надлежащего возраста, он принял необыкновенное решение — отдать ее руку вместе с двумястами тысячами флоринов приданого тому, кто сочинит самую лучшую сонату и лучше всех сыграет ее. Об этом его решении немедленно было объявлено по городу, и тут же назначен был день состязания музыкантов. Ходили слухи, будто Ньезер поклялся при этом, что сдержит свое обещание даже в том случае, если соната окажется сочиненной самим дьяволом и им же будет исполнена. Возможно, это была не более как шутка, но лучше бы старому Ньезеру никогда не произносить этих слов. Так оно или не так, говорили люди, только ясно теперь, что он дурной человек, да к тому же еще и богохульник. Как только в Аугсбурге стало известно о решении Ньезера, весь город пришел в сильнейшее волнение. Немало музыкантов, которые до этого и помыслить бы не смели о подобной чести, не колеблясь объявили себя претендентами на руку Эстер; ибо, независимо от ее девичьих прелестей и флоринов ее отца, тут речь шла уже об их репутации музыкантов, а у кого недоставало таланта, в тех говорило тщеславие. Одним словом, не было в Аугсбурге музыканта, который не возжелал бы по той или другой причине выступить на этом ристалище, где наградой победителю объявлена была красота. Утром, в полдень, даже ночью оглашались улицы Аугсбурга благозвучными аккордами. Из каждого окна неслись звуки сочиняемой сонаты; в городе только и было разговоров, что о приближающемся состязании и о возможных победителях. Какая-то музыкальная лихорадка охватила жителей города. В каждом доме Аугсбурга игрались или напевались полюбившиеся мелодии. Часовые, стоя в карауле, мурлыкали себе под нос сонаты, лавочники отбивали такт, стуча аршинами по прилавку, а их покупатели, забыв о цели своего прихода, начинали им вторить. Говорили, будто даже священники бормотали нечто в темпе аллегро, выходя из исповедальни, а на обратной стороне одного листка, на котором епископ набросал свою проповедь, будто бы обнаружены были несколько записанных тактов, и тоже в довольно оживленном темпе. Среди этого всеобщего волнения один только человек оставался в стороне от бушевавших вокруг него страстей. То был Франц Гортлинген. Столь же мало способный к музыке, как и Эстер, он отличался в высшей степени великодушным характером и слыл одним из самых благонравных юношей во всей Швабии. Франц любил дочь музыканта, он предпочитал ее всем девушкам на свете, а та, со своей стороны, предпочла бы голос Франца, произносящий ее имя с добавлением ласковых слов, всем самым распрекрасным сонатам, когда-либо написанным между Рейном и Одером. Наступил канун открытия музыкального состязания, а Франц так ничего и не пытался предпринять ради осуществления своих желаний. Да и что мог он сделать? За всю свою жизнь он не сочинил ни одной музыкальной фразы. Напеть под аккомпанемент клавесина какой-нибудь простенький мотив было nec plus ultra[3 - Пределом (лат.)] его музыкальных возможностей. Уже под вечер вышел он из дома и побрел по городу. Все лавки были закрыты, и на улицах не было ни души. Однако кое-где за окнами еще виднелся свет свечи, и доносившиеся отовсюду звуки инструментов, настраиваемых для завтрашнего состязания, которому суждено было навеки отнять у Франца его любимую, время от времени достигали его слуха. Порой он останавливался у какого-нибудь окна, чтобы послушать, и ему даже случалось различить сквозь стекла лица музыкантов, выражавшие удовлетворение плодами своих усилий и воодушевленные ожиданием успеха. Долго бродил так Гортлинген по городу из одного его конца в другой, как вдруг заметил, что находится в квартале, совсем ему незнакомом, хотя он прожил в Аугсбурге всю свою жизнь. Здесь не слышно было уже ничего, кроме шума реки. Но внезапно аккорды какой-то неземной музыки, доносящейся откуда-то издалека, вновь вернули юношу к его тревожным мыслям. Освещенное окно какого-то одиноко стоявшего в стороне домика свидетельствовало, что и здесь тоже кто-то бодрствует, и, поняв, что именно оттуда доносятся звуки, Франц предположил, что это какой-нибудь музыкант все еще готовится к завтрашнему дню. Он направился в ту сторону, откуда раздавались эти звуки, и, по мере того как он приближался к освещенному окну, навстречу ему все громче неслись аккорды, исполненные столь дивной гармонии, что его с каждой минутой охватывало все большее любопытство. Быстро и бесшумно приблизился он к окну. Оно было распахнуто, а в глубине комнаты за клавесином сидел какой-то старик, перед которым лежала раскрытая рукописная нотная тетрадь; он сидел спиной к окну, однако старинное зеркало, висевшее над клавесином, позволяло Гортлингену видеть и лицо музыканта, и каждое его движение. Черты его были исполнены кротости и беспредельной доброты; никогда еще Гортлингену не случалось видеть подобного лица — оно вызывало желание созерцать его вновь и вновь. Старик играл с необыкновенной выразительностью; время от времени он останавливался, чтобы внести в рукопись какое-нибудь изменение, а затем, проверив, как оно звучит, выражал свое удовольствие несколькими словами, которые отчетливо были слышны и напоминали слова благодарственного молебна, но на незнакомом языке. В первую минуту Гортлинген не мог сдержать негодования при мысли, что этот старик завтра осмелится предстать на конкурсе в качестве одного из претендентов на руку Эстер; но, по мере того как Гортлинген смотрел на него и слушал его игру, юноша чувствовал, как постепенно примиряется с этой мыслью под воздействием несказанно ласкового выражения его лица и неповторимо прекрасного звучания музыки. Наконец, доиграв один из блестящих своих пассажей, артист заметил, что он не один, ибо Гортлинген, который не в силах был далее сдерживать свои восторги, разразился аплодисментами, заглушая слова, которые вполголоса произносил старик. Музыкант тотчас же встал и распахнул перед Гортлингеном дверь. — Добрый вечер, господин Франц, — сказал он, — садитесь и скажите, нравится ли вам моя соната и может ли она, на ваш взгляд, рассчитывать на первое место в завтрашнем состязании? Было столько благожелательности в каждом движении этого старика, голос его звучал так мягко и дружественно, что Гортлинген почувствовал: в нем не остается уже ни малейшего чувства ревности. Он сел и стал слушать. — Так, значит, соната моя вам нравится? — спросил старик, закончив игру. — Увы, — отвечал ему Гортлинген, — почему не дано мне создать что-либо подобное? — Послушайте меня, — сказал старик, — Ньезер совершил великое преступление, поклявшись отдать свою дочь тому, кто сочинит лучшую сонату, даже если она будет сочинена и сыграна самим дьяволом. Кощунственные слова его были услышаны, их повторяло лесное эхо, их подхватили ночные ветры и донесли на крылах своих до слуха того, кто обитает в долине тьмы. И долина огласилась радостным хохотом дьявола. Но не дремал и гений добра, и, хотя к Ньезеру жалости у него нет, участь Гортлингена и Эстер вызвала его сострадание. Возьмите же эту нотную тетрадь; вам надобно будет завтра войти с ней в залу Ньезера. Там появится некий незнакомец, чтобы принять участие в состязании, его будут сопровождать двое других. Соната эта та самая, которую станут играть они, только моя обладает особым свойством; вы должны улучить подходящий момент и заменить их ноты этими. Закончив эту удивительную речь, старик взял Гортлингена за руку, незнакомыми улицами вывел его к городским воротам и там оставил. Возвращаясь домой с нотным свертком в руках, Гортлинген терялся в догадках по поводу этого странного происшествия и с недоумением думал о событиях завтрашнего дня. Было в лице старика нечто такое, что невозможно было не поверить ему, и вместе с тем никак не мог он постигнуть, какой толк для него, Франца, может быть в замене одной сонаты другой, раз все равно сам он даже не числится среди претендентов на руку Эстер. Он вернулся к себе, и всю ночь витал пред ним образ Эстер, а в ушах раздавались звуки сонаты старика. Назавтра, на закате дня, двери дома Ньезера открылись для соискателей. Все музыканты города Аугсбурга устремились туда; множество людей столпились у входа в дом, чтобы поглазеть на них. В назначенный час взял свою тетрадь и Франц и тоже поспешил к дверям Ньезера. Все собравшиеся смотрели на него с жалостью, ибо всем известно было о его любви к дочери музыканта; они тихо говорили друг другу: «Что делает здесь Франц с этой тетрадкой в руке? Уж не думает ли он, бедняга, принять участие в состязании?» Когда Гортлинген вошел, зала была уже полна претендентов и любителей музыки, которых Ньезер пригласил присутствовать на состязании. И в то время как он проходил по зале со своей нотной тетрадкой в руке, на лицах всех музыкантов возникала улыбка — все они были знакомы между собой, и им хорошо было известно, что он едва способен сыграть обыкновенный марш, не то что сонату, даже если бы как-то исхитрился сочинить ее. И Ньезер тоже улыбнулся, увидев его. Но Эстер, как многие это заметили, встретившись с ним глазами, тайком утерла слезу. Ньезер объявил, что соперники могут подходить к нему и записывать свои имена и что всем им предстоит тянуть жребий, дабы определить порядок выступлений. Последним подошел какой-то чужестранец. И сразу все, словно подчиняясь некоей неведомой силе, расступились, пропуская его. Никто доселе не видел его, никто не знал, откуда он явился. Лицо его было столь отталкивающим, а взгляд столь страшным, что сам Ньезер не мог удержаться и шепнул дочери: «Надеюсь, что не его соната окажется самой лучшей». — Начнем состязание, — промолвил Ньезер. — И я клянусь, что отдам дочь свою, которую все вы видите здесь, рядом со мной, вместе с приданым в двести тысяч флоринов тому из вас, кто сочинил лучшую сонату и сумеет лучше всех сыграть ее. — И вы сдержите свою клятву? — спросил чужестранец, подойдя вплотную к Ньезеру и глядя ему прямо в лицо. — Я сдержу ее, — отвечал аугсбургский музыкант, — даже если соната эта окажется сочиненной самим дьяволом во плоти и будет им же сыграна. Все молча содрогнулись. Один лишь чужестранец улыбнулся. Первый жребий выпал ему. Он сразу сел за клавесин и развернул ноты. Какие-то два человека, которых никто до этой минуты не видел, тотчас же стали подле него со своими инструментами. Все глаза устремились на них. Подали знак, и, когда музыканты откинули головы, чтобы взять первый аккорд, все с ужасом увидели, что у всех троих одно и то же лицо . Трепет прошел по всему собранию. Никто не осмеливался даже слова шепнуть соседу, но каждый, закрывшись плащом, поторопился выскользнуть из залы, и вскоре в ней никого уже не оставалось, кроме троих музыкантов, продолжавших играть свою сонату, да Гортлингена, который не позабыл совета, данного ему стариком. Старый Ньезер все так же сидел в своем кресле, но и он теперь дрожал от страха, вспоминая о роковой своей клятве. Гортлинген стоял рядом с музыкантами, и, как только те доиграли до конца страницу, он ловким движением смело заменил ее своими нотами. Адская гримаса искривила черты всех троих, и, словно эхо, издалека донесся чей-то стон. Рассказывают, будто после того, как пробило полночь, добрый старик вывел из зала Гортлингена и Эстер, но соната все продолжала звучать. И прошли годы. Эстер и Гортлинген стали мужем и женой, и состарились, и дошли до предела своих жизней. А странные музыканты все играют и играют, и старый Ньезер, как уверяют некоторые, до сих пор еще сидит в своем кресле, отбивая им такт. Король Бисетра Глава первая ПОРТРЕТ Мы расскажем здесь о безумии одного очень странного человека, жившего в середине XVI столетия. Рауль Спифам сеньор де Гранж был сюзереном без сеньории, каких немало уже расплодилось в ту пору войн и дворянского разорения, коснувшегося самых благородных родов Франции. Отец не оставил ему, так же как и его братьям Полю и Жану, отличившимся впоследствии на различных поприщах, почти никакого состояния, и Рауль, еще совсем юношей, послан был в Париж, где изучил право и сделался адвокатом. Когда Генрих II после кончины своего прославленного отца Франциска стал королем, он сразу же по окончании парламентских вакаций, последовавших за восшествием его на престол, прибыл в парламент , дабы лично присутствовать на открытии заседания судебных палат. Рауль Спифам скромно сидел в последнем ряду собрания среди младших клерков, отличаясь от них лишь своим белым нагрудником доктора права. Генрих II восседал на самом высоком месте, выше первого президента; он был в своей расшитой золотом по голубому полю мантии французских королей, и не было в зале человека, который не залюбовался бы приятностью и благородством его черт, несмотря на болезненную бледность, отличавшую всех государей этого королевского рода. Латинская речь достопочтенного хранителя печати в тот день была очень длинной. Рассеянный взгляд короля, которому наскучило пересчитывать то склоненные перед ним головы магистратов, то резные украшения на потолке, наконец задержался на сидевшем в самом конце зала человеке, чье необычное лицо было как раз ярко освещено солнечным лучом; и мало-помалу глаза всех присутствующих тоже устремились к тому, кто столь явно привлек к себе внимание государя. Человеком этим был Рауль Спифам. Генриху II показалось, будто прямо против него находится портрет, в точности изображающий его особу, с той только разницей, что изображен он не в голубом, а в черном одеянии. Все присутствующие тоже обратили внимание на то, как разительно молодой адвокат похож на короля, и так как существует поверье, будто человеку незадолго до смерти иногда является собственный его образ в траурной одежде, государь до самого конца заседания выглядел несколько встревоженным. Выходя из парламента, он велел разузнать, что это за человек, и окончательно успокоился лишь после того, как узнал имя, занятие и происхождение своего двойника. Однако он не выразил желания познакомиться с ним, а возобновившаяся вскоре после того война с Италией вытеснила из его памяти это странное впечатление. Что до Рауля, то с этого дня товарищи по ремеслу стали обращаться к нему не иначе как «сир» и «Ваше Величество». Эти шутки так часто повторялись по всякому удобному поводу — как это водится среди молодых чиновников, которые всегда рады случаю поразвлечься и посмеяться, — что впоследствии в этом постоянном подшучивании стали видеть одну из главных причин умопомешательства Рауля, толкавшего его на разного рода несуразные поступки. Так, однажды он позволил себе выразить свое недовольство первому президенту по поводу несправедливого, с его точки зрения, приговора по делу о наследстве, за что был на время отстранен от своих обязанностей и присужден к уплате штрафа. Несколько раз он осмелился также в своих защитительных речах оспаривать законы королевства или мнения влиятельных особ, а иной раз и вовсе уклонялся от существа разбираемого дела, высказывая весьма дерзкие мысли о правлении государством и не всегда почтительно отзываясь о королевской власти. Кончилось все это тем, что верховные судьи, не найдя для него никакой иной меры пресечения, запретили ему впредь заниматься своим ремеслом. Но Рауль Спифам взял с тех пор привычку ежедневно являться в приемную комнату суда и, останавливая там встречного и поперечного, излагать свои планы преобразований и жаловаться на судей. Дело дошло до того, что братья Спифама и его дочь вынуждены были ходатайствовать перед судом о лишении его гражданских прав; только благодаря этому обстоятельству он вновь получил доступ в залу суда. Событие это произвело в нем огромный переворот; до тех пор безумие его было только своего рода проявлением здравого смысла и логического мышления, душевное расстройство сказывалось лишь в его неразумном поведении. Но если вызванный в суд Рауль Спифам был полупомешанным, то Рауль Спифам, вышедший из залы суда после приговора, был уже самым настоящим безумцем, одним из тех безнадежных больных, которыми заполнены дома умалишенных. Перед заседанием Рауль в качестве бывшего адвоката позволил себе предварительно обратиться к некоторым судьям со страстным увещеванием, приводя в пример Софокла и других древних, тоже в свое время обвиненных собственными детьми , а также всякие другие, в высшей степени убедительные аргументы. Но судьба рассудила иначе. Уже у самых дверей зала заседаний Рауль внезапно услышал шепот множества голосов: «Король! Король! Дорогу королю!» Это насмешливое прозвище, весь издевательский смысл которого в эту минуту должен был быть ему особенно ясен, произвело на его смятенный мозг действие, подобное действию внезапно отпущенной пружины, — рассудок его помутился окончательно, и в зал суда с адвокатской шапочкой на голове величавой походкой вступил человек, в полном смысле слова «поврежденный умом», как говорилось о Трибуле , и с истинно королевской важностью уселся на скамью. Обратившись к советникам, он назвал их «любезными своими подданными» и удостоил прокурора Ноэля Брюло весьма милостивого приветствия. Что касается его самого, Рауля Спифама, то он стал искать себя в зале, выразил сожаление по поводу своего отсутствия, осведомился о собственном здоровье, все время говоря о себе в третьем лице и именуя «нашим другом Раулем Спифамом, о коем никому не дозволено отзываться непочтительно». В зале поднялся шум, послышались крики негодования, прерываемые шутливыми возгласами одобрения, которыми сидевшие позади забавники старались еще более утвердить Рауля в его безумных идеях, и судьям с трудом удалось восстановить порядок, приличествующий судебному заседанию. Приговор напрашивался сам собой, и в заключительной его части судьи препоручили беднягу заботам и искусству врачей. Вслед за тем его под надежной охраной повели в дом умалишенных. По пути туда он раскланивался направо и налево, приветствуя своих добрых парижан. Это судебное дело вызвало интерес при дворе. Король, который не забыл о своем двойнике, велел пересказать себе речи Рауля и, услышав, что импровизированный государь вел себя с приличествующей монарху величавостью, молвил: «Тем лучше, что тот, кто имеет честь быть нашим подобием, ничем не бесчестит этого сходства». И он повелел, чтобы с бедным безумцем хорошо обращались, не выразив, однако, желания вновь увидеть его. Глава вторая ОТРАЖЕНИЕ Больше месяца сопротивлялся рассудок Рауля завладевшему им безумию, время от времени безжалостно разрушая его золотые сны. Если днем, сидя на своем тюфячке, он все же иногда отдавал себе отчет в печальном своем тождестве с самим собой, если ему удавалось тогда понять, кто он, признать себя, осмыслить свое положение, — ночью это реальное существование вытеснялось удивительными сновидениями, и он начинал жить какой-то иной, фантастической, ни с чем не сообразной жизнью, подобно тому бургундскому крестьянину, который, будучи перенесенным во сне в замок своего герцога, проснулся утром окруженный почестями, как если бы он стал самим государем. Каждую ночь Спифам становился настоящим Генрихом: он жил в Лувре, производил смотр войскам, возглавлял Большой совет или сидел во главе роскошного пиршественного стола. Тогда он порой вспоминал о некоем адвокате из Дворца правосудия сеньоре де Гранж, к которому испытывал живейшую симпатию. Ночи не проходило без того, чтобы к утру адвокат этот не получил какого-либо явного доказательства королевского благоволения: то удостаивали его должности президента, то жаловали хранителем печати, то награждали орденом. Спифам ни минуты не сомневался в том, что его сновидения и есть настоящая жизнь, а неволя, в которой он живет, — не более как сновидение, ибо рассказывают, что по вечерам он часто повторял: «Мы плохо почивали нынешней ночью. О, какие печальные сны!» Все, кто знакомился впоследствии с удивительными подробностями этого странного существования, склонны считать, что несчастный стал жертвой тех магнетических чар, в природе которых наука стала ныне лучше разбираться . Являя собой внешне точное подобие короля, полное отражение своего двойника, Спифам был потрясен этим изумившим всех сходством и, встретившись глазами с государем, внезапно ощутил в себе некое второе «я»; уподобив себя ему взглядом, он вслед за тем отождествил себя с ним и мыслью и с этой минуты вообразил, что он тот самый человек, который 16 июня 1549 года вступил через украшенные коврами городские ворота Сен-Дени в Париж, сопровождаемый такой артиллерийской пальбой, что дрожали стены домов. Он также был весьма удовлетворен увольнением в отставку президентов парижского парламента — достопочтенных Лиже, Франсуа де Сент-Андре и Антуана Менара. Это была небольшая дружеская услуга, которую Генрих оказал Спифаму. Мы с интересом отмечаем все этапы этого странного безумия; они не могут не привлечь внимания той науки, что занимается явлениями душевной жизни, столь охотно исследуемой философами, — покуда, увы, она только и умеет, что фиксировать последствия и результаты, предаваясь бесплодным рассуждениям о причинах, которые господь таит от нас. Вот удивительный эпизод, рассказанный одним из больничных надзирателей главному лекарю дома умалишенных. Этот надзиратель, которого наш узник с истинно королевской широтой щедро вознаграждал за услуги из жалких грошей, выплачивавшихся ему после секвестрации его имущества, старался как мог украшать каморку Спифама и однажды принес туда старинное зеркало из полированной стали — всякие другие зеркала были запрещены из опасения, как бы умалишенные не порезались, если вдруг вздумают их разбивать. Сначала Спифам не обратил на него особого внимания. Но когда наступили сумерки и он принялся, как обычно, грустно ходить взад и вперед по своей каморке, собственное отражение в зеркале внезапно заставило его остановиться. Вынужденный в эту минуту бодрствования верить в свое реальное существование, столь неоспоримо подтверждаемое толстыми стенами его тюрьмы, он вдруг увидел, как откуда-то издалека, из какого-то дальнего коридора, приближается к нему король и, остановившись, говорит что-то через тюремное окошечко, словно соболезнуя его судьбе. Спифам поспешил поглубже склониться перед ним; когда же он выпрямился и взглянул на мнимого государя, то явственно увидел, что и тот тоже выпрямляется, а это означало, что король ему поклонился, от чего сердце Спифама исполнилось несказанной радости и безграничной гордости. И тогда он начал пространно и подробно изглагать свою жалобу на предателей, что довели его до теперешнего положения, не иначе как предварительно оклеветав перед Его Величеством. Он даже заплакал, несчастный дворянин, доказывая свою невиновность и моля сокрушить своих недругов, и это, как видно, глубоко тронуло короля, ибо блестящая слеза вдруг покатилась вдоль его королевского носа. Лицо Спифама запылало от счастья, а король приветливо улыбнулся ему и протянул руку; Спифам простер к нему свою, и тут зеркало, не выдержав толчка, сорвалось со стены и упало наземь со страшным грохотом, на который сбежались надзиратели. Этой же ночью, во сне, бедный безумец отдал приказ незамедлительно освободить Спифама, несправедливо заточенного в тюрьму по ложному обвинению в том, будто он, Спифам, пользуясь благоволением к нему государя, вознамерился посягнуть на права и привилегии своего друга и повелителя; и еще он повелел учредить высшую должность «старшего надзирателя над королевской печатью» для вышеупомянутого Спифама, которому отныне поручалось навести порядок в делах королевства. Все происшедшее произвело сильнейшее потрясение в больном мозгу Рауля, и несколько дней он пролежал в жестокой горячке. Умопомрачение его было столь глубоким, что лекарь встревожился и распорядился перевести безумца в другое помещение, более обширное, где, как полагали, общество других больных сможет хотя бы иногда отвлекать беднягу от его обычных бредней. Глава третья ПРИДВОРНЫЙ ПОЭТ Ничто лучше истории Спифама не доказывает, насколько правдиво нарисован образ столь знаменитого в Испании безумца , который был безумен лишь частью своего рассудка, ибо весьма здравомыслящ и последователен во всем остальном; совершенно ясно, что он отчетливо сознавал себя собой в отличие от заурядных сумасшедших, которые перестают помнить, кто они такие, и твердо верят, что они именно те, кем себя воображают. Спифам перед зеркалом воспринимал себя иначе, чем в сновидениях, меняя свое «я» в зависимости от той ипостаси, в которой в эту минуту находился, — двуединое и вместе с тем раздвоенное существо, каким иногда мы ощущаем себя во сне. Впрочем, как мы уже говорили, история с зеркалом имела своим следствием весьма бурную горячку, после которой больной оставался в меланхолическом и угнетенном расположении духа, что и навело на мысль о необходимости дать ему собеседника. К нему в комнату впустили плешивого человечка с беспокойным взглядом, который, со своей стороны, воображал себя королем среди поэтов и чье безумие проявлялось главным образом в том, что всякий попадавший ему на глаза клочок бумаги или кусок пергамента, на котором написано было что-либо не его рукой, он тут же разрывал на мелкие кусочки, подозревая, что это стихи его соперников-поэтов, злодеев, якобы лишивших его милости короля Генриха и всего двора. Решено было ради забавы свести вместе этих двух необычных сумасшедших и поглядеть, что из этого получится. Вошедшего звали Клодом Винье, и он величал себя «королевским поэтом». Впрочем, это был весьма безобидный малый, довольно ловко сочинявший стихи, которые, быть может, вполне заслуживали того места, на которое сам он мысленно их возносил. Войдя в комнату Спифама, Клод Винье остолбенел — волосы у него встали дыбом, глаза остановились; он сделал шаг вперед и упал на колени. — Ваше Величество! — вскричал он. — Встаньте, друг мой, — сказал Спифам, с достоинством запахивая свой камзол, который успел надеть еще только на один рукав, — кто вы? — Неужто не узнаете вы смиреннейшего из ваших подданных и величайшего из ваших пиитов, о великий король? Я — Клод Винье, один из поэтов «Плеяды» , автор знаменитого сонета, обращенного к «вьющимся кудрям воли…». О сир, отмстите за меня злодею Меллену де Сен-Желен , этому предателю, погубителю моей чести! — Что я слышу! Любимому моему поэту, хранителю моей библиотеки? — Он вор, государь! Он похитил у меня сонет! Вкравшись в ваше доверие… — Так, значит, он плагиатор? В таком случае я намерен назначить на эту должность моего доброго Спифама, который в настоящее время путешествует по делам королевства. — Отдайте ее лучше мне, государь! И славу о вас я разнесу по всей земле, от востока до запада… О сир, хвалу тебе мой стих увековечит… — Назначаю вам тысячу экю ежегодно и мой старый камзол, ибо ваш совсем прохудился. — Государь, я вижу, что от вас доселе скрывали мои сонеты и послания, кои все до единого были посвящены вам. Так уже исстари ведется при королевских дворах, этом Сплетении интриг и темных сил кишенье… — Сеньор Клаудиус Виньетус, отныне вы всегда должны находиться при мне; назначаю вас своим министром, вы будете перелагать на стихи мои приказы и ордонансы, что позволит увековечить их. Но вот наступает час, когда нас посещает любезная наша Диана , и, как вы понимаете, вам надлежит оставить нас наедине. И Спифам, спровадив поэта, сладко заснул на своем тюфяке, ибо имел обыкновение поспать часок после еды. Прошло несколько дней, и оба безумца стали неразлучны — каждый из них понимал другого и поддерживал в нем его представление о себе самом, ни на минуту не сомневаясь в присвоенных им себе качествах. Для одного этот поэт был воплощением славословия, которым всяческими способами ублажают королей царедворцы, поддерживая в монархе сознание собственного величия. Для другого необычайное сходство являлось неоспоримым доказательством, что он пребывает перед лицом самого короля. Вокруг него была уже не тюрьма, а дворец, жалкие отрепья превращались в сверкающие золотом одежды, больничная пища — в роскошные пиршества, на которых вперемежку со звуками виолы и рога раздавались сладкозвучные стихи, воспевающие государя. Спифам после своих сновидений бывал общителен, Винье одушевлялся главным образом после трапезы. Как-то король поведал поэту о том, сколько ему пришлось вытерпеть от студентов, этих скандалистов и зубоскалов, в другой раз изложил ему свои планы в отношении войны с Испанией, но более всего был он озабочен, как мы увидим ниже, вопросами упорядочения и украшения столицы, крыши домов которой виднелись вдалеке из больничных окон. На Винье порой находили минуты просветления, и тогда он весьма отчетливо различал скрежет железных решеток, лязг открываемых и запираемых замков и задвигаемых запоров, и это навело его на мысль, что Его Величество иногда держат взаперти; сим разумным наблюдением он поделился со Спифамом, который с таинственным видом ответил, что его министры затеяли опасную игру, но он догадывается об их заговоре, и, как только вернется из поездки его хранитель печати, все пойдет по-иному; что с помощью Рауля Спифама и Клода Винье, единственных своих друзей, он выйдет из заточения и возродит золотой век, воспетый поэтами. В ответ на это Винье тут же сочинил четверостишие, которое преподнес королю в качестве залога грядущей его славы и всеобщего благоденствия: Своим теплом поля и всходы оживляя, Ты птицам жизнь несешь и овнам тучных стад. В твоих лучах холмы, где вьется виноград, Взбухают сладостью и соком урожая![4 - Здесь и далее в этой повести перевод стихов И. Шафаренко.] Поскольку, однако, освобождение все не наступало, Спифам счел наконец необходимым довести до сведения своего народа о том, что несколько вероломных советников держат в неволе их короля; он сочинил воззвание, в коем призвал всех честных подданных подняться на его защиту; одновременно он выпустил несколько весьма суровых ордонансов и эдиктов; слово «выпустил» здесь весьма уместно, ибо свои «хартии» он именно выпускал, словно голубей, в окно, заворачивая в них камушки и просовывая между железными перекладинами. К сожалению, одни из них падали прямо на крышу свинарника, расположенного под самым их окном, другие терялись среди густой травы внутреннего двора больницы, и лишь некоторые, не раз перекувырнувшись в воздухе, опускались, словно птицы, на липу, растущую по ту сторону больничной стены, и застревали в ее листве. Впрочем, их никто не заметил. Видя, что столь многочисленные обращения к народу приносят столь малые плоды, Клод Винье решил, что воззвания, как видно, не вызывают доверия только потому, что они написаны от руки, и тут же занялся учреждением королевской типографии, дабы можно было печатать и королевские эдикты, и собственные стихи. Ввиду того что он не располагал для этого необходимыми средствами, ему пришлось наново изобретать и осваивать искусство книгопечатания. Ценой бесконечного терпения ему удалось вырезать из дерева двадцать пять букв, которыми он пользовался, чтобы, оттискивая букву за буквой, печатать ордонансы, волей-неволей весьма короткие: типографской краской служила ему смесь масла с ламповой копотью. С тех пор официальные сообщения стали появляться чаще и в гораздо более приличной форме. Некоторые из этих документов, которые были сохранены и впоследствии несколько раз перепечатаны, весьма любопытны, в частности тот, где сообщается, что король Генрих II в своем Совете, принимая во внимание жалобы почтенных граждан королевства на вероломные и несправедливые поступки Поля и Жана Спифамов, родных братьев верного его слуги, носящего то же имя, приговаривает их обоих к пытке раскаленными щипцами, сдиранию кожи и сожжению. Что касается неблагодарной дочери Рауля Спифама, то ее предписывалось всенародно высечь у позорного столба и навсегда заключить в приют для падших женщин. Одним из самых незабываемых документов того времени является ордонанс, где Спифам, не забывший судьям их первого постановления, согласно которому ему возбранялся вход в приемную суда ввиду того, что он позволяет себе там разглагольствовать неблагоразумным и непозволительным образом, повелевает от имени короля всем судебным приставам, стражам и членам судейской корпорации беспрепятственно пропускать в вышеуказанную приемную друга и верноподданного короля Рауля Спифама, воспретив при этом стряпчим, адвокатам и всяким наглецам прерывать течение его непревзойденного красноречия или препятствовать его беседам как по вопросам политики, так и по любым другим, по коим ему угодно будет высказывать свое мнение. Другие его эдикты, приказы и ордонансы, дошедшие до нас как якобы опубликованные Генрихом II, трактуют о правосудии, о финансах, о войне, а особенно — о наведении порядка в городе Париже. Со своей стороны, Винье напечатал сверх того несколько эпиграмм против своих соперников в поэзии, успев за это время получить от короля все их должности, бенефиции и пенсии. Нужно сказать, что никого на свете, кроме друг друга, не видя, оба приятеля без устали занимались тем, что один выпрашивал себе милостей, а другой щедро их ему оказывал. Глава четвертая БЕГСТВО Выпустив множество эдиктов и воззваний к добрым парижанам, пленники в конце концов начали удивляться, просыпаясь каждое утро все в том же месте и не замечая ни малейших признаков народного волнения. Спифам склонен был объяснить такое отсутствие успеха бдительностью своих министров, а Винье — непрекращающимися кознями ненавистных Меллена и Дю Белле. Типография несколько дней не работала. Надо было принимать решительные меры: речь шла уже о государственном перевороте. Эти два человека, которым и в голову бы не пришло бежать ради того, чтобы быть свободными, замыслили наконец план побега с целью раскрыть глаза парижанам, а также внушить им презрение к «Софонизбе» Сен-Желе и «Франсиаде» Ронсара . Они принялись отдирать снизу решетку у окна — потихоньку, стараясь, чтобы никто их не заметил; это было тем легче, что они слыли спокойными, терпеливыми и довольными своей участью. Когда приготовления были закончены, типография заработала снова: пасквили в четыре строки, зажигательные воззвания и стихотворения для избранных должны были стать частью их снаряжения. И вот однажды около полуночи Спифам обратился к своему наперснику с краткой, но энергичной речью, после которой тот, привязав королевскую простыню к оставшейся нетронутой части решетки, первым соскользнул по ней вниз, а затем помог подняться на ноги Спифаму, который, спускаясь вслед за ним, на половине пути сорвался и упал в траву, не избежав при этом кое-каких ушибов. Винье удалось тут же, в темноте, нащупать старую стену, выходящую на поля; более ловкий, чем Спифам, он быстро оказался на самом ее гребне и оттуда протянул ногу своему властителю, чтобы тот, держась за нее, тоже взобрался наверх по выбоинам стены. Минуту спустя Рубикон был перейден. Было около трех часов ночи, когда наши два вырвавшихся на свободу героя добрались до густого леса, где можно было какое-то время скрываться от погони; но они вовсе не думали о каких-либо мерах предосторожности, полагая, что достаточно им оказаться вне стен их тюрьмы, и они тотчас же будут узнаны: один — своими подданными, другой — своими поклонниками. Пришлось, однако, ждать, пока откроют ворота Парижа, а открывались они только в пять часов утра; уже вся дорога была загромождена повозками крестьян, везущих свои товары на рынок. Рауль из осторожности решил не открывать лица, прежде чем они достигнут самого сердца своего верного города. Прикрыв усы полою плаща, он велел Клоду Винье поглубже надвинуть свою серую войлочную шляпу, дабы скрыть до поры до времени сияние поэтического чела. Миновав ворота Сен-Виктор, они пошли вдоль речушки Бьевры и долго еще шагали между зеленеющими справа и слева возделанными полями; они уже подходили к острову Сите, когда Спифам признался своему фавориту, что, разумеется, никогда не пустился бы в столь трудное предприятие и не пошел бы на это унизительное инкогнито, когда бы дело не шло о вещи, несравнимо более важной, нежели собственные его свобода и могущество. Несчастный, оказывается, был во власти ревности. Кого же он ревновал? Герцогиню де Валентинуа, Диану де Пуатье, прекрасную свою любовницу, которую вот уже несколько дней не видел и которая, быть может, в этот час изменяет своему царственному поклоннику. — Минутку, — сказал Клод Винье, — я уже мысленно складываю язвительнейшую эпиграмму, дабы покарать столь легкомысленное ее поведение. Но не зря говаривал ваш отец, король Франциск: «Женское сердце склонно к измене…» Беседуя таким образом, они уже двигались по многолюдным улицам правого берега и вскоре вышли на довольно обширную площадь, расположенную вблизи церкви Невинно убиенных и уже заполненную народом, ибо был как раз торговый день. Увидев эту многолюдную, снующую взад и вперед толпу, Спифам не мог скрыть своей радости. — Друг мой, — сказал он поэту, очень озабоченному в эту минуту состоянием своих башмаков, которые в пути совсем развалились, — взгляни, как волнуются уже эти рыцари и буржуа, как пылают негодованием их лица, как зреют семена недовольства и мятежа! Видишь вон того, с копьем? О несчастные, им предстоит начать гражданскую войну! И однако — в силах ли я буду приказать своим стрелкам щадить всех этих людей, нынче невинных, ибо они содействуют мне в моих намерениях, а завтра преступных, ибо может ведь статься, что они не признают меня? — Mobile vulgus,[5 - Чернь переменчива (лат.).] — сказал Винье. Глава пятая ТОРГОВАЯ ПЛОЩАДЬ Спифам окинул взглядом площадь, и на лице его изобразились удивление и гнев. Винье спросил, на что он так гневается. — Разве вы не видите, — возмущенно сказал король, — тот позорный столб с фонарем, который все еще стоит здесь вопреки моему ордонансу? Ведь я же отменил позорные столбы, сударь. Уже одно это — достаточное основание, чтобы дать отставку и прево , и всем эшевенам; но мы же сами ограничили свои королевские полномочия по отношению к сим должностным лицам. Что ж, пусть теперь парижский народ сам вершит над ними суд и расправу. — Ваше Величество, — заметил поэт, — не придет ли народ в еще большее негодование, когда узнает, что высеченные на этом фонтане стихи, кои сочинены поэтом Дю Белле, в одном только двустишии содержат две грубейшие ошибки в размере! Humida sceptra[6 - Здесь: заминка (лат.).] в гекзаметре, что запрещено правилами просодии, ибо противоречит Горацию, и неправильную цезуру в пентаметре. — Эй, — завопил Спифам, не придав большого значения последним словам Винье, — сюда, добрые мои парижане, подойдите поближе и выслушайте нас! — Сюда! Это — король, сейчас он будет говорить с вами! — вторил Винье во всю силу своих легких. Они уже успели взобраться на высокий камень, на котором водружен был железный крест; Спифам стоял во весь рост, Клод Винье расположился у его ног. Вокруг камня начала собираться толпа; и те, кто стоял поближе, приняли их вначале не то за продавцов целебной мази, не то за уличных певцов. Но тут Рауль Спифам сорвал с головы войлочную шляпу, распахнул свой плащ, и все увидели на его груди целое ожерелье орденов из стекляшек и мишуры, которые ему позволяли носить в больнице, потворствуя его неизлечимой причуде. И под ярким лучом солнца, озарявшим его лицо, невозможно было не признать в этом стоявшем на возвышении человеке самого короля Генриха II, которого парижане время от времени видели проносящимся верхом по улицам города. — Да! — закричал Клод Винье изумленной толпе. — Да! Сам король Генрих стоит среди вас, а также слуга его и любимец, прославленный поэт Клаудиус Виньетус, чьи поэтические творения все вы знаете наизусть. — Слушайте, добрые мои парижане! — прервал его Спифам. — Я поведаю вам о черной измене! Наши министры — предатели, наши судьи — изменники! Вашего возлюбленного короля держали в неволе, подобно первым королям нашего рода, подобно достославному нашему предку Карлу Шестому … При этих словах по толпе прошел стон изумления. «Король! Король!» — раздавалось то здесь, то там. Все принялись наперебой обсуждать то, что они услышали; однако многие еще сомневались, и тогда Клод Винье вытащил из кармана целый ворох указов, приказов и ордонансов вперемешку с собственными стихами и принялся раздавать их толпе. — Вот, смотрите, — восклицал король, — вот они, наши указы, мы писали их для блага народа, а они не были оглашены, не были исполнены!.. — Вот, смотрите, — восклицал Винье, — вот они, те дивные стихи, что были похищены, утаены и изуродованы Пьером Ронсаром и Мелленом де Сен-Желе! — Нашим именем притесняют буржуа и простой народ… — Печатают «Софонизбу» и «Франсиаду», ссылаясь на привилегию, будто бы данную королем, а он вовсе ее и не подписывал… — Послушайте этот ордонанс, здесь отменяется пошлина на соль, а вот другой, он упраздняет талью … — Послушайте этот сонет, написанный в подражание римским поэтам… Но никто их уже не слушал. Бумаги, передаваемые в толпе из рук в руки, читались в разных ее концах и все более привлекали сердца к Спифаму и Винье, все громче раздавались радостные клики, и кончилось все это тем, что государя и его пиита водрузили на некое наскоро сколоченное подобие трона и собрались нести обоих в здание ратуши в ожидании того часа, когда собрано будет достаточно сил, чтобы идти на Лувр, находящийся в руках изменников. Сие народное волнение могло бы зайти весьма далеко, если бы все это не происходило в тот самый день, когда новая супруга дофина Франциска, Мария Шотландская , торжественно въезжала в Париж через ворота Сен-Дени. Вот почему как раз в то время, как Рауля Спифама несли по торговой площади, настоящий король Генрих II проезжал верхом вдоль рвов Бургундского дворца. Привлеченные громким шумом толпы, несколько офицеров, отделившись от эскорта, поскакали посмотреть, что происходит, и, тотчас же вернувшись, доложили, что на торговой площади кого-то провозглашают королем. «Поедем туда, — молвил король Генрих II, — и, даю слово дворянина (он клялся словом дворянина так же, как и его отец), ежели он нам ровня, мы скрестим с ним шпаги». Однако при виде королевских пехотинцев с алебардами, внезапно появившихся изо всех выходящих на площадь улочек, толпа остановилась и стала разбегаться окольными переулками. Зрелище действительно было внушительным. Свита короля выстроилась на площади в строгом порядке; близлежащие улицы были заполнены ландскнехтами, швейцарцами и стрелками. Господин де Бассомпьер стоял рядом с королем, а на груди Генриха II, сверкая алмазами, красовались высшие ордена всех дворов Европы. Толпа не могла бежать лишь потому, что сама же заполнила собою все выходы; несколько человек закричали о чуде, да и в самом деле: на площади находилось одновременно два короля Франции — оба бледные, оба горделивые и почти одинаково одетые, только «всамделишный» не так ярко блестел. Едва всадники двинулись к толпе, началось всеобщее бегство, и только Спифам и Винье сохраняли полное спокойствие, продолжая стоять на странном возвышении, куда их водрузили; солдатам и приставам ничего не стоило их схватить. Впечатление, которое произвело на бедного безумца лицезрение самого Генриха, когда его к нему подвели, так его потрясло, что он тотчас же впал в исступленный бред, в котором смешивались два его существования — как Генриха и как Спифама, и он, сколько ни старался, не мог в них разобраться. Король, которому стала известна вся эта история, проникся жалостью к несчастному сеньору и велел отвезти его в Лувр, где о нем позаботились и где он долгое время возбуждал любопытство обоих дворов и, надо сознаться, порой служил им забавой. Впрочем, король, вскоре уразумев, сколь безобидно и безопасно для него безумие Спифама, не пожелал, чтобы его отсылали обратно в дом умалишенных, где этот точно воспроизведенный образ короля мог оказаться предметом недостаточно уважительного отношения или же насмешек слуг и посетителей. Он повелел, чтобы Спифама отвезли в один из загородных замков и поселили там под охраной особо для того назначенных служителей, которым предписано было обращаться с ним как с настоящим королем и называть его «сир» и «Ваше Величество». Клода Винье поселили с ним вместе, как и прежде, а стихи «королевского поэта», так же как и новые ордонансы, кои Спифам продолжал сочинять в своем уединении, были по приказу короля напечатаны и сохранены. Сборник приказов и ордонансов знаменитого безумца полностью был издан при следующем царствовании под номером VII, 6, 412. Его можно также найти в «Записках общества надписей и изящной словесности», том XXIII. Любопытно отметить, что преобразования, задуманные Раулем Спифамом, в большинстве своем были позднее проведены в жизнь. Заколдованная рука Глава первая ПЛОЩАДЬ ДОФИНА Нет ничего прекраснее, чем все эти дома XVII века, чье величественное собрание являет нам Королевская площадь. В час заката, когда их кирпичные фасады, окаймленные по углам серым камнем и украшенные такими же каменными карнизами, освещены солнцем, а высокие окна в багряных лучах его кажутся объятыми пламенем, испытываешь такое чувство почтения, как если бы то было заседание представителей судебных палат в их красных мантиях с горностаевыми отворотами; и — да не покажется подобное сравнение слишком уж детским! — можно бы, пожалуй, сказать, что тянущиеся вдоль домов широкие ряды лип, правильным четырехугольником окаймляющие Королевскую площадь, завершая собою строгую гармонию ее очертаний, слегка смахивают на длинный зеленый стол, с четырех сторон которого восседают сии грозные магистраты. Есть в Париже другая площадь, созерцание которой доставляет не меньшее удовольствие и которая соразмерностью своих частей являет в треугольной своей форме почти такую же гармонию, какую и та, первая, являет в квадратной. Она была построена в царствование Генриха Великого , который назвал ее площадью Дофина, и все тогда были поражены, как мало времени понадобилось на то, чтобы покрыть домами весь пустырь на острове Ла-Гурден. Внезапное вторжение на этот незаселенный участок чрезвычайно опечалило младших клерков, приходивших туда в часы досуга пошуметь и порезвиться, а также адвокатов, охотно уединявшихся там, чтобы обдумать защитительную речь, — так славно было очутиться среди зелени и цветов после вонючих задворков Дворца Правосудия. Едва все три ряда домов водрузили на громоздкие портики, обременили камнем, изукрасили выступами, исчертили пазами, одели кирпичом, продырявили окнами с балясинами и придавили тяжелыми крышами, как тотчас же площадью завладело племя служителей правосудия. Каждый захватывал себе жилье в соответствии со своей должностью и достатком, то есть в порядке, обратном расположению этажей. На свет явилось нечто вроде Двора чудес высокого ранга, пристанище привилегированных мошенников сутяжной братии, подобно тому как Двор чудес был убежищем братии воровской, с той только разницей, что здесь дома были из кирпича и камня, а там — из дерева и всякого мусора. В одном из этих домов, выходивших на площадь Дофина, жил в последние годы царствования Генриха Великого довольно любопытный персонаж по имени Годино Шевассю, исполнявший обязанности помощника верховного судьи Парижа, должности весьма прибыльной, но и весьма нелегкой в ту эпоху, когда мошенников было куда больше, чем в наши дни (насколько же с тех пор поубавилось в нашей милой Франции честности!), и число девиц, торгующих своим телом, намного превышало теперешнее их количество (насколько же поиспортились за это время нравы!). Человечество нисколько не меняется, и можно утверждать вслед за одним старинным автором, что чем меньше плутов на галерах, тем больше их гуляет по белу свету. Надобно сказать к тому же, что мошенники тех времен были куда менее бесчестны, чем нынешние, и презренное это ремесло было в ту пору своего рода искусством, которым отнюдь не гнушались молодые люди из порядочных семейств. Выброшенные на дно, за пределы этого общества препон и привилегий, они получали широкую возможность для развития своих талантов в упомянутом роде деятельности. Сии нарушители закона представляли собой куда большую опасность для частных лиц, нежели для правительства, ибо государственная машина, быть может, давно бы уже взорвалась, не будь подобного оттока сил. Именно поэтому, вероятно, тогдашнее правосудие весьма мягко обходилось с мошенниками из благородного сословия, и никто не выказывал к ним большей терпимости, чем наш помощник верховного судьи с площади Дофина, по причинам, о которых вы скоро узнаете. Зато никто не бывал и так строг к преступникам заурядным, и уж те отдувались за всех, украшая собой виселицы, чьи тени нависали над Парижем, по выражению д’Обинье, к великому удовольствию состоятельных горожан, которых от этого нисколько не меньше грабили. Немало способствовали виселицы и совершенствованию искусства нищенства. Господин Шевассю был низенький, толстый человечек, уже начинавший седеть, чем, не в пример другим старикам, он был весьма доволен, ибо, по мере того как волосы его белели, они неизбежно утрачивали свою природную несколько излишне яркую окраску, которой судья обязан был неприятным прозвищем Рыжий, каким обозначали его все знакомые под тем предлогом, будто оно легче произносится и запоминается, чем собственное его имя. Глаза у него косили, но были весьма смышленые, хотя всегда полуприкрытые нависшими над ними густыми бровями, рот до самых ушей, как у человека, любящего посмеяться. И однако, хотя выражение лица его почти всегда было насмешливым, никто никогда не слыхал, чтобы он громко, или, как говаривали наши отцы, до упаду, смеялся; но всякий раз, когда ему случалось произнести что-либо забавное, он завершал свою фразу громогласным «ха» или «хо», извергая его из самых глубин своих легких, но всего один раз, и притом весьма выразительно. А случалось это довольно часто, ибо магистрат наш любил уснастить свою речь острым словцом и всякого рода похабщиной, от которых не мог удержаться даже во время заседаний суда. Впрочем, в те времена сие вообще свойственно было судейскому сословию — в наши дни обычай этот сохранился только в провинции. Чтобы завершить его портрет, следовало бы еще изобразить в соответствующих местах длинный утиный нос и маленькие уши без мочек, но до того чуткие, что они способны были различить звон монеты в четверть экю на расстоянии четверти лье, а звон пистоли еще и на более далеком расстоянии. Рассказывали, что когда некто, затеявший тяжбу, спросил, нет ли у господина помощника верховного судьи каких-нибудь друзей, через которых можно перед ним ходатайствовать, ему ответили, что у Рыжего в самом деле есть весьма близкие друзья, и среди них монсеньор Дублон, мессир Дукат и даже господин Экю, и что вернее всего действовать через всех троих сразу — тогда можно не сомневаться, что к просителю отнесутся с самым горячим участием. Глава вторая ОБ ОДНОМ ЗАВЕТНЕЙШЕМ УБЕЖДЕНИИ МАГИСТРАТА Есть люди, у которых наибольшее восхищение вызывает то или иное высокое человеческое качество, та или иная особая добродетель. Один ценит благородство чувств и военную доблесть, и его хлебом не корми, а дай послушать о всяких бранных подвигах; другой превыше всего ставит талант в области словесности, всяких художеств или науки; иных более всего трогают великодушные поступки, всякие добродетельные деяния, коими люди приходят на помощь ближним своим, посвящая себя их благу, каждый в меру своей природной склонности. Но точка зрения, которой придерживался в этом вопросе Годино Шевассю, полностью совпадала с мнением зело ученого короля Карла IX, а именно, что нет и не может быть ничего превыше человеческой сообразительности и ловкости и что одни лишь люди, обладающие этими качествами, достойны в этом мире восхищения и заслуживают признанья и почестей; и нигде не встречал он таких блестящих носителей этих качеств, как среди многочисленного племени карманников, домушников, форточников и цыган, чья «достославная жизнь» и неутомимая ловкость рук каждый день разворачивались перед ним во всем своем неисчерпаемом многообразии. Любимым его героем был Франсуа Вийон , парижанин, прославившийся в поэтическом искусстве не меньше, чем в искусстве кражи и грабежа; посему он охотно отдал бы «Илиаду» вкупе с «Энеидой» да в придачу еще не менее великолепный роман «Гюон Бордоский» за одну только Вийонову «Жратву на дармовщину» и даже за «Легенду о Пьере Поджигателе» — сии стихотворные эпопеи бродячего племени! «Защита» Дю Белле , «Peripoliticon» Аристотеля и «Cymbalum mundi» казались ему весьма слабыми рядом с книгой «Жаргон с приложением Генеральных штатов королевства Арго, а также диалогов распутника с хиляком, неким обожателем бутылки и потрошителем льняной лавки, в граде Туре сочиненных и с соизволения короля Пятифранковика и легавого извозчика фиакра напечатанных», изданной в Туре в 1603 году. И поскольку вполне естественно, что тот, кто превыше всего ценит какую-нибудь особую добродетель, всегда будет считать пороком качество противоположное, ни к кому не чувствовал он большего отвращения, чем к людям заурядным, с незатейливым, недогадливым умом. Эта ненависть до того доходила, что, будь его воля, он в корне изменил бы весь порядок судебного производства, ибо считал, что, когда разбирается дело о крупном грабеже, вешать следует не вора, а того, кого обворовали. Такова была его точка зрения, его символ веры, так сказать. Он видел в этом единственное средство ускорить умственное развитие народа и споспешествовать людям своего века в достижении той широты ума, той ловкости и изобретательности, которые считал высшим проявлением человеческой природы и добродетелью, наиболее угодной богу. Так объяснил он это с точки зрения морали. Что же до политики, то у него было достаточно случаев убедиться, что воровство в крупных масштабах более чем что-либо другое благоприятствует раздроблению больших состояний и циркуляции мелких и уже вследствие этого сулит низшим классам освобождение и благоденствие . Вы, конечно, понимаете, что восторгался он лишь заправским, добротным плутовством, разными тонкими хитростями и лукавыми уловками истинных подопечных святого Николая , всякими достопамятными проделками мэтра Гонена , в течение двух столетий сохранявшимися в шутках и остротах, и что, почитая родственной душой Вийона со всеми его вийонизмами, он ни в коей мере не одобрял разбойников с большой дороги вроде каких-нибудь Гийери или капитана Карфура. Разумеется, злодей, который на большой дороге грабит безоружного путника, внушал ему не меньший ужас, чем любому здравомыслящему человеку, так же как и те лишенные всякого воображения воры, что совершают кражу со взломом, тайно проникнув в какой-нибудь уединенный дом, да еще в придачу убивают хозяев. Но вот если бы ему рассказали о воре утонченном, который, пробивая стену дома с целью ограбления, позаботился о том, чтобы сделать отверстие в форме готического трилистника, дабы назавтра люди сразу же могли увидеть, что обворовал их не кто-нибудь, а человек со вкусом, ценящий свое искусство, — такой вор в глазах Годино Шевассю оказался бы выше Бертрана де Класкена или самого императора Цезаря. И это еще слабо сказано… Глава третья ШТАНЫ МАГИСТРАТА После всего вышеизложенного наступило, я полагаю, время поднять наконец занавес и, как это водится в наших старинных комедиях, дать хорошего пинка в зад господину Прологу, который становится просто возмутительно многословен, так что нам уже пришлось трижды снимать нагар со свечей с тех пор, как он начал свое вступление. Пускай же он скорее заканчивает его, как это делает Брюскамбиль , умоляя зрителей «смахнуть пыль недостатков его речей метелкой своего человеколюбия и покорнейше позволить ему поставить клистир извинений потрохам их нетерпения». И вот теперь все сказано, и мы начинаем свой рассказ. Дело происходит в довольно большой темной комнате, отделанной деревянными панелями. Старый судья, сидя на широком, украшенном резьбой кресле с изогнутыми ножками, на спинке которого висит его манишка из узорчатого штофа с бахромой, примеряет новые штаны, только что принесенные ему Эсташем Бутру, учеником и приказчиком господина Губара, торговца сукнами и чулками. Мэтр Шевассю, затянув шнурки на поясе своих штанов, встает, снова садится и снова встает, в промежутках ведя разговор с молодым приказчиком, неподвижно, подобно каменной статуе святого, сидящим на краешке табуретки, на которую указал ему заказчик, и боязливо, с опаской глядящим на него. — Гм… ну уж эти, точно, отжили свой век, — говорит судья, отпихивая ногой только что скинутые с себя старые штаны. — Они уже до дыр протерлись, что твое запретительное постановление, вконец разодрались, одна штанина другой «прощай» кричит, душераздирающе кричит! Балагур судья все же поднимает брошенные наземь «невыразимые», чтобы вынуть оттуда кошелек, из которого он высыпает себе на ладонь несколько монет. — Не иначе, — продолжает он, — мы, судейские, потому так редко и шьем себе портки, что носим их под судейской мантией до тех пор, пока материя совсем не прохудится, а швы не разойдутся. Ну так вот, поскольку каждый хочет жить, и даже воры, а в том числе и суконщики-чулочники, я, так и быть, заплачу сполна те шесть экю, что просит у меня мэтр Губар; и еще, великодушия ради, прибавлю к ним одно обрубленное экю для приказчика, но с условием, чтобы он не вздумал менять его себе в убыток, а подсунул бы как полноценную монету какому-нибудь паршивому буржуа и выказал бы при этом побольше находчивости и соображения; а не то я лучше оставлю его себе: завтра как раз воскресенье, сбор пожертвований в соборе Парижской богоматери. Эсташ Бутру взял и шесть экю, и обрубленную монету и низко поклонился. — Ну как, паренек, начинаешь уже смекать понемногу в суконном-то деле? Научился уже небось выгадывать и при обмере, и при кройке и покупателю подсунуть старое сукно вместо нового и бурое вместо черного? Словом, можешь уже поддерживать добрую славу торговцев Крытого рынка? Эсташ с некоторым ужасом поднял глаза на судью; затем, решив, что тот шутит, рассмеялся; однако судья и не думал шутить. — Не люблю, — продолжал он, — мошенничества торговцев; вор, тот хоть и ворует, но при этом не обманывает. Торговец и ворует, и обманывает. Придет к нему, скажем, купить пару штанов какой-нибудь из тех, у кого и язык подвешен, и пальца ему в рот не клади, он долго будет торговаться и в конце концов заплатит шесть экю. После него придет этакий честный христианин, которого одни называют святой простотой, а другие хорошим клиентом, и, поверив суконщику, который будет ему клясться в своей честности пресвятой девой и всеми святыми, за такие же точно штаны заплатит восемь экю; жалеть я его не стану, потому что он просто дурак. Но вот в то самое время, когда торговец, пересчитав обе полученные им суммы, с довольным видом взвешивает на ладони те два экю, что составляют разницу между первой и второй, проходит мимо его лавки какой-нибудь бедняга, которого волокут на галеры за то, что он вытащил у кого-то из кармана драный носовой платок… «Вот мерзавец! — скажет торговец. — Да будь у нас справедливое правосудие, этого негодяя заживо бы колесовали, и я пошел бы полюбоваться на его казнь». При этом он держит в руке те самые два экю. А как ты полагаешь, Эсташ, что было бы, если бы сбылось желание торговца и суд стал вершить все дела по справедливости? Эсташ Бутру уже не смеялся. Парадокс, высказанный судьей, был слишком чудовищен, чтобы он мог осмелиться что-либо на это ответить, а уста, из которых исходил вопрос, тем более внушали ему тревогу. Судья, видя, что юноша стоит растерянный, словно волк, попавший в капкан, рассмеялся своим особым смехом, легонько потрепал его по щеке и с миром отпустил. Спускаясь по лестнице с каменной балюстрадой, Эсташ так был погружен в свои мысли, что даже звуки трубы, доносившиеся издалека, со стороны двора Дворца Правосудия, не могли отвлечь его. То была труба шута Галинетта ла Галин, которой он сзывал желающих послушать его побасенки и купить лекарственных снадобий у его хозяина, знаменитого лекаря-шарлатана Джеронимо. На этот раз Эсташ оказался глух к ее призывам и поспешил к Новому мосту, чтобы поскорее попасть в квартал Крытого рынка. Глава четвертая НОВЫЙ МОСТ Новый мост, законченный при Генрихе IV, является главным памятником этого царствования. Невозможно описать, какой восторг вызвал он у парижан, когда после долгих лет строительства окончательно лег через Сену всеми своими двенадцатью пролетами, более тесно связав между собой три части великого города. Поэтому очень скоро он превратился в место свидания всех праздношатающихся парижан, число которых весьма велико, а значит, и всяких жонглеров, продавцов мазей и разного рода жуликов, чьи промыслы всегда приводит в движение людское скопище, подобно тому как под воздействием водяного тока начинает вертеться мельничное колесо. Когда Эсташ вышел из треугольника площади Дофина, солнце стояло высоко, и горячие его лучи отвесно падали прямо на мост, который уже кишмя кишел народом, ибо излюбленными местами прогулок парижан всегда были те, где под ногами не земля, а мостовая и тень дают одни лишь дома да стены. Эсташ с трудом пробирался сквозь этот медленно текущий людской поток, который, сталкиваясь с другим, встречным, неторопливо двигался без особой на то причины, подобно льдинам, гонимым полой водой, образуя то здесь, то там множество водоворотов вокруг отдельных фокусников, певцов или торговцев, выхваляющих свои товары. Многие останавливались у парапетов, глядя на проходящие под мостовыми арками плоты и проплывающие лодки или же любуясь на великолепный вид, который открывался отсюда на Сену, по правому берегу которой выстроились длинные здания Лувра, а по левому тянулся пересеченный прекрасными липовыми аллеями огромный луг Пре-о-Клер со своими пушистыми вербами и зелеными ивами, склоняющимися над самой водой; а дальше, словно часовые у ворот Парижа, высились друг против друга Нельская башня и башня Буа — ни дать ни взять два великана из старинных романов. Внезапно оглушительный треск разрывающихся петард заставил всех этих людей — и гуляющих по мосту, и стоящих у парапетов — обратить свои взоры к одной точке — туда, откуда доносился этот шум, предвещавший некое зрелище, достойное внимания. Это была одна из тех площадок, слегка приподнятых над каждым мостовым быком, стоящих в стороне от проезжей части, над которыми в те времена еще возвышались каменные лавчонки. На этой площадке расположился какой-то фокусник; он поставил здесь столик, и по этому столику расхаживала весьма живописная обезьяна, одетая в красно-черный костюм дьявола, из-под которого вылезал натуральный ее хвост, — она-то и пускала, нисколько не робея, один за другим все эти петарды и фейерверки, причиняя немалый ущерб бородам и брыжам тех сбежавшихся зрителей, которые недостаточно быстро успевали расширить свой круг. Что касается ее хозяина, то у него было одно из тех цыганских лиц, весьма распространенных за сто лет до этого, но в ту пору уже встречавшихся редко, а ныне и вовсе затерявшихся среди уродливых, невыразительных физиономий наших горожан: профиль, напоминающий лезвие топора, довольно высокий, но узкий лоб, очень длинный и очень горбатый нос, однако не нависающий над верхней губой, подобно римским носам, а, напротив, так сильно вздернутый, что кончик его находился почти на уровне выпяченных тонких губ; скошенный подбородок, продолговатые быстрые глаза под бровями, напоминающими своей формой букву V, и длинные черные волосы завершали картину. Во всей его гибкой фигуре, в его движениях, в каждом жесте чувствовался ловкий и хитрый малый, прекрасно владеющий своим телом, испробовавший в жизни немало ремесел и всяких других промыслов и рано обманувшийся в своих ожиданиях. Одет он был в старый костюм шута, который носил с большим достоинством; на голове его красовалась войлочная шляпа с широкими полями, совершенно измятая и расплющенная. Мэтр Гонен — таково было имя, которым все называли его, то ли за его ловкость, то ли за фокусы, а может, он и в самом деле был потомком того знаменитого жонглера, что основал при Карле VI театр «Беззаботных ребят» и первым носил титул Короля шутов, каковой в ту пору, когда происходит эта история, уже перешел к сеньору д’Ангулевану , отстаивающему свои королевские прерогативы даже перед судебными палатами. Глава пятая ПРЕДСКАЗАНИЕ Увидев, что зрителей собралось достаточно, мэтр Гонен начал с того, что показал несколько фокусов, вызвавших бурный восторг; следует, правда, заметить, что хитрец не случайно выбрал для своего представления эту площадку в форме полумесяца: сделал он это не только ради того, чтобы быть в стороне от людского потока, как могло показаться, а затем, что благодаря такому расположению зрители оказывались у него только спереди, но не сзади. Дело в том, что искусство это в самом деле еще не достигло в те времена такого совершенства, как в наши дни, когда фокусник работает, со всех сторон окруженный публикой. После того как фокусы кончились, обезьяна обошла толпу и собрала немало монет, учтиво всякий раз раскланиваясь в знак благодарности и сопровождая свои поклоны звуком, напоминающим стрекотание сверчка. Но фокусы были не более как прелюдией, и вслед за тем, обратившись к публике с весьма неплохо скомпонованной речью, новоявленный мэтр Гонен объявил, что обладает еще и даром предсказывать судьбу с помощью хиромантии, пифагорийских чисел и гаданья на картах; оплате это не подлежит, но за одно су он, в виде одолжения, может погадать тем, кто этого пожелает. Говоря это, он уже раскидывал большую колоду карт, а его обезьяна, которую он называл Паколе, с большим разумением оделяла ими всех тех, кто протягивал руку. Когда все карты были розданы, фокусник стал вызывать доброхотов одного за другим к себе на площадку, выкликая карту, которую тот взял, и каждому предсказал его судьбу, кому счастливую, а кому и нет, между тем как обезьяна, получившая от него луковицу в награду за свою службу, до колик смешила толпу всякими рожами, которые она корчила, лакомясь ею, выражая одновременно и удовольствие, и страдание, ибо рот ее смеялся, в то время как глаза плакали, и каждый свой глоток она сопровождала то стоном наслаждения, то жалобной гримасой. Эсташ Бутру, который тоже взял карту, был вызван последним. Гонен внимательно оглядел его длинную фигуру, простодушную физиономию и торжественно провозгласил: — Ваше прошлое: вы сирота. Вот уже шесть лет, как вы живете в учениках у суконщика, который держит лавку в рядах Крытого рынка. Ваше настоящее: хозяин обещал выдать за вас единственную дочь. Он собирается удалиться от дел и передать вам свою торговлю. А что до будущего — покажите-ка мне свою руку. Эсташ, чрезвычайно удивленный, протянул ему руку; фокусник внимательно стал рассматривать ладонь, потом нахмурил брови, как бы сомневаясь в чем-то, и подозвал обезьяну, словно для того, чтобы посоветоваться с ней. Та тоже взяла руку, посмотрела на ладонь, затем, взобравшись на плечо хозяина, казалось, что-то ему зашептала; на самом деле она просто быстро двигала губами, как обычно делают животные, когда бывают недовольны. — Удивительное дело, — воскликнул наконец мэтр Гонен, — такая, казалось бы, поначалу обыкновенная жизнь заурядного торгаша — и вдруг такое влечение ввысь, к такой возвышенной цели!.. Ай, ай, мой петушок, пробьете вы свою скорлупку; вы подниметесь высоко, очень высоко… Вы умрете в куда более высоком положении, чем сейчас. «А, ладно, — подумал Эсташ, — все предсказатели обещают что-нибудь подобное. Но откуда ему может быть известно то, что он сказал мне вначале? Вот чудо! Впрочем, он мог просто от кого-то слышать обо мне…» Между тем он вытащил из своего кошелька обрубленное экю судьи и подал его фокуснику, прося дать ему сдачу. Возможно, он попросил об этом слишком тихо и тот его, очевидно, не услышал, ибо продолжал говорить, вертя в пальцах это экю: — Теперь я вижу, что жить вы умеете, а посему позволю себе присовокупить к тому совершенно правдивому, но несколько неопределенному пророчеству, которое вы от меня услышали, кое-какие подробности. Да, дружище, хоть вы и заплатили мне не су, как все другие, и экю ваше весит на добрую четверть меньше обычного, так уж и быть, пусть послужит вам эта светленькая монетка тем ясным зеркалом, в котором отразится чистая правда. — Так, значит, — заметил Эсташ, — то, что вы давеча говорили насчет моего возвышения, — это неправда? — Вы просили предсказать вам судьбу, я вам ее предсказал, только не полностью растолковал свое предсказание… Так вот, как вы поняли мои слова о высокой цели, к которой влечетесь согласно моему предсказанию? — Понял так, что я могу стать синдиком суконщиков и чулочников, или церковным старостой, или эшевеном… — Да у вас, я вижу, губа не дура!.. А почему бы не великим турецким султаном, не Аморабакеном?.. Ну нет, милый друг, все это следует понимать совсем иначе; и ежели вам угодно, чтобы я объяснил вам сие пророчество сивиллы, то знайте, что на нашем языке «подняться высоко» говорится о тех, кого посылают стеречь овец в подлунном царстве, а «отправиться далеко» — о тех, кого отправляют в океан писать свою историю перьями в пятнадцать футов длиной. — Ну хорошо, если вы объясните мне еще и это ваше объяснение, я несомненно пойму. — Это попросту два учтивых выражения, которыми принято заменять слова «виселица» и «галеры». Вы подниметесь высоко, а я отправлюсь далеко. На моей руке это в точности обозначено вот этой средней линией, пересекающейся под прямым углом с другими линиями, менее глубокими. На вашей — линией, которая перпендикулярна средней, не продолжаясь ниже, и другой, которая обе их пересекает… — Виселица! — воскликнул Эсташ. — А вам что, непременно хочется умереть в горизонтальном положении? — заметил Гонен. — Это ребячество; теперь вы хоть можете быть уверенным, что избежите всех других кончин, кои подстерегают всякого смертного. Кроме того, вполне возможно, что, когда ее высочество Виселица, словно легкую пушинку, вздернет вас вверх, вы будете уже стариком и вам к тому времени опротивеет весь белый свет… Однако бьет полдень, а согласно приказу парижского прево в полдень нашего брата выдворяют с Нового моста вплоть до самого вечера. Так вот, ежели вам когда-нибудь понадобится совет, колдовство, чародейство или приворотное зелье на случай какой-либо опасности, несчастной любви или надобности кому-то отомстить, знайте, я живу вон там, в конце моста, в Шато-Гайар. Видите ту башенку с коньком? — Еще одно только слово, прошу вас, — весь дрожа произнес Эсташ, — буду ли я счастлив в браке? — Приведите мне свою жену, и я скажу вам это… Паколе, поклонись этому господину, пошли ему воздушный поцелуй. Фокусник взял под мышку свой складной столик, посадил обезьяну себе на плечо и направился в Шато-Гайар, напевая сквозь зубы какую-то старинную песенку. Глава шестая УДАЧИ И НЕУДАЧИ То, что Эсташ Бутру собирался в скором времени сочетаться браком с дочерью суконщика, было чистой правдой. Он был малый разумный, понимал толк в торговых делах и никогда не проводил своих досугов за игрой в шары или мяч, а время это употреблял на то, что проверял счета, читал «Лес шести корпораций» и понемногу изучал испанский язык, который полезно было тогда знать всякому торговцу (так же как в наши дни английский), поскольку немало лиц этой нации жительствовало в то время в Париже. Господин Губар, который за шесть лет имел возможность убедиться в безупречной честности и превосходном характере своего приказчика, заметил к тому же взаимную склонность между ним и своей дочерью, проявлявшуюся с обеих сторон весьма сдержанно и пристойно, и принял решение поженить их на Иванов день, после чего удалиться к себе в Пикардию, где у него в Лаоне было небольшое наследственное владение. У Эсташа, правда, не было никакого состояния, но в те времена еще не вошло в обычай сочетать браком один денежный мешок с другим. Родители нередко считались со вкусами и склонностями будущих супругов и давали себе труд подолгу изучать характер, поведение и способности лиц, коих прочили в мужья своим дочерям; этим они весьма отличались от нынешних отцов семейств, для которых иной раз куда важнее порядочность нанимаемого слуги, чем нравственные качества будущего зятя. Предсказание фокусника произвело такое смятение в уме молодого суконщика, и без того не слишком поворотливом, что он как стоял посредине полумесяца, так и остался там в полной растерянности, не слыша даже серебристых голосов, лепетавших с колоколенок Самаритянки : «Пол-день! Пол-день!» Но в Париже бьет полдень добрый час: вскоре в разговор торжественным басом вступили башенные часы Лувра, затем Больших Августинцев, а там и Шатле; так что в конце концов Эсташ опомнился и, испугавшись, что опоздал, со всех ног бросился бежать; в несколько минут он пробежал Монетную улицу, улицу Бореля и Тиршап и только тут позволил себе немного замедлить шаг, а когда повернул на улицу Бушери-де-Буве и увидел красные навесы над мостовой Крытого рынка, подмостки театра «Беззаботных ребят», лестницу и крест, красивый фонарь вертящегося позорного столба под свинцовым куполом, лицо его просветлело. Здесь, под одним из этих навесов, ожидала Эсташа его суженая — Жавотта Губар. Большинство торговцев Крытого рынка таким образом создавали под открытым небом как бы отделения своих темных лавок, расставляя и вывешивая товары прямо на мостовой, где они охранялись кем-нибудь из членов семьи. Жавотта каждое утро заменяла здесь своего отца, то сидя с вышиванием среди товаров, то расхаживая и зазывая прохожих, которых она крепко хватала за руку и не отпускала до тех пор, пока они что-нибудь не покупали. Это не мешало ей быть весьма кроткой и несмелой девицей, уже достигшей положенного возраста; была она очень мила, изящна, высокого роста и немного клонилась вперед, как это часто бывает с хрупкими, стройными девушками, причастными к торговле; при этом она краснела, как вишенка, от любого слова, которое произносили ее уста, если только говорила не с покупателями, ибо на этом поприще могла заткнуть за пояс любую торговку Крытого рынка по части «болтанья языком» и «втиранья очков» (таков был лексикон тогдашних торговцев). Обычно в полдень ее сменял здесь Эсташ на то время, что она ходила обедать в лавку со своим отцом. Именно для этой цели спешил он сюда, сильно опасаясь, что Жавотта станет выговаривать ему за опоздание; но, еще только издали увидев ее, он понял, что страхи его напрасны: она была совершенно спокойна и, опершись локтем на штуку сукна, с большим интересом внимала какому-то военному, который, опершись на ту же самую штуку сукна, о чем-то оживленно и шумно ей рассказывал и меньше всего был похож на покупателя. — А вот и мой будущий супруг, — сказала Жавотта, улыбаясь незнакомцу, который, не меняя своей позы, а только слегка повернув голову, смерил приказчика взглядом с ног до головы с тем видом пренебрежения, который обычно выказывают военные к людям из буржуазного сословия, чья внешность не кажется им достаточно внушительной. — Он немного смахивает на нашего полкового трубача, — задумчиво произнес он. — Только у того ноги будут помясистее; но знаешь, Жавотта, трубач в эскадроне — это ненамного меньше, чем лошадь, и ненамного больше, чем собака… — Это мой племянник, — сказала Жавотта, подняв на жениха свои большие голубые глаза и радостно улыбаясь, — он получил отпуск, чтобы быть на нашей свадьбе. Вот как удачно вышло, правда? Он конный стрелок. Вы посмотрите, какой красавец-то. Вот если бы вы, Эсташ, были одеты так же… Да нет, вы не такой высокий и не такой сильный… — Сколько же времени, сударь, позволят вам пробыть в Париже? — робко спросил суконщик. — А это смотря как получится, — сказал солдат, выпрямившись и немного помедлив с ответом. — Нас послали в Берри, чтобы мы покончили с кроканами , и если они на какое-то время угомонятся, я смогу пробыть у вас добрый месяц; но все равно, так или иначе, ко дню святого Мартина наш полк должны перевести в Париж на смену полка господина д’Юмьера, и тогда я стану бывать у вас каждый день, и уж это будет надолго. Эсташ внимательно рассматривал конного стрелка в те минуты, когда ему удавалось не встречаться с ним взглядом, и все больше находил, что и ростом своим, и всей своей статью он решительно не подходит для роли племянника. — Я сказал «каждый день», — продолжал тот, — правда, это не совсем так, потому что по средам у нас большой парад. Но ничего, в нашем распоряжении будет оставаться вечер, и в эти дни я смогу с вами ужинать. «Уж не собирается ли он все остальные дни у нас обедать?» — подумал Эсташ. — Но вы никогда не говорили мне, мадемуазель Губар, что ваш племянник такой… — Такой красивый мужчина? О да, он так вырос! Подумать только, уже целых семь лет мы его не видели, нашего бедненького Жозефа. Столько за это время воды утекло… «И столько в него вина втекло, — думал приказчик, с изумлением глядя на багровую физиономию своего будущего племянника, — от подкрашенной вином водички такого румянца небось не бывает! Ну и попляшут же теперь бутылки в винном погребе господина Губара до самой свадьбы, а может, еще и после нее…» — Пойдем же обедать, отец, должно быть, заждался, — сказала Жавотта, вставая. — Ах, я возьму тебя под руку, хорошо, Жозеф? Подумать только, когда мне было двенадцать, а тебе десять, я была выше тебя и меня тогда называли твоей мамой. Ах, как мне лестно идти под ручку со стрелком! Ты ведь будешь гулять со мной, правда? Мне так мало приходится выходить из дому — не могу же я гулять одна, — а по воскресеньям я хожу к вечерне, я принадлежу к обществу пресвятой девы в церкви Невинно убиенных, у меня есть ленточка от их малого знамени… Это девичье щебетание, сопровождаемое мерным стуком мужских шагов, постепенно удаляясь, становилось все глуше, легкий девичий силуэт, тесно прильнувший к другому, массивному и плотному, постепенно растворялся в густой тени столбов, окаймляющих Бочарную улицу, а перед глазами Эсташа все стоял какой-то туман, и в ушах у него гудело. Глава седьмая НЕУДАЧИ И УДАЧИ До сих пор мы подробно, шаг за шагом, излагали все перипетии этой истории из городской жизни, не тратя на изложение оной больше времени, чем понадобилось для свершения только что описанных событий; но теперь, при всем нашем почтительном отношении, более того, глубочайшем уважении к соблюдению правила трех единств даже в романе, мы вынуждены нарушить одно из них и совершить прыжок на несколько дней вперед. Может быть, было бы и небезынтересно рассказать о нравственных мучениях Эсташа в связи с появлением будущего племянника, но они оказались куда менее горькими, чем можно было ожидать, судя по начальной сцене. Эсташ скоро успокоился касательно своей невесты: Жавотта вначале просто поддалась обаянию детских воспоминаний, которым в своей небогатой событиями жизни придавала несколько преувеличенное значение. Вначале она видела в конном стрелке лишь того шумного, веселого мальчугана, который был некогда товарищем ее младенческих игр; однако очень скоро она поняла, что мальчуган этот вырос, весьма переменился во всех своих повадках, и стала вести себя с ним более сдержанно. Что касается стрелка, то, если не считать несколько вольного тона на правах родственника, он не выказывал по отношению к своей юной тетушке никаких предосудительных намерений; к тому же он принадлежал к тому довольно распространенному типу мужчин, которым честные женщины не внушают любовных желаний, а в данное время и вообще мог сказать, подобно Табарену , что «единственная его любушка — бутылочка». Первые три дня после своего появления он ни на шаг не отходил от Жавотты, и даже как-то вечером, к великому неудовольствию Эсташа, повел ее гулять на Кур-ла-Рен в сопровождении одной только толстой служанки. Но это длилось недолго; вскоре ему наскучило ее общество, и он взял привычку на целый день уходить из дома один, возвращаясь, однако, всякий раз неукоснительно в часы трапезы. Так что единственное, что беспокоило будущего супруга, было то, что родственник этот, казалось, слишком уж прочно обосновался в доме, хозяином которого должен был стать Эсташ после свадьбы, и он уже предвидел, что выдворить его окажется не так-то просто, ибо с каждым днем он все больше укоренялся в нем. А между тем он даже не был родным племянником Жавотты, а только сводным, будучи сыном дочери покойной супруги господина Губара от первого ее брака. Но как было заставить сего племянника уразуметь, что он переоценивает значение родственных уз, придерживаясь на сей счет каких-то, можно сказать, излишне патриархальных взглядов, и слишком уж широко понимает свои права и преимущества в этом доме? И все же была надежда, что он в конце концов сам почувствует нескромность своего поведения, и потому Эсташ терпеливо выжидал, «подобно дамам в Фонтенебло, пока двор в Париже», как гласит пословица. Но миновала и свадьба, а в поведении и привычках конного стрелка ничего не изменилось; он даже выражал надежду, что, поскольку с кроканами все пока обстоит благополучно, ему удастся получить разрешение оставаться в Париже до самого прибытия туда его полка. Эсташ позволил себе несколько насмешливых намеков на то, что-де некоторые принимают суконную лавку за гостиницу, и всякие другие шуточки, но то ли они были недостаточно ясно выражены, то ли малодоходчивы; а заговорить об этом прямо с женой и тестем он еще не смел, не желая с первых же дней после свадьбы выглядеть мелочным в глазах людей, которым был весьма обязан. При всем том общество солдата отнюдь не было столь уж приятным: он без устали болтал о славе, которую якобы стяжали ему его подвиги то в каких-то небывалых сражениях, где он прослыл грозой неприятельских войск, то в борьбе с кроканами, несчастными французскими крестьянами, с которыми вели войну солдаты Генриха IV за то, что им нечем было уплатить талью, и которые, судя по всему, отнюдь не услаждали себя по воскресеньям пресловутой «курицей в супе» . Такое чрезмерное бахвальство было в ту пору явлением довольно обычным, судя по таким типам, как Тайедр и капитан Матамор , постоянно повторяющимся в комических пьесах той эпохи, и явилось, я полагаю, следствием победоносного вторжения в Париж Гаскони вслед за Наваррцем . Порок этот вскоре становится уже не столь ярко выраженным, но более распространенным; несколькими годами позже в «Бароне де Фенест» тип бахвала рисуется уже более мягко и с большей степенью комического искусства, и, наконец, в комедии «Лжец» в 1662 году он сведен к почти обычным пропорциям. Но что более всего в поведении солдата оскорбляло бедного Эсташа, это его постоянное стремление обращаться с ним как с мальчишкой, подчеркивать все невыгодные стороны его внешности, при всяком удобном случае выставлять его перед Жавоттой в самом смешном виде — а это весьма опасно в первые дни семейной жизни, когда супругу так важно заставить себя уважать и укрепить свои позиции на будущее. Прибавьте к этому щекотливое самолюбие человека, еще не привыкшего к своему новому положению узаконенного по всей форме хозяина суконной лавки. Окончательно переполнил чашу терпения Эсташа следующий прискорбный случай: в соответствии с новыми своими обстоятельствами, он должен был участвовать в цеховых дозорах, и, так как ему не хотелось, подобно господину Губару, выполнять сей долг в обычном своем платье и с алебардой, взятой на время у квартального надзирателя, он купил себе где-то старую шпагу с обломанной чашкой на рукояти, шлем и короткую медную кольчугу, чуть было не угодившую под молоток жестянщика, и целых три дня усердно их оттирал и полировал, пока они не обрели хоть какой-то блеск; но когда он во все это облачился и стал горделиво расхаживать по лавке, спрашивая, хорошо ли он выглядит в этой броне, стрелок начал ржать, как табун лошадей, и сказал, что у него такой вид, будто он нацепил на себя крышки от кухонных кастрюль. Глава восьмая ЩЕЛЧОК Так обстояли дела, когда однажды вечером — было это не то 12-го числа, не то 13-го, но, в общем, в четверг — Эсташ решил запереть лавку пораньше. Он бы не позволил себе этого, будь дома господин Губар, но тот двумя днями раньше отправился в Пикардию навестить свои владения, ибо собирался спустя три месяца, убедившись, что его преемник уже твердо стоит на ногах и ему доверяют и покупатели, и другие торговцы, переселиться туда уже насовсем. И вот, вернувшись в этот вечер в обычный час, наш стрелок нашел дверь запертой и все огни потушенными. Это чрезвычайно его удивило, ибо в Шатле еще не играли зорю, и так как он всегда возвращался домой несколько навеселе, то стал выражать свое неудовольствие грубой бранью, от которой Эсташ так и подпрыгнул в своей спальне на антресолях, — напуганный собственной решимостью, он еще не успел лечь в постель. — Эй, эй! — заорал солдат, что есть мочи ударяя ногой в дверь. — Праздник у вас нынче, что ли? Уж не святого ли Михаила, покровителя суконщиков, воров и мошенников? И он принялся молотить кулаками по стене лавки; однако это не возымело никакого действия — дом словно вымер. — Эй, вы там, дядюшка с тетушкой! Вы что, хотите, чтобы я ночевал под открытым небом и меня оскверняли собаки и другие животные? С вас, пожалуй, станет, милые родственнички, дьявол вас побери! Эй, вы там! Разве поступают так с родней? Эй вы, невежи! Спускайся сию же минуту, ты, жалкий торгаш! Слышишь, эй ты, тебе деньги принесли, прах тебя возьми, скупердяй ты этакий, чтоб тебе ни дна ни покрышки! Эта убедительная речь бедного племянника не произвела на закрытую дверь никакого впечатления, и он только втуне тратил свое красноречие, подобно Беде Достопочтенному , проповедующему груде камней. Но если глухи двери, то не слепы окна, и есть весьма простой способ прояснить их взор; сразу же смекнув это, солдат вышел из образованной подпорами рынка темной галереи, дошел до середины Бочарной улицы и, подняв с земли какой-то черепок, запустил им в одно из окошек антресолей так ловко, что сразу же заставил его окриветь. Этот прискорбный поступок, явившийся для Эсташа полной неожиданностью, служил как бы огромным вопросительным знаком, которым солдат завершал вопрос, резюмировавший весь его монолог: «Какого черта не открывают дверь?» И тут Эсташ внезапно принял решение; ибо охваченный гневом трус подобен скряге, пустившемуся в большие расходы: он не знает удержу; кроме того, ему никак нельзя было ударить лицом в грязь перед молодой женой, которая, как ему казалось, имела основания относиться к нему с недостаточным почтением, видя, как он все последние дни служит постоянной мишенью для насмешек и напоминает куклу, на коей упражняются в нанесении ударов копьем, с той только разницей, что кукла иной раз все же на наносимые ей затрещины отвечает крепким ударом палки. Поэтому он наскоро нахлобучил свою войлочную шляпу и, прежде чем Жавотта успела что-нибудь сообразить, скатился по узкой лестничке с антресолей. Пробегая через заднюю комнату лавки, он по пути сдернул с гвоздя свою шпагу и, почувствовав в горячей своей руке холодную медь рукоятки, вдруг отрезвел, на мгновение остановился и уже не столь решительно направился к двери, ключ от которой держал в другой руке. Но тут звон второго разбитого окна и приближающиеся шаги жены вновь разожгли его воинственный пыл; он настежь распахнул тяжелую дверь и встал на пороге с обнаженной шпагой, подобно архангелу у входа в земной рай. — Что нужно здесь этому потаскуну, этому гнусному пьянице, этому дебоширу?! — завопил он голосом, который, возьми он на два тона ниже, показался бы, пожалуй, немного дрожащим. — Разве ведут себя так с порядочными людьми? А ну-ка немедленно убирайтесь отсюда, ступайте дрыхнуть на задворки кладбища с такими же пьяницами, как вы! А не то созову сейчас всех соседей и стражу, дабы вас забрали в узилище! — Ах вот ты как теперь запел, петушок? Тебя что, нынче вечером через трубу накачали? Что ж, это совсем другое дело… а мне, ей-богу, даже нравится, когда ты выражаешься так торжественно, как в трагедии, словно Траншмонталь, — смелых я люблю… Иди, иди сюда, дай я тебя обниму, ты, хиляк несчастный… — Убирайся отсюда, прощелыга! Слышишь, уже все соседи проснулись, сейчас отведут тебя на ближайшую гауптвахту, как вора и нарушителя спокойствия! Убирайся-ка вон! Перестань сейчас же бесчинствовать, и чтоб я больше тебя здесь не видел! Однако, несмотря на эти вопли, солдат, пробираясь между столбами галереи, подходил все ближе и ближе, что заставило Эсташа под конец немного понизить тон. — Славно поговорили, — сказал ему стрелок, — что ж, по заслугам и честь. А я в долгу не останусь! И не успел Эсташ глазом моргнуть, как солдат оказался совсем рядом и вдруг щелкнул молодого суконщика по носу, да так, что он мгновенно вздулся и стал багрового цвета. — Получи-ка сполна, сдачи не надо! — крикнул он. — До скорого свидания, милый дядюшка! Подобного оскорбления, более унизительного, чем если бы то была пощечина, Эсташ уже стерпеть не мог, тем более на глазах молодой супруги, и, несмотря на все ее усилия удержать его, бросился на своего противника и нанес ему такой удар шпагой, которым мог бы гордиться отважный Роже, будь эта шпага бализардой, но она успела затупеть еще во времена религиозных войн и не причинила этому негодяю солдату ни малейшего вреда; и более того, он тотчас же схватил обе руки Эсташа в свои ручищи и так их сжал, что шпага в одно мгновение очутилась на земле, а вслед за тем несчастный стал орать не своим голосом, бешено пиная ногами мягкие сапоги своего мучителя. К счастью, в дело вмешалась Жавотта, ибо соседи, смотревшие во все глаза изо всех окон на этот поединок, отнюдь не собирались спуститься вниз, чтобы прекратить его, и Эсташ, вырвав наконец из сжимавших их тисков свои посиневшие и помертвевшие пальцы, вынужден был долго тереть их, дабы вернуть им естественную форму. — Не боюсь я тебя! — крикнул он в бешенстве. — И мы с тобой еще встретимся! Завтра же утром, если только ты не трус, жду тебя в Пре-о-Клер! В шесть утра, шатун несчастный, и там посмотрим — кто кого, головорез ты этакий! — Место ты выбрал неплохое, храбрый мой вояка, будем драться по всем правилам, что твои дворяне! Итак, до завтра, и, клянусь святым Георгием, ночь покажется тебе короткой! Стрелок произнес эти слова уже несколько более уважительным тоном, чем прежде. Эсташ гордо повернулся к жене: после своего вызова он сразу почувствовал себя выше ростом. Он подобрал шпагу и с грохотом захлопнул дверь. Глава девятая ШАТО-ГАЙАР Проснувшись рано утром, молодой суконщик почувствовал, что от вчерашнего его воинственного пыла не осталось и следа; он вынужден был себе признаться, что, с его стороны, было нелепо вызывать стрелка на поединок, ибо, кроме разве портновского аршина, которым в годы ученичества он, случалось, фехтовал с товарищами во дворе картезианского монастыря, он никогда не держал в руках никакого оружия. Поэтому он решил никуда не ходить, пусть тот молокосос останется в дураках и вышагивает себе сколько душе угодно взад и вперед по аллеям Пре-о-Клер. Когда пришел назначенный час, он вылез из своей постели, открыл лавку, ни словом не обмолвившись о вчерашней сцене с женой, которая, со своей стороны, тоже о ней не вспоминала. Они в молчании позавтракали, после чего Жавотта, как обычно, отправилась под красный навес, оставив мужа и служанку осматривать новую штуку сукна, чтобы определить ее качество. Нужно все же сказать, что Эсташ то и дело бросал беспокойные взгляды на дверь, со страхом ожидая появления грозного своего родственника, который станет упрекать его в том, что он трус и не верен своему слову. И вот около половины девятого вдали, под столбами галереи, показался мундир конного стрелка, еще окутанный тенью, наподобие рейтара с полотна Рембрандта, на котором различаешь всего три светлых пятна — каску, кольчугу и нос. Это зловещее видение, быстро увеличиваясь в размере, становилось все отчетливее, по мере того как солдат приближался, звонко чеканя шаг, словно отбивая минуты последнего часа суконщика. Но хоть мундир был тот же, надет он был совсем на другом, говоря же попросту, это был не сам стрелок, а его товарищ, который остановился подле лавки Эсташа, с трудом приходившего в себя после пережитого страха, и обратился к нему с весьма спокойной и учтивой речью. Прежде всего он сообщил, что его противник, тщетно прождав в назначенном месте два часа и полагая, что какие-то непредвиденные обстоятельства помешали ему явиться на место встречи, поручил уведомить оного противника, что будет ждать его завтра в тот же час, в том же месте, в течений такого же времени, а если и на сей раз не дождется, сам явится сюда, в лавку, отрежет противнику оба уха и засунет их ему в карман, как поступил в 1605 году знаменитый Брюске с конюшим герцога де Шеврез в таком же точно случае, что было признано тогда свидетельством его хорошего вкуса и снискало высокое одобрение двора. На это Эсташ ответил, что напрасно противник усомнился в его мужестве и позволяет себе подобные угрозы, за которые ему придется ответить вдвойне. К этому он добавил, что не явился на место встречи лишь потому, что у него не было достаточно времени, чтобы найти человека, который согласился бы быть его секундантом. Тот, казалось, вполне удовлетворился этим объяснением и любезно посоветовал торговцу поискать секунданта на Новом мосту перед Самаритянкой, где они обычно гуляют, — люди эти не имеют других занятий и охотно берутся за одно экю в любой ссоре принять любую сторону и даже приносят шпаги. После всех этих разъяснений он отвесил глубокий поклон и удалился. Оставшись один, Эсташ стал раздумывать, как ему теперь быть, и долго терзался сомнениями, к какому из трех выходов лучше прибегнуть. Сначала он хотел тотчас же отправиться к помощнику верховного судьи сообщить ему о поведении солдата и испросить позволения в целях самозащиты пустить в ход оружие; но в этом случае ему все равно не миновать было поединка. Потом он подумал, что разумнее все же явиться на поединок, заблаговременно предупредив о нем сержантов, чтобы те могли поспеть как раз к его началу; но ведь сержанты могли и опоздать, и прийти, когда все уже будет кончено. Наконец ему пришло в голову, что стоит, быть может, обратиться за советом к цыгану с Нового моста, и решил, что это, пожалуй, самое лучшее. В полдень служанка заменила Жавотту под красным навесом, и та пришла обедать с мужем; во время трапезы он ничего не сказал об утреннем посетителе, но после обеда попросил посидеть в лавке, пока он сходит к одному приезжему дворянину, который собрался заказывать себе платье. И, взяв с собой мешок с образчиками, он направился к Новому мосту. Шато-Гайар, расположенный на самом берегу у южного конца моста, представлял собой небольшое здание с круглой башней, служившей в былые времена тюрьмой, но которое начало уже разрушаться, давать трещины и могло служить жилищем лишь тем, у кого не было никакого другого приюта. Побродив вокруг, то и дело спотыкаясь о камни, которыми усеяна была здесь земля, Эсташ наконец заметил маленькую дверь, к которой прибита была высохшая летучая мышь. Он потихоньку постучал, и ему тотчас же открыла обезьяна мэтра Гонена, отодвинувшая изнутри щеколду, как она приучена была это делать, подобно некоторым домашним кошкам. Фокусник сидел за столом и читал. Он поднял голову и с важным видом сделал гостю знак, чтобы тот сел на табуретку. Эсташ рассказал обо всем, что с ним случилось, и цыган, выслушав его, заявил, что страшного здесь ничего нет, бывают вещи и похуже, но он хорошо сделал, что обратился к нему. — Так вы хотите, чтобы я дал вам чародейственное средство, которое поможет вам одержать верх над вашим противником, — сказал он, — вы ведь этого хотите, не так ли? — Да, конечно, если только это возможно. — В наши дни всякий, кому не лень, берется изготавливать такие средства, но более верных, чем мои, вы ни у кого не найдете. Я готовлю эти зелья не с помощью нечистого, как иные, а следуя предписаниям белой магии, и они ни в коей мере не могут воспрепятствовать спасению души . — Вот это хорошо, — сказал Эсташ, — а то я боялся бы им воспользоваться. Но сколько стоит это ваше чудодейственное средство? Я прежде должен знать, будет ли мне это по карману. — А вы подумайте сами, ведь это вы себе не что-нибудь, а жизнь покупаете, да еще и славу победителя в придачу. Как, по-вашему, можно за две такие превосходные вещи потребовать меньше ста экю? — Чтобы сто чертей тебя взяли, — пробормотал Эсташ, и лицо его омрачилось. — Нет у меня таких денег. А на что мне жизнь, если у меня не будет куска хлеба, и к чему мне слава, если нечего будет надеть на себя? И потом, может быть, все это одно шарлатанство, лживое обещание, какими вы заманиваете доверчивых дураков. — Вы заплатите, только потом. — Если так, то пожалуй… Ну хорошо, что я должен буду дать вам в залог? — Только вашу руку. — Но, погодите… Нет, я положительно дурак, что слушаю ваши басни! Не вы ли мне давеча предсказали, что я кончу свою жизнь в петле? — Да, предсказал, не отрицаю. — Но если так, чем может мне грозить этот поединок? — Да ничем, разве что колотой или рваной раной, чтобы душе вашей легче было выйти на волю. А после этого вас поднимут и без лишних слов вздернут на перекладине мертвым или живым, как того требует указ; и таким образом все случится, как я предсказал. Понимаете вы это? Суконщик так хорошо на этот раз понял, что тут же протянул фокуснику руку в знак согласия; он только попросил дать ему десять дней сроку, чтобы раздобыть требуемую сумму, и тот согласился, записав на стене число, к которому Эсташ обязывался принести деньги. Засим он взял книгу Альберта Великого с комментариями Корнелия Агриппы и аббата Тритемия, открыл ее на разделе «Особые поединки» и, чтобы окончательно убедить своего пациента, что не станет прибегать к помощи нечистой силы, сказал, что тот может, если ему угодно, читать в течение всей операции молитвы, не опасаясь, что они помешают чародейству. Потом он сдвинул крышку с какого-то ларя, вытащил оттуда простой глиняный горшок и стал смешивать в нем разные ингредиенты, видимо указанные в книге, бормоча себе под нос нечто напоминающее песнопение. Кончив, он взял правую руку Эсташа, который левой беспрерывно осенял себя крестным знамением, и натер руку до кисти тем зельем, которое только что составил. Затем из того же самого ларя он вынул очень старый и очень грязный флакон и, медленно его опрокидывая, вылил несколько капель на тыльную сторону ладони, шепча при этом какие-то латинские слова, напоминающие те, что произносят священники при обряде крещения. И только тогда Эсташ вдруг ощутил, будто руку его от самого плеча внезапно пронзило электричеством, и очень испугался; вся рука словно онемела, и вместе с тем ее странным образом вдруг скрючило, потом она несколько раз вытянулась, как проснувшийся зверь, так что хрустнули все суставы, затем все эти ощущения прекратились, ток крови, казалось, восстановился, и мэтр Гонен торжественно воскликнул, что все готово, дело сделано и теперь Эсташ может драться на шпагах с самым отъявленными дуэлянтами, как придворными, так и военными, и продырявливать на них петли для всех тех бесполезных пуговиц, которыми обременила их мода. Глава десятая ПРЕ-О-КЛЕР На следующее утро по зеленым аллеям Пре-о-Клер шли четыре человека; они искали какое-нибудь уединенное место, где можно было бы скрестить шпаги. Дойдя до невысокого холма, который с юга ограничивает этот уголок Парижа, они остановились на небольшой площадке, предназначенной для игры в шары, которая показалась им наиболее подходящим местом. Здесь Эсташ и его противник сбросили с себя верхнее платье, а секунданты, как это тогда полагалось, обшарили обоих «под рубашкой и под штанами». Суконщик, разумеется, был немного взволнован, но он твердо верил в колдовское зелье цыгана; ибо известно, что вера во всякого рода чары, магические заклинания, приворотные зелья и порчу посредством колдовства никогда не была так сильна, как в ту эпоху, и породила множество судебных процессов, которыми заполнены судебные книги тех времен и в которых сами судьи разделяли эту веру. Секундант Эсташа, которого он нанял на Новом мосту за одно экю, отвесил глубокий поклон секунданту стрелка и спросил его, не собирается ли и он драться, и когда тот ответил, что не собирается, спокойно отошел в сторонку, чтобы получше видеть дуэлянтов. Все же у суконщика засосало под ложечкой, когда его противник отсалютовал ему шпагой. В ответ он даже не шелохнулся. Он стоял неподвижно, держа прямо перед собой шпагу, словно свечку, и выглядел до того испуганным, что стрелку, который в душе был неплохим малым, стало его жаль, и он решил нанести ему лишь легкую царапину и этим ограничиться. Но едва только их шпаги соприкоснулись, как Эсташ заметил, что кисть его руки с неудержимой силой увлекает вперед всю руку вместе с плечом и словно неистовствует, уже против его воли. Вернее сказать, свою кисть он ощущал только по тому мощному воздействию, которое она оказывала на мускулы всей руки; движения ее имели такую сокрушительную силу и гибкость, которую можно было сравнить лишь с развернувшейся стальной пружиной. Одно движение — и солдату, только еще собравшемуся отразить удар противника в положении терца, в одно мгновение размозжило запястье; следующий удар из положения кварта отшвырнул его шпагу на десять шагов, в то время как шпага Эсташа, ни на мгновение не останавливаясь, тем же движением пронзила несчастного насквозь с такой неистовой силой, что вошла в него целиком по самую рукоять. Эсташ не успел даже сделать выпада — рука увлекла его вперед столь неожиданно, что он растянулся во всю длину и сломал бы себе голову, если бы не свалился прямо на тело противника. — Черт подери, ну и ручища! — вскричал секундант солдата. — Да этот малый заткнул бы за пояс самого Дуболома! А на вид-то ни кожи ни рожи. Но твердость руки просто небывалая! Это будет пострашнее Уэльского стрелка… Между тем Эсташ с помощью своего секунданта поднялся на ноги и стоял совершенно оторопелый, не понимая, что же произошло; но когда он пришел в себя и явственно увидел у своих ног мертвого стрелка, пригвожденного его шпагой к земле, подобно жабе в магическом круге, он бросился бежать со всех ног, позабыв на траве свою праздничную куртку, обшитую шелковым позументом. И так как стрелок был бесповоротно мертв, обоим секундантам не было никакого резона оставаться дальше на поле боя, и они тоже поспешили удалиться. Однако, не пройдя и ста шагов, секундант с Нового моста остановился и сказал, хлопнув себя по лбу: — Постой, совсем забыл, там ведь еще шпага осталась, которую я ему одолжил. Спутник его пошел дальше, а он вернулся на место сражения и принялся обшаривать карманы мертвеца, однако ровно ничего не нашел, кроме игральных костей, обрывка веревки да колоды карт с загнутыми уголками. — Ни шиша… и тут тоже ни шиша, — бормотал он, — еще один голодранец, у которого ни деньжат, ни тикалки! Прах тебя побери, чертов «пищальник»! Энциклопедическая осведомленность нашего века избавляет нас от необходимости разъяснять в этой фразе какое-либо слово, кроме разве последнего, которое намекает на ремесло покойного. Не осмеливаясь взять что-либо из военного платья, продавая которое он мог бы попасться, секундант стащил со стрелка сапоги, связал их в один узел с курткой Эсташа и, спрятав под своим плащом, удалился, недовольно ворча. Глава одиннадцатая НАВАЖДЕНИЕ Несколько дней суконщик не выходил из дома, глубоко опечаленный трагической смертью, виновником которой он был, сокрушаясь, что убил человека не за столь уж тяжкие провинности, да еще при помощи средства, достойного осуждения и наказания как на этом, так и на том свете. Минутами ему начинало казаться, что все это был просто сон, и, когда бы не неопровержимое свидетельство — блиставшая своим отсутствием куртка, оставленная им на траве, он готов был бы усомниться в твердости собственной памяти. Наконец как-то вечером его охватило желание воочию увидеть то место, где все это произошло, и он под предлогом прогулки отправился на Пре-о-Клер. Когда он увидел знакомую площадку для игры в мяч, где состоялся поединок, все поплыло у него перед глазами и он вынужден был сесть; на площадке, как обычно перед ужином, играли партию в шары прокуроры, и, когда туман, заволокший ему глаза, рассеялся, он отчетливо увидел на утоптанной земле между ногами одного из игроков широкую полосу крови. Содрогнувшись, он вскочил и поспешил прочь от этого места, но перед глазами его неотступно стояло багровое пятно, которое, не меняя своих очертаний, вырисовывалось на всем, на чем по пути останавливался его взгляд, подобно тем серо-желтым пятнам, которые еще долго маячат перед нашим взором после того, как мы пристально посмотрим на солнце. Когда он возвращался домой, ему показалось, что кто-то идет за ним следом; и тут только он подумал, что люди из особняка королевы Маргариты , мимо которого он проходил и в то самое утро, и сейчас, вечером, могли его заприметить; и, хотя указы о поединках в то время не слишком строго исполнялись, он подумал, что им ничего не будет стоить повесить какого-то жалкого торговца для острастки придворных дуэлянтов, которых тогда не так за это преследовали, как стали делать это позднее. Обуреваемый этой мыслью и еще многими другими, он провел весьма тревожную ночь; стоило ему закрыть глаза, как перед ним одна за другой проплывали ужасные виселицы, на веревках которых болтались то корчащийся от хохота мертвец, то скелет, все кости которого четко обрисовывались на широком лике полной луны. И вдруг ему пришла счастливая мысль, которая сразу прогнала страшные видения. Эсташ вспомнил о помощнике верховного судьи, старом клиенте его тестя, который и ему однажды оказал довольно благожелательный прием. И он решил завтра же отправиться к нему и рассказать ему все, что было, уверенный, что тот захочет защитить его, хотя бы ради Жавотты, которую когда-то, когда она была маленькой, гладил по головке, да и ради самого мэтра Губара, к которому относился с уважением. Успокоенный этой надеждой, бедный торговец наконец уснул и спокойно проспал до утра. На следующий день около девяти часов Эсташ уже стучал в дверь дома на площади Дофина. Слуга, полагая, что он явился снять мерку или предложить новый товар, тотчас же препроводил его к своему хозяину, который, развалясь в большом кресле, услаждал себя чтением. Он держал в руках старинную поэму Мерлина Коккаи, упиваясь рассказом о проделках Балда, доблестного прототипа Пантагрюэля, но еще больше восхищаясь беспримерной изворотливостью и остроумными выходками Сингара, этого забавника, по образцу которого так удачно выкроен наш Панург. Мэтр Шевассю только что дошел до истории с баранами, от которых Сингар освобождает судно, бросив в море купленного им барана, вслед за которым прыгают в море и все остальные; но, заметив посетителя, он положил книгу на стол и повернулся к своему поставщику в самом лучшем расположении духа. Он стал расспрашивать Эсташа о здоровье его супруги и тестя, пересыпая свои вопросы обычными солеными шуточками, касающимися его нового положения новобрачного. Молодой человек воспользовался этим, чтобы заговорить о цели своего прихода, — он рассказал о ссоре со стрелком и, ободренный отеческим видом, с которым слушал его судья, сознался в печальном финале этой ссоры. Судья воззрился на него с таким изумлением, как если бы стоящий перед ним человек был не Эсташ Бутру, торговец с Крытого рынка, а добрый великан Фракас из его книги. Хотя ему уже донесли, в чем подозревают вышеупомянутого Бутру, он не придал этим донесениям никакой веры, ибо представить себе не мог, что удар шпаги, пригвоздивший к земле королевского стрелка, мог быть нанесен каким-то жалким торговцем ростом с Грибуйя или Трибуле . Однако теперь, когда у него не было никаких сомнений в его виновности, он стал успокаивать бедного суконщика: он пообещал, что сделает все возможное, чтобы эту историю замять, отвести от него подозрения судейских, и уверил его, что в скором времени, если только не донесут свидетели, тот сможет жить спокойно, не опасаясь веревочного ошейника. Мэтр Шевассю даже проводил его до двери, повторяя ему свои обещания, как вдруг, смиренно прощаясь с ним, Эсташ неожиданно для себя отвесил судье такую зубодробительную пощечину, что у того лицо стало подобным гербу Парижа — наполовину красным, наполовину синим, и он, совершенно оглушенный, разинув в изумлении рот, подобно рыбе, выброшенной на сушу, не в состоянии был произнести ни слова. Несчастный Эсташ пришел в такой ужас от своего поступка, что бросился к ногам судьи, умоляя в самых жалостных словах и трогательных выражениях простить его непочтительность и клянясь, что это было следствием какой-то неожиданной и непроизвольной судороги, в которой он неповинен, и прося его о милосердии, как просил бы самого бога. Старик поднялся, не столько даже возмущенный, сколько изумленный, но едва встал он на ноги, как рука Эсташа снова ударила его наотмашь, на этот раз уже по другой щеке, с такой силой, что вся пятерня его запечатлелась на ней в виде глубокой вмятины, которая могла бы служить ей формой. На этот раз это было уже невыносимо, и мэтр Шевассю бросился к звонку, чтобы позвать слуг; но суконщик устремился вслед за ним, продолжая осыпать его оплеухами, что являло собой престранное зрелище, потому что вслед за оглушительной пощечиной, которой он награждал своего благодетеля, несчастный всякий раз, задыхаясь и обливаясь слезами, молил о прощении, и это составляло поистине забавный контраст с его действиями; но напрасно пытался бедняга противиться тем порывистым движениям, к которым понуждала его рука. Он напоминал ребенка, держащего за веревку привязанную за ногу большую птицу. Птица тащит перепуганного малыша во все углы комнаты, а он и не смеет отпустить ее, и не в силах ее удержать. Так и рука злосчастного Эсташа тянула его вслед за помощником верховного судьи, который бегал вокруг столов и стульев, и звонил, и кричал, и звал, изнемогая от боли и ярости. Наконец вбежавшие слуги схватили Эсташа Бутру и повалили наземь, измученного и задыхающегося. Ни в какую белую магию мэтр Шевассю не верил и не мог объяснить все происшедшее чем-либо иным, кроме как желанием молодого человека по непонятным причинам подшутить и поиздеваться над ним. Посему он немедленно велел вызвать сержантов, которым и передал нашего героя по двойному обвинению — в убийстве человека на поединке и в нанесении оскорблений действием, причиненных судье в собственном его жилище. Эсташ пришел в себя, только услышав лязг ключей, которыми открывали для него тюремную камеру. — Я не виноват! — закричал он стражнику, который втолкнул его туда. — Еще бы, черт возьми, — спокойно отозвался тот, — куда же, вы думаете, попали? Здесь других и не бывает — все невиновны. Глава двенадцатая ОБ АЛЬБЕРТЕ ВЕЛИКОМ И О СМЕРТИ Эсташа посадили в одну из тех камер тюрьмы Шат-ле, о которой когда-то говорил Сирано , что, сидя здесь, он сам себе напоминает свечу под кровососной банкой. — Если мне дадут эту оболочку в качестве одежды, — сказал он, сделав в ней пируэт, — то она слишком широка, а если в качестве гроба — слишком узка. У здешних клопов зубы длиннее их тел, и меня все время мучают колики, хотя камень и не внутри, а снаружи. Оказавшись здесь, наш герой без конца размышлял о несчастной своей доле и без конца проклинал роковое зелье фокусника, по вине которого его рука утратила естественную связь с головой, невольным следствием чего и явились все произведенные ею бесчинства. Поэтому он чрезвычайно удивился, когда в камере его неожиданно появился цыган и спокойным тоном спросил, как он себя чувствует. — Черт бы повесил тебя вместе с твоими потрохами, — отвечал Эсташ, — за твои трижды проклятые чары, окаянный колдун, бахвал проклятый! — А в чем, собственно, дело, — отвечал тот, — разве это я виноват, что вы не пришли на десятый день принести условленную сумму, чтобы я мог снять с вас эти чары? — Ха! Откуда же мне было знать, что деньги понадобятся вам так скоро, — сказал Эсташ уже менее сердитым тоном. — Вы ведь можете делать золото, когда вам вздумается, подобно писателю Фламелю . — О нет! — отвечал тот. — Совсем напротив; несомненно, в конце концов мне удастся совершить это великое открытие, я уже на верном пути, но пока мне только еще удается превращать тонкое золото в очень хорошее и чистое железо — сей секрет открыт был великим Раймундом Луллием уже на самом исходе его дней. — Великая вещь — наука, — произнес суконщик, — ну так что же? Все-таки, значит, вы пришли вызволить меня отсюда! Вот и хорошо! У меня, признаться, уже не было надежды… — Вот здесь-то как раз и загвоздка, друг мой! У меня-то есть надежда — надежда в самом скором времени обрести средство открывать все двери без ключей и входить и выходить, куда и как мне вздумается, и я сейчас открою вам, с помощью какой операции я сумею этого достигнуть. С этими словами цыган вытащил из кармана уже известную нам книгу Альберта Великого и, приблизив к ней фонарик, который принес с собой, прочел вслух параграф «Сильнодействующее средство, коим пользуются злодеи, дабы проникать в дома»: «Взять руку, отрезанную у повешенного и купленную у него до его смерти, поместить оную руку в медный тигель с цимагом и селитрой, смешанными с жиром spondillis, поставить на сильный огонь, разведенный на папоротнике и вербене, продержать там четверть часа, после чего рука будет совершенно высохшей и может долго сохраняться. Затем, отлив свечу из тюленьего жира и лапландского кунжута, вставить зажженную свечу в сию руку, как в подсвечник. И всюду, куда вы пойдете, держа ее перед собой, будут рушиться все преграды, разверзаться все замки, и встреченные люди будут стоять недвижимо. Приготовленная таким образом рука нарекается рукой славы». — Какое прекрасное изобретение! — воскликнул Эсташ Бутру. — Одну минуту; хоть вы мне свою руку и не продали, тем не менее она принадлежит мне, поскольку вы не выкупили ее в назначенный срок, и доказательством сего является то обстоятельство, что, как только означенный срок миновал, рука, послушная силе, которой была одержима, повела себя так, чтобы я как можно скорее мог воспользоваться ею. Завтра вы будете присуждены к повешению. Послезавтра приговор будет приведен в исполнение, и в тот же вечер я сорву сей вожделенный плод и использую как нужно. — Ну уж дудки! — воскликнул Эсташ. — Я завтра же открою господам судьям эту тайну. — Что ж, прекрасно, откройте… Только тогда вас сожгут заживо за то, что вы имели дело с белой магией, и это заранее приучит вас к той сковородке, на которой станет поджаривать вас господин дьявол. Впрочем, нет, все равно этого не случится, ибо ваш гороскоп предвещает вам виселицу. Этого уже ничто не может теперь предотвратить! Тут несчастный Эсташ начал так громко стенать и так горько плакать, что на него просто жалко было смотреть. — Ну-ну, дорогой друг, — ласково сказал ему мэтр Гонен, — зачем же так противиться судьбе? — Святая дева! Хорошо вам говорить, — всхлипывал Эсташ, — когда смерть уже тут, совсем рядом!.. — Э, полно! Что такое в конце концов смерть, чтобы так ее страшиться? «Никто не умирает раньше назначенного срока», — говорит Сенека-трагик. Разве один вы состоите в вассалах у этой курносой дамы? И я тоже, и этот, и тот, и третий, и Мартин, и Филипп! Смерть ни с кем не считается. Она так бесстрашна, что приговаривает, убивает и хватает подряд всех — пап, императоров и королей, прево, сержантов и прочий подобный сброд. Так не печальтесь же, что вам придется сделать то, что предстоит сделать и другим, но только попозже; они куда более достойны сожаления, ибо если смерть — это несчастье, то лишь для того, кто ее ожидает. А вам осталось терпеть всего один день — другим придется терпеть двадцать или тридцать лет, а то и побольше. «Тот час, когда дана была тебе жизнь, уже укоротил ее», — сказал один древний. Живя, человек умирает, ибо когда он перестает жить — он уже мертв. Или, если выразить эту мысль вернее и уж закончить ее, «жив ты или мертв — смерть не имеет к тебе отношения, потому что когда ты жив — ты есть, а когда мертв — тебя нет». Удовольствуйтесь же этими рассуждениями, мой друг, да придадут они вам мужество испить сию горькую чашу без особых гримас, и поразмышляйте на досуге над прекрасным стихом Лукреция , смысл которого таков: «На волос даже нельзя продлением жизни уменьшить длительность смерти и добиться ее сокращенья». После всех этих прекрасных афоризмов, извлеченных из древних и из новых авторов, разжиженных и подделанных под вкус своего времени, мэтр Гонен поднял фонарик, постучал в дверь камеры, которую стражник тут же открыл ему, и мрак вновь окутал узника своей свинцовой ризой. Глава тринадцатая, В КОТОРОЙ БЕРЕТ СЛОВО АВТОР Лица, коим угодно будет познакомиться со всеми подробностями процесса Эсташа Бутру, найдут их в «Памятных постановлениях Парижского суда», хранящихся в библиотеке рукописей, отыскать которые вам со свойственной ему всегдашней любезностью поможет господин Парис. Материалы этого судебного процесса стоят по алфавиту перед судебным процессом барона де Бутвиля, тоже весьма любопытным благодаря необычным обстоятельствам его поединка с маркизом де Бюсси, ради которого он, пренебрегая всеми постановлениями о дуэлях, нарочно приехал из Лотарингии в Париж и дрался там прямо на Королевской площади в три часа пополудни и в первый день пасхи (1627). Но не об этом хотим мы сказать. В судебном процессе Эсташа Бутру говорится лишь о поединке и об оскорблении действием, нанесенном помощнику верховного судьи, но ничего не сказано о колдовских чарах, явившихся причиной всех этих беспорядков. Зато в одном примечании к другим документам имеется ссылка на «Собрание трагических историй» Бельфоре (гаагское издание, поскольку руанское является неполным), и именно здесь нашли мы подробности, которые нам остается изложить, чтобы закончить эту историю, которую Бельфоре довольно удачно озаглавил «Одержимая рука». Глава четырнадцатая ЗАКЛЮЧЕНИЕ Утром в день казни к Эсташу, которого перевели ради этого в немного лучше освещенную камеру, явился проповедник и пробормотал несколько слов утешения, столь же отвлеченных и столь же хорошего вкуса, как и те, кои расточал ему цыган и которые на него так же мало подействовали. Этот священник по происхождению своему принадлежал к тем дворянским семьям, в которых один из сыновей непременно бывает аббатом; у него был вышитый нагрудник, выхоленная остроконечная бородка и весьма изящно закрученные кверху усы; волосы у него были завиты, и он слегка шепелявил, стараясь придавать своей речи как можно более жеманный характер. Эсташ не смел признаться этому легкомысленному щеголю в своем «грехе» и понадеялся на собственные молитвы, дабы вымолить за него прощение. Священник отпустил ему грехи и, чтобы как-то провести это время, поскольку ему полагалось оставаться подле приговоренного не менее двух часов, дал ему книгу под названием «Слезы раскаявшейся души, или Возвращение грешника к господу богу своему». Эсташ открыл книгу как раз на той главе, где говорилось о преимущественном праве короля, и начал читать ее с превеликим душевным сокрушением начиная со слов: «Мы, Генрих, король французский и наваррский, сим возвещаем любезным друзьям и вассалам нашим…» — и до фразы: «…по сим причинам споспешествовать желая благу вышеназванного истца…» Тут он невольно разрыдался и вернул священнику книгу, говоря, что это слишком уж умилительно и он боится совсем растрогаться, если станет читать дальше. Тогда духовник вытащил из кармана колоду весьма красиво расписанных карт и предложил Эсташу сыграть две-три партии, в ходе которых выиграл у него ту небольшую сумму, которую переслала ему Жавотта, чтобы хоть чем-нибудь облегчить ему участь. Бедняга играл весьма рассеянно, и, надо сознаться, проигрыш не слишком его огорчил. В два часа дня он вышел из Шатле, дрожа как осиновый лист и бормоча молитвы; его отвели на площадь Августинцев, где между двумя арками, одна из которых вела на улицу Дофина, а другая — к Новому мосту, стояла каменная виселица, коей его удостоили. Он довольно твердо поднялся по лестничке, ибо кругом толпилось множество людей, поскольку это было одно из наиболее посещаемых мест казни. Но так как, готовясь совершить этот «большой прыжок в никуда», каждый старается оттянуть время, в ту самую минуту, когда палач уже приготовился накинуть на шею приговоренному веревку с таким торжественным видом, словно у него в руках было золотое руно, ибо люди этого рода занятий, выполняющие свои обязанности на виду у публики, выказывают в каждом своем движении большую ловкость и даже изящество, Эсташ стал просить его повременить еще минуту, пока он помолится святому Игнатию и святому Людовику де Гонзагу, которых, молясь всем другим святым, он оставил на конец, поскольку к лику святых их причислили лишь в этом, 1609 году. Однако палач ответил на это, что у собравшихся здесь людей есть свои дела и неучтиво заставлять их ждать так долго столь незначительного зрелища, как обыкновенное повешение; и, натянув веревку, он столкнул Эсташа с лестницы, прервав на полуслове его возражение. Говорят, будто, когда все было уже кончено и палач собрался уходить, в амбразуре одного из окон Шато-Гайар, выходящего на площадь, показалась фигура мэтра Гонена. И тотчас же, хотя тело суконщика было уже совершенно вялым и безжизненным, плечо его вдруг зашевелилось и рука радостно встрепенулась и задвигалась, словно хвост собаки, увидевшей своего хозяина. Общий крик удивления пронесся по толпе, и те, что стали уже уходить с площади, поскорее вернулись обратно, подобно зрителям, считавшим пьесу уже конченной, между тем как еще оставался целый акт. Палач вновь приставил к виселице свою лестницу и пощупал ноги повешенного у лодыжек — пульса уже не было; он перерезал артерию — не было и крови. А рука между тем все продолжала свои судорожные движения. Человека в красном трудно было удивить; он счел своим долгом еще влезть на плечи, вызвав насмешливые возгласы публики; но рука обошлась с его прыщавой физиономией с той же непочтительностью, какую она проявила по отношению к мэтру Шевассю, и тогда палач с громким проклятием вытащил широкий нож, который всегда носил под своей одеждой, и двумя ударами отрубил «одержимую» руку. Она стремительно подпрыгнула и, сделав огромный скачок, упала, вся окровавленная, в самую гущу толпы, которая в ужасе отпрянула, разделившись надвое; тогда, опираясь на гибкие свои пальцы, она сделала еще несколько гигантских прыжков и, так как все расступились перед ней, скоро оказалась у подножья башенки Шато-Гайар; и здесь, подобная крабу, цепляясь пальцами за шероховатости и выбоины стены, она доползла до амбразуры того окна, за которым ждал ее цыган. Этим странным концом Бельфоре обрывает свой рассказ и завершает его следующими словами: «Эта история, записанная, сопровожденная комментарием, снабженная различными примечаниями, в течение долгого времени служила предметом всяких толков как в компаниях приличных людей, так и среди народа, который всегда падок до рассказов о необычных и сверхъестественных событиях. Но очень возможно, что это лишь одна из тех занимательных историй, которыми забавляют детей, сидя у камелька, и которым люди положительные и здравомыслящие не должны придавать особенной веры». Зеленое чудовище I ЗАМОК ДЬЯВОЛА Я расскажу вам сейчас об одном из самых древних обитателей Парижа; когда-то его называли «зеленым бесом», «бесом Вовером». Отсюда и поговорки: «Это у беса Вовера», «А поди-ка ты к бесу Воверу!» Другими словами: «А поди-ка ты к… сам знаешь куда!» Привратники, те обычно говорят: «Да это у самого беса Вовера в трубе», когда хотят дать вам понять, что место, куда вы посылаете их с поручением, где-то у черта на куличках. И это означает, что надобно хорошенько уплатить им за услугу. Но это, кроме того, еще весьма дерзкое и неприличное выражение, как и некоторые другие, коими охотно пользуются парижские простолюдины. Бес Вовер — исконный житель Парижа, и живет он в нем, если верить историкам, уже много-много веков. Соваль, Фелибьен, Сент-Фуа и Дюлор подробно рассказали нам о его похождениях. Судя по всему, он квартировал сперва в замке Вовер, который расположен был на том самом месте, где в наши дни находится танцевальный зал «Шартрез», по ту сторону Люксембургского сада и насупротив аллей Обсерватории, что на улице Ада. Этот замок, пользовавшийся недоброй славой, частично был разрушен, а его развалины использованы для служебной пристройки картезианского монастыря, в каковой пристройке в 1414 году скончался Жан де ла Люн, племянник антипапы Бенедикта XIII . Жана де ла Люна заподозрили в сношениях с неким бесом, который, возможно, был постоянным домовым разрушенного замка Вовер, поскольку каждое здание подобного рода, как известно, имело своего собственного домового. Историки не оставили нам никаких точных сведений об этом интересном периоде. Снова о бесе Вовере заговорили уже в эпоху Людовика XIII. Долгое время каждый вечер в одном из домов, построенных из обломков бывшего монастыря, владельцы которого давно уже там не жили, слышался какой-то дикий грохот. И это очень пугало соседей. Они пожаловались на это начальнику полиции, и тот послал туда несколько вооруженных солдат. Каково же было удивление прибывших воинов, когда в этом грохоте они явственно услыхали взрывы хохота вперемешку со звоном стекла. Сперва они подумали, что там пируют какие-нибудь фальшивомонетчики, а так как, судя по производимому шуму, их собралось там немало, решено было отправиться за подмогой. Однако, когда подмога прибыла, стало очевидно, что ее недостаточно: ни один сержант не брался вести своих людей в этот вертеп, где, казалось, бесчинствует целая армия. Наконец, уже поближе к утру, прибыл большой отряд полицейских; они ворвались в дом. И никого не нашли. Взошло солнце и рассеяло ночную тьму. Целый день продолжались поиски, потом кто-то высказал предположение, что шум доносится из винных погребов, которые, как известно, расположены под этим кварталом. Начали готовиться к новой вылазке; но, пока полиция судила да рядила о плане действий, опять наступил вечер, и поднялся шум пуще прежнего. На этот раз уже никто не осмеливался спускаться туда, ибо было совершенно очевидно, что в погребе нет ничего, кроме бутылок, а стало быть, не иначе как это сам черт играет ими в лапту. Поэтому полицейские удовольствовались тем, что заняли все подходы к улице и обратились к священникам с требованием, чтобы те усерднее молились. Священники целый день возносили молитвы и даже окропили погреб святой водой, проведя ее туда через отдушину с помощью клистирных трубок. А шум все не умолкал. II СЕРЖАНТ Целую неделю толпа парижан осаждала улицы предместья, пересказывая друг другу всякие ужасы и ожидая новостей. Наконец один сержант, более отважный, чем остальные, предложил спуститься в этот окаянный погреб, при одном, однако, условии, чтобы за это ему назначена была пенсия, которую в случае, если он оттуда не вернется, получит некая белошвейка по имени Марго. Это был человек весьма храбрый, но не то чтобы слишком доверчивый, а попросту очень уж влюбленный. Он души не чаял в этой белошвейке, которая была изрядной щеголихой и при этом особой весьма расчетливой, можно даже сказать, скуповатой: она не желала выходить замуж за простого сержанта, не имеющего ни гроша за душой. Между тем, получив пенсию, наш сержант стал бы совершенно другим человеком. Обнадеженный такой возможностью, он воскликнул, что не верует ни в бога, ни в черта и уж как-нибудь совладает с этим шумом. — Во что же ты веруешь? — спросил его один из товарищей. — А верую я, — ответствовал он, — только в господина начальника полиции и в господина парижского прево. Умри, лучше не скажешь. Держа в зубах свою саблю и в каждой руке по пистолету, он осторожно стал спускаться по лестнице. Поразительное зрелище представилось его глазам, когда он достиг дна погреба. Все бутылки с увлечением отплясывали сарабанду, образуя собой изящнейшие фигуры. Те бутылки, что запечатаны были зеленым сургучом, танцевали за кавалеров, а те, что красным, — за дам. Был здесь даже оркестр — он разместился на полках, предназначенных для хранения бутылок. Пустые изображали собой духовые инструменты, разбитые тренькали, как цимбалы и стальные треугольники, а надтреснутые издавали звуки, в коих слышалось нечто близкое к проникновенной гармонии скрипок. Сержант, который прежде чем пуститься в это предприятие, успел опрокинуть не один стаканчик для храбрости, при виде пляшущих бутылок совершенно успокоился, развеселился и вслед за ними пошел танцевать. И, все более подбадриваемый этим веселым и увлекательным зрелищем, открывшимся его взору, он схватил очаровательную бутылку с длинным горлышком, судя по всему с бордоским вином, и любовно прижал ее к своей груди. Неистовый смех грянул тут со всех сторон; от неожиданности сержант выронил из рук бутылку, которая упала и вдребезги разбилась на тысячу кусков. Пляска тотчас же остановилась; изо всех углов погреба послышались крики ужаса, и сержант почувствовал, что волосы шевелятся на его голове: пролитое вино, растекаясь, казалось, становится лужей крови. У его ног было распростерто тело нагой женщины, и ее разметавшиеся белокурые волосы тонули в этой крови. Явись перед ним сам черт собственной персоной, сержант и то бы не испугался, но это зрелище наполнило его ужасом; однако, сообразив, что, как бы там ни было, а придется же ему отдавать отчет о порученном деле, он схватил бутылку с зеленой головкой, которая словно бы строила ему рожи, и воскликнул: — Хоть эта по крайней мере достанется мне! Громовой хохот был ответом на эти слова. А он тем временем бросился по лестнице наверх и, показывая бутылку товарищам, крикнул им: — Вон он, домовой-то! А вы все трусливые бабы (он произнес здесь словечко почище), раз боитесь туда спускаться! Слова эти были исполнены столь едкой насмешки, что все тут же гурьбой ринулись в погреб. Однако ничего там не обнаружили, кроме одной разбитой бутылки из-под бордо. Остальные бутылки смирнехонько стояли на полках. Солдаты весьма сокрушались по поводу разлитого вина. Но ничего более не опасаясь, каждый схватил себе по бутылке, и они поспешили наверх. И каждому позволено было выпить свою. Сержант сказал: — А я свою сохраню до дня свадьбы. Невозможно было отказать ему в обещанной пенсии, он ее получил, женился на своей белошвейке и… И они народили кучу детей, думаете вы? Всего лишь одного. III ЧТО БЫЛО ПОТОМ Во время свадебного пира, который устроен был в Рапэ, сержант поставил пресловутую бутылку с зеленой головкой меж собою и своей молодой женой, строго следя за тем, чтобы никому из нее не наливали, кроме как им двоим. Бутылка была зеленая, что твоя петрушка, вино было красное, словно кровь. Прошло девять месяцев, и белошвейка произвела на свет маленькое чудовище сплошь зеленого цвета и с красными рожками на лбу. А вы, юные девицы, ходите-ка, почаще ходите на танцы в бальную залу «Шартрез»… что стоит на месте замка Вовер! Ребенок меж тем рос себе да рос, прибавляя если не в добронравии, то, во всяком случае, в весе. Две вещи крайне огорчали его родителей: его зеленый цвет и хвостовой отросток, который поначалу казался лишь удлинением копчика, но мало-помалу становился самым настоящим хвостом. Обратились за советом к ученым; те заявили, что случай этот довольно редкий, но что примеры подобного явления отмечены у Геродота и Плиния Младшего . В ту пору никто еще не предвидел теории Фурье. Что касается окраски, то ее приписали избытку желчи в организме. И было испробовано великое множество всяких средств и снадобий, дабы хоть немного смягчить слишком уж пронзительно-зеленый цвет кожи маленького чудовища, и путем всяческих втираний и омовений порой удавалось доводить его то до бутылочного, то до светло-зеленого, а то и до желтоватого. Случалось даже, что кожа становилась почти совсем белой, но к вечеру она принимала свой обычный вид. Маленькое чудовище причиняло своим родителям беспрерывные огорчения, становясь что ни день все более ехидным, упрямым и злобным. Печаль, которую испытывали по этому поводу сержант и белошвейка, была столь велика, что, будучи не в силах ей противиться, они постепенно поддались пороку, весьма распространенному среди людей этого сословия, — они начали пить. Но при этом сержант никогда не желал пить никакого вина, кроме как из бутылок с красной головкой, а его супруга пила вино только из бутылок с зеленой. И каждый раз, когда сержант допивался до бесчувствия, во сне ему являлась та окровавленная женщина, чье появление так испугало его тогда в погребе, после того как он разбил бутылку. И женщина эта говорила ему: «О, зачем прижимал ты меня к своему сердцу, а потом убил… А я так тебя любила!» И каждый раз, когда жена сержанта слишком долго прикладывалась к бутылке с зеленой головкой, во сне ей являлся огромнейший бес самого отталкивающего вида. И бес говорил ей: «Ты удивляешься, что я пришел к тебе? Разве не пила ты из той бутылки?.. Разве не я отец твоего ребенка?» О, неразгаданная тайна! Дожив до тринадцати лет, ребенок исчез. Безутешные родители продолжали пьянствовать. Однако страшные видения, что тревожили до того их сон, никогда больше не повторялись. IV МОРАЛЬ Так был наказан сержант за богохульство, а белошвейка — за расчетливость. V ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С ЗЕЛЕНЫМ ЧУДОВИЩЕМ Этого никто никогда не узнал. Катюль Мендес (1841–1909) Жизнь и смерть одной танцовщицы В двенадцать лет синьорина Мариетта Даль’Оро танцевала на сцене неаполитанского театра Сан-Карло сильфид и бабочек. Как ни удивительно, но у нее совсем не было того болезненного вида, которым отличаются обычно балетные девочки ее возраста, все эти хилые заморыши, смутно тоскующие по солнечному свету, по полям и лугам среди мертвящего, искусственного мира, из которого они рвутся прочь. В Мариетте, преждевременно созревшей, жил такой внутренний огонь, что он вполне возмещал отсутствие внешних условий, необходимых для физического развития. Она с детства привыкла взбираться на кулисы и декорации и греться в лучах солнца, изображенного на театральном заднике. С белым шиповником в волосах, в розовом креповом платьице, вся белая, вся розовая, являла она публике свои еще полудетские, но уже пухлые плечики; ее руки, хотя, может быть, еще слишком тонкие, ничем не напоминали девичьих угловатых ручонок и острых локотков ее сверстниц. Она обращала на себя внимание своими сильными, словно у калабрийского жеребенка, ногами и крепкими, мускулистыми бедрами. Служил в театре некий Гульельмо Тирадритто, знаменитый в свое время танцор, который еще в пору расцвета своей славы ненароком сломал правую ногу, перелезая через стену женского монастыря в Болонье, вследствие чего жестоко хромал и был обречен на костыли до конца своих дней; однако и с одной ногой он способен был достичь большего, чем иной с двумя. Благодаря его советам Мариетта, которая поистине рождена была с крыльями на пятках, превратилась в превосходную танцовщицу и стала пользоваться шумным успехом; к тому же ее созревающая женская плоть, которой еще не совсем изжитая детскость придавала особую прелесть, рождала вожделение — появились многочисленные поклонники. В дело вмешалась ее мать, незаметная фигурантка и неутомимая сводня, которая немедленно принялась отваживать тех, кто был победнее и недостаточно родовит. Генерал Фримон, князь Ан-тордокко, главнокомандующий австрийскими войсками в Италии , преподнес танцовщице драгоценный убор стоимостью в семь тысяч фридрихсдоров, а герцог Салернский, брат короля Фердинанда , в подпитии не раз клялся в том, что готов сочетаться с синьориной Мариеттой Даль’Оро морганатическим браком. Было от чего закружиться головке у маленькой танцовщицы; она и всамом деле у нее закружилась, но самым неожиданным образом: в один прекрасный день Мариетта бежала с неким юнцом из Палермо, у которого не было за душой и тридцати пиастров и который промышлял тем, что кропал стихотворные комедии. Целых полгода эти двое детей, вместе с последовавшим за ними Тирадритто, скрывались в одном из предместий Катании у подножия Сицилийских гор. Это было сияющее утро их любви, любви, полной улыбок и взаимной нежности. Синьорина впоследствии всегда с умилением вспоминала этого бедняжку Лоренцо, у которого были такие огромные глаза и который писал такие чудные сонеты. В начале зимы ей вдруг вздумалось отправиться танцевать ко двору герцога Модены. Это была уже совсем не та малютка Мариетта, которой рукоплескали завсегдатаи театра Сан-Карло. Из рано созревшего подростка родилась молодая женщина. Ее губы, налившиеся кровью под поцелуями Лоренцо, теперь ярче выделялись на белоснежном лице, а в глубине глаз еще трепетали отсветы страсти. В ее танце, прежде слишком простодушном и по-детски нетерпеливом, теперь появилась какая-то округлость, изнеженность, сладострастность; казалось, будто тело ее в опьянении танцем источает из себя горячее пламя; и движения ее были словно воспоминанием о любовных объятиях, о бесконечно длящихся ласках, ответной дрожью отзываясь в зрителях и доводя их до неистовства. Герцогство Модены пришло в полное смятение. Сам Франческо д’Эсте собственной персоной однажды поздним вечером, без всякой свиты, в маске постучался у дверей синьорины. И дабы ублаготворить его высочество, она превзошла самое себя, исполнив перед ним босиком забытую пантомиму, секрет которой некогда подсмотрела ее мать еще в те времена, когда была причастна к интригам двора Обеих Сицилий, — то сладостное па-де-шаль, что танцевала мисс Эмма Гарт в облике богини Гигиеи и о котором, будучи уже леди Гамильтон , она вспоминала на интимных вечерах королевы Каролины Марии. Франческо IV, ошалев от восторга, обещал завтра же вечером посетить ее снова. Однако на рассвете следующего дня синьорина упорхнула вместе со своим верным Тирадритто. Довольно долго жила она во Флоренции, откуда ее слава постепенно распространилась по всей Италии. Театр «Ла Скала» едва не разорился, заключая с ней контракт, а заключив его, сказочно обогатился. Но как раз тогда началась ее нежная связь с одним членом высокой венты Алессандрии , и в дальнейшем, чтобы обозначить время своего пребывания в Милане, она имела обыкновение говорить наподобие одной воспетой поэтами принцессы: «Когда я была республиканкой…» Однако увлечения синьоры Даль’Оро не отличались постоянством: вопреки всем уговорам Тирадритто, который по-прежнему таскался за ней из города в город, все больше и больше хромая, она, заплатив импресарио неслыханную сумму неустойки, расторгла договор с «Ла Скала» и вернулась в Неаполь, где только что скончалась ее мать. Оплакав ее, Мариетта ударилась в политику и, поскольку теперь была связана с маршалом Радецким , заступившим место князя Антордокко, она стала сторонницей абсолютизма. «Когда я была австриячкой…» — говорила она впоследствии об этой поре своей жизни. Танцевать в театре Сан-Карло она не пожелала: ей не по вкусу были зеленые трико, в которых танцевали в то время балерины, ляжки в них были похожи на пальмовые стволы; синьорина была сторонницей розовых. Однако после трех лет томного безделья и нескольких никому не ведомых любовных связей страсть к сцене, эта безжалостная мучительница, заставила ее подписать ангажемент с Ковент-Гарденом. Лондонские туманы навеяли на нее такую тоску, что она чуть не сошла с ума; несмотря на радости театральной жизни, она всю зиму предавалась сплину и в надежде на разнообразие вышла замуж за сэра Уильяма Кэмбелла. Когда перед свадебным обрядом ее головку стали украшать миртовыми цветами, она вдруг фыркнула. «Чему вы смеетесь, миледи?» — с важным видом спросил ее супруг. «Я просто вспомнила, что точь-в-точь такие веночки на меня напяливали когда-то в третьем акте в тех балетах, где Коломбина выходит за Арлекина». Медовый месяц не принес Мариетте ничего, что хоть сколько-нибудь могло ее развлечь: к сэру Уильяму она с самого начала испытывала полнейшее равнодушие; двое или трое случившихся в ту пору любовников почти не затронули ее чувств, и в одно прекрасное утро, поспешно уложив чемоданы, миледи Кэмбелл отбыла на пароходе, идущем в Дувр, к вящей радости Гульельмо Тирадритто, чье сердце под ливреей старшего дворецкого все это время изнывало от тоски и который целыми днями только и делал, что напевал мелодии старых балетов, отбивая такт своим костылем. Парижские поэты еще и поныне помнят Мариетту Даль’Оро, эту обольстительную балерину с губами цвета спелого граната, которая словно швыряла им в лицо пригоршни солнца и в вальсе из «Жизели» кружилась в бешеном темпе неаполитанских тарантелл. За одну неделю синьорина успела стать знаменитостью и истой парижанкой; у нее появилось все, что полагается иметь парижанке: и роскошные экипажи, и слуга-негр, и барон де Шальми, который ради нее вконец разорился, и ложа в театре «Буфф» в те вечера, когда у нее самой не было спектакля. Но все были того мнения, что она слишком уж близко принимает к сердцу судьбу некоего шведского музыканта, который посвятил ей польку-мазурку и умирал от чахотки. В самом деле, то была прегрустная страничка в ее радостной жизни. Она, такая любительница приключений, всерьез влюбилась в этого юного иностранца, ласкового, словно больное дитя, так спокойно смотревшего в глаза надвигавшейся смерти. Когда он умер, она горько плакала. И как раз в этот момент газеты сообщили о кончине сэра Уильяма Кэмбелла, который одним октябрьским утром кончил свои дни, повесившись на кипарисе; это случилось как нельзя более кстати: смерть супруга позволила ей надеть траур по возлюбленному. Но траурные наряды снашиваются быстро. И снова принялась синьора кружить по белу свету. В Германии ей выпала честь несколько раз встретиться с графиней Морганой де Полеастро — то было мимолетное знакомство, каприз светской дамы, снизошедшей до знакомства с куртизанкой. Танцевала она в Вене, затем в Мадриде, затем в Лиссабоне, танцевала все с тем же неистовством, все такая же безудержно веселая, подобная бубенчику на колпаке шута, все еще юная вопреки быстротекущему времени, почти совсем такая же, как маленькая Мариетта из театра Сан-Карло, и в тысячу раз более обворожительная. Да неужто же в самом деле ей стукнуло уже сорок лет? Это немножко ее беспокоило. Она получила приглашение в Санкт-Петербург, разорила там владельца платиновых приисков, отпустила на волю сотню крепостных, вновь появилась в Испании и вновь возвратилась в Россию. Но в Москве она чуть было совсем не замерзла, затосковала по солнцу и помчалась в Италию. И там, в Ферраро, на бульваре, она повстречала беднягу Лоренцо, который с трудом сводил концы с концами, пробавляясь сочинениями оперных либретто и балетных сценариев. Его нищенская жизнь совсем отбила у него память о прошлом. «Я старик», — говорил он и почти уже не помнил ни театра Сан-Карло, ни предместья Катании у подножия горы Джибелло. Да и сама Мариетта соглашалась с тем, что все это было уже очень давно. Что касается Тирадритто, то и он порядком приустал. И она решила покинуть сцену, решила сразу, без колебаний. Только изредка, когда не было горничной в комнате, позволяла себе теперь потанцевать перед зеркалом. Уйдя из театра, она возобновила знакомство с бароном де Шальми и, списавшись с ним, переехала во Францию, где и поселилась под именем леди Кэмбелл. Прошло пять лет. Однажды зимним вечером отставная балерина, нисколько, впрочем, не утратившая своей красоты и кокетливости, в своем прелестном маленьком особняке на улице Мариньи, напоминающем охотничий домик фаворитки своими цветными стеклами и легкими балкончиками, украшенными бенгальскими пальмами и китайскими кактусами, стояла у себя в будуаре между двумя зеркалами — горничная надевала на нее розовое креповое платье и украшала голову цветами белого шиповника; однако де Шальми, который должен был бы в тот вечер прийти, не пришел. Собственно говоря, он предупредил об этом письмом, в котором уведомлял ее, что не придет уже никогда. Чем же он это объяснял? Тем, что ему уже шестьдесят лет. «Это только предлог!» — с сердцем сказала Мариетта, которой было пятьдесят. С уходом барона она оставалась без средств к существованию. Вернуться в театр? Несколько морщинок, неумело замаскированных с помощью белил, сбегались от ее виска к ямочке у внешнего угла глаза, напоминая собой расходящиеся лучами складки веера; кожа на шее, некогда столь ослепительно белая, а теперь цвета слоновой кости и старых кружев, спереди слегка выпячивалась вперед, будто бы стянутая двумя невидимыми глазу параллельными нитями; к тому же она стала несколько грузноватой, с уже расплывающимися формами. Но эти первые приметы разрушительницы-старости скорее преобразили ее красоту, нежели ее уничтожили. Появилась в ней некая чарующая томность, усталая грация, истомная обольстительность чего-то, чего скоро уже не будет, как прежде когда-то в ней было пронзительное очарование того, чего еще нет. И при взгляде на нее невольно приходило на ум сравнение с роскошной свежей розой, к благоуханию которой смутно примешивался бы тот печальный аромат, что источает цветок, сохранившийся меж страницами книги. Да и к тому же в ней отнюдь не умерла артистка: она жестоко страдала, лишившись беспокойных радостей постоянных переездов и любовных встреч; ей мало было одних воспоминаний; на нее находили минуты плохо сдерживаемого возмущения; в те часы, когда в былые времена она отправлялась в театр, ее охватывала та особая ностальгия, что заставляет сидящую в клетке пичужку трепетать крылышками в пору перелета птиц. Комната, которую она предпочитала всем остальным, с ее лиловыми обоями, вычурной мебелью, валяющимися повсюду пестрыми тряпками, с огромным высоким зеркалом, потрескавшимся по углам, и затерянной на этажерке баночкой румян напоминала собой театральную уборную, ей стоило большого труда удерживаться от тех вульгарных выражений, которыми было принято обмениваться за кулисами; она никогда не могла бы отвыкнуть от внезапных «тыканий»; и когда ей случалось на каком-нибудь балу артистов танцевать кадриль, длинная юбка по странной аберрации понятий смущала ее, как нечто непристойное. Она вернулась в Оперу, и в течение трех лет все шло превосходно, ибо у нее был фельетонист, я имею в виду любовник, который каждую пятницу запирался у себя, чтобы исписать двадцать четыре страницы для одной газеты, каждый понедельник печатавшей его фельетоны. Но фельетонист носил парик. И во время ссоры из-за некоей малютки из кордебалета, чьи юные прелести он превознес в своем фельетоне, Мариетта сорвала с него парик и бросила к ногам соперницы. Не стерпев унижения, фельетонист, которому было известно, сколько его любовнице лет, упомянул о ее возрасте в печати, и, когда кончился театральный сезон, с ней не возобновили контракта. На свое счастье, выходя на аплодисменты, она иной раз с авансцены посылала улыбки одному сочинителю водевилей, и тот устроил ее в театр Порт-Сен-Мартен. Здесь она свела знакомство с некоей фигуранткой из кордебалета, существом, развращенным до мозга костей, и поселила ее в своем особняке на улице Мариньи, а когда та наделала долгов ради какого-то певца из кафешантана, Мариетта, чтобы выручить ее, продала свои бриллианты; однако она тут же приобрела себе другие, за которые не уплатила. Опасаясь, как бы в результате не наложили арест на ее мебель, она переписала на эту подругу все свое недвижимое имущество, и та в один прекрасный вечер выставила ее за дверь, обругав «старой идиоткой». Мариетта горько плакала: ведь это в первый раз ее назвали старой. Вместе с верным Тирадритто, который неотлучно все это время был при ней, она переехала жить в гостиницу. В театре Порт-Сен-Мартен она успеха не имела; тем не менее один первоклассный театр предложил ей второстепенную роль в новом балете. Она отказалась и, чтобы иметь средства к существованию, продала те самые бриллианты, за которые еще не было уплачено. Но ее вызвали в суд, ей пришлось эти деньги возвратить, и она согласилась уже на третьестепенную роль во второсортном театрике. После тридцати представлений, не имевших никакого успеха, ее оттуда уволили, сказав, что у нее слишком толстые бедра. Это был ужасный удар. Ведь она была знаменитой артисткой. Но ей было уже пятьдесят пять. Однажды, впав окончательно в бедность, она решила пойти к сочинителю водевилей — не мог же он, думала она, позабыть ее улыбку. Он предложил ей двадцать франков. Она их взяла. У фельетониста, к которому она отправилась после этого, ее попросту не приняли; выйдя на улицу, она оглянулась на дом своего бывшего любовника и увидела в его окне малютку из кордебалета, успевшую с тех пор стать примадонной; та узнала ее и весело смеялась. «Тощая швабра!» — прошептала Мариетта, — надо же было хоть чем-то отомстить! В другой раз, когда в ее старом дырявом кошельке оставалось всего десять су, она позвонила у дверей барона де Шальми. «Уж он-то человек приличный», — думала она. «Вы хотите поговорить с отцом?» — с любопытством глядя на нее, спросила совсем еще юная девушка, появившаяся за спиной лакея, как только тот открыл дверь. Старая грешница покраснела. «Нет, мадемуазель, — сказала она, — я ошиблась этажом». Мариетта и Тирадритто жили той печальной жизнью, когда каждое утро удивляешься тому, что накануне удалось пообедать. Существовала на улице Тур д’Овернь школа танцев, ею руководил какой-то отставной военный. Мариетта купила это заведение; денег у нее не было, она обещала заплатить потом. По вторникам она давала танцевальные вечера. Все знают, что такое эти вечера. За вход никто не платил, никто не обращал внимания на Тирадритто, с важным видом восседавшего на контроле; но около полуночи пили шампанское, и это приносило некоторый доход. Мариетта стала сочинять балеты и сама же их исполняла вместе с наименее бездарными из своих учениц, ибо у нее были ученицы, только за уроки ей никто не платил. Как-то вечером она согласилась на то, чтобы в углу танцевального зала сыграли партию в баккара. С тех пор стали играть каждый вторник; некоторые игроки передергивали, пошли слухи, будто Мариетта входит с ними в долю, это была неправда; в общем — игорный дом. И однажды ночью нагрянула предупрежденная кем-то полиция, карты арестовали, а игроков выгнали на улицу. Мужчины ругались, женщины хихикали; послали за фиакрами, и все отправились по домам, кроме Мариетты и Тирадритто, которые остались на улице по двум причинам: потому что касса была опечатана и у них не было денег, чтобы нанять фиакр, и потому что танцевальный зал, откуда их только что выдворили, был единственным их домом. Было все это в феврале, на масленицу; моросил дождик, почти невидимый, вроде тумана, но дул сильный ветер. Мариетта была в розовом креповом платье, с белым шиповником в волосах, из-под короткой юбки виднелись ее все еще красивые ляжки. Зимние ночи тянутся долго. «Что ж нам теперь делать?» — спросила танцовщица. От холодного ветра у нее закоченели икры. «Пойдемте, — сказал Тирадритто, — тут неподалеку у меня есть один знакомый контролер танцевального зала при игорном доме, он впустит нас задаром, вы хоть погреетесь». Они пришли туда, однако контролер соглашался впустить их лишь при том условии, что они поднесут ему стаканчик вина. «Идет!» — сказал Тирадритто. У него было много знакомых среди завсегдатаев подобных заведений, и он надеялся найти кого-нибудь, у кого можно будет занять двадцать су; он действительно встретил одного приятеля, и тот одолжил ему два франка, но когда вино было выпито и дело дошло до оплаты, вышло недоразумение с кельнером, и в результате их отвели в полицейский участок, где им пришлось заночевать. — Как здесь грязно! — сказала Мариетта, входя в арестантскую. Невеселая то была ночь. Есть неподалеку от укреплений, что у заставы политехнического института, богом забытые домишки, где ночуют нищие. В одном из таких домишек поселились теперь эти двое горемык. Мариетта сильно кашляла, потому что окна не закрывались; она спала с тела, ей было шестьдесят четыре года. «Вот будут у меня деньги, куплю себе зеркало», — говорила она. На что они, собственно, жили? Гульельмо Тирадритто, который с раннего утра уходил из дома и возвращался только с темнотой, приносил иной раз несколько су. «Я взял в долг», — говорил он. Однажды днем Мариетта, выйдя погулять по солнышку, вдруг услышала звуки аккордеона, доносящиеся со двора соседнего дома, — играли танцевальный мотив, тот самый, под который когда-то она танцевала перед Франческо д’Эсте, герцогом Модены; вздохнув, она улыбнулась этому воспоминанию и вошла во двор. Грязный, оборванный Тирадритто играл здесь на аккордеоне, отбивал такт костылем, и время от времени взывал: «Подайте милостыню, дамы и господа, не оставьте бедного калеку!» Мариетта бросилась к нему на шею. «Играй! Играй еще!» — закричала она. И, приподняв двумя пальчиками свою выцветшую, рваную шерстяную юбчонку, обнажив тощие, почерневшие старые ноги, из которых одна была без чулка, страшная, растрепанная, тряся лохмотьями, она стала танцевать тот забытый танец, секрет которого когда-то подсмотрела ее мать еще в те времена, когда была причастна к интригам двора Обеих Сицилий, — то сладостное па-де-шаль, что танцевала мисс Эмма Гарт в облике богини Гигиеи и о котором, будучи уже леди Гамильтон, еще вспоминала на интимных вечерах королевы Каролины Марии. Какая-то кухарка, проходя через двор, крикнула им: «Мерзкие обезьяны!» С тех пор они стали побираться вдвоем — он играл, она плясала. Им подавали, потому что они были смешны. Мариетта смогла купить себе зеркало и баночку румян. Но ее простуда перешла в астму; однажды она сказала: «Я больна» — и легла в постель. Наутро ей было уже лучше, а вечером она умерла от удушья. Чтобы лошади, впряженные в траурные дроги, были украшены белыми плюмажами, требуется очень много денег. На лошадях, что везли Мариетту на кладбище, были белые плюмажи. Провожал ее один только Тирадритто, и так как накануне он сломал свой костыль, высаживая чью-то дверь, ему пришлось тащиться за катафалком, опираясь о колесницу двумя локтями. При выходе с кладбища его схватили двое полицейских: накануне, высадив дверь в лавке одного ювелира, он украл там на пятьсот франков драгоценностей. Спустя два месяца его судили и, приняв во внимание, что ему семьдесят семь лет, приговорили вместо каторжных работ к тюремному заключению. ВЕК ДВАДЦАТЫЙ Марсель Эме (1902–1967) Указ В самый разгар войны воюющие державы заинтересовались вдруг вопросом, который как будто не рассматривался еще тогда в полном своем объеме; речь шла о практиковавшейся в летние месяцы передвижке времени. Судя по всему, до сих пор к этому не подходили достаточно серьезно, и человеческая мысль, как это часто случается, шла здесь на поводу у привычных представлений. Особенно заманчивой с первого же взгляда представлялась та удивительная легкость, с которой время передвигали на один-два часа вперед. Что, в сущности, мешало передвинуть его и на двенадцать, и на двадцать четыре, да и на любое число, кратное двадцати четырем? Так мало-помалу родилась идея, что люди по своему усмотрению могут распоряжаться временем. На всех континентах, во всех странах главы правительств и министры принялись изучать философские труды. На государственных советах без конца говорилось о времени — времени относительном, времени физическом, времени субъективном и даже о времени сжимаемом. Стало очевидным, что само это понятие в том виде, в каком оно тысячелетиями существовало у наших предков, — совершеннейшая чушь. Древний неумолимый бог Хронос, доселе определявший ход времени, размахивая своей косой, терял свой престиж. Он не только переставал быть неумолимым, но оказывался вынужденным повиноваться человечеству, приспосабливая свое движение к заданному темпу, — то замедлять свой ход, то идти беглым шагом, а иной раз мчаться на такой бешеной скорости, что жалкую стариковскую бороденку относило назад, и она болталась у него за спиной. Вальяжной его походке пришел конец. В сущности, он был просто старый дуралей, этот самый Хронос. Хозяевами времени стали люди, и они вознамерились распоряжаться им с большей фантазией, нежели делал это развенчанный бог в пору своей слишком уж неторопливой деятельности. Сначала правительствам, как видно, не удавалось извлечь ничего путного из своего нового завоевания. Проводившиеся секретные испытания не давали никаких полезных результатов (см. карту времени). А между тем народы изнемогали. Во всех странах штатские становились все угрюмее и мрачнее. Жуя черный хлеб и запивая его суррогатными напитками на сахарине, они мечтали о вкусной пище, о табаке. Война затягивалась. Неизвестно было, когда она кончится. Но должна же была она когда-нибудь кончиться? Каждый из противников твердо верил в свою победу, но высказывались опасения, как бы не пришлось долгонько ее дожидаться. Правители государств страшились того же и от нетерпения готовы были кусать себе локти. Чувство ответственности до того угнетало их, что они поседели. О мире, разумеется, не могло быть и речи — это было бы несовместимо с честью государства, не говоря о других соображениях. Можно было лопнуть с досады — знать, что время в твоих руках, и не находить способа заставить его работать на себя. Наконец, при посредничестве Ватикана, между государствами заключен был договор, освобождавший народы от ужасов войны, не влияя при этом на естественный исход военных действий. Все оказалось как нельзя более просто. Договорились перевести время во всем мире на семнадцать лет вперед. При определении этой цифры исходили из максимального срока окончания вооруженного конфликта. Да и то официальные круги все же беспокоились, достаточный ли это срок. Но когда в силу указа человечество в одно мгновение постарело на семнадцать лет, оказалось, что война, слава богу, уже кончилась. Оказалось также, что следующая война еще не началась. О ней только поговаривали. Можно было ожидать, что тут-то народы с облегчением вздохнут и повсюду раздадутся крики радости. Ничуть не бывало. Ибо ни у кого не было ощущения, что совершен скачок во времени. События, которые должны были произойти в течение этого длительного периода, столь внезапно уворованного у человечества, оказались зафиксированными в памяти каждого. Каждый помнил — вернее, полагал, будто помнит, — все, что якобы произошло на протяжении этих семнадцати лет: за эти годы выросли деревья, родились дети, одни умерли, другие разбогатели или разорились; выдержаннее стали вина, распались большие государства — словом, все выглядело так, будто мир и в самом деле прожил эти годы. Иллюзия была полной. Что касается меня, то в тот момент, когда указ вошел в силу, я находился в Париже, в своей квартире, сидел за столом и работал над книгой, первые пятьдесят страниц которой были уже написаны. Я слышал, как в соседней комнате жена разговаривает с двумя нашими детьми — пятилетней Мари-Терезой и двухлетним Кловисом. А секунду спустя я оказался на морском вокзале в Гавре, куда только что вернулся после трехмесячного путешествия по Мексике. Выглядел я еще довольно молодо, но уже начинал седеть. Книга моя давным-давно была написана, и последующая ее часть удалась мне не хуже начала, так что у меня были все основания полагать, что ее написал я. И я успел написать за это время (так мне казалось) еще дюжину книг, которые, так же как и первая, были уже позабыты (публика так неблагодарна). Во время своего путешествия по Мексике я регулярно получал известия о жене и четверых моих детях; двое последних — Луи и Жюльетта — родились уже после указа. Мои воспоминания об этом иллюзорном существовании были не менее ярки и достоверны, чем воспоминания о моей жизни предшествующего периода. Ни минуты не испытывал я ощущения, будто кто-то в чем-то меня надул, и, не знай я об указе, я бы, конечно, и не подозревал о том, что со мной приключилось. В общем, для человечества все происходило совершенно так, как если бы оно и в самом деле реально прожило эти семнадцать лет, уложившиеся в малую долю секунды. А может быть, и в самом деле оно их прожило? На эту тему было немало споров. Философы и математики, физики и метафизики, биологи, физиологи, теологи, теософы написали по этому поводу целую уйму диссертаций, ассертаций, тезисов и антитезисов. В поезде, по пути из Гавра в Париж, я просмотрел три брошюры, где трактовался именно этот вопрос. Выдающийся физик Филибер Костюм в кратком резюме своей «Теории выравнивания времени» доказывал, что эти семнадцать лет были прожиты на самом деле. Преподобный отец Бишон в «Трактате о субметрической системе» доказывал, что они прожиты не были. Наконец, господин Бономе, профессор кафедры юмористики в Сорбонне, в своих «Размышлениях о роли смеха в государстве» утверждал, будто время никто и не передвигал, а пресловутый указ есть не что иное, как грандиозный розыгрыш, придуманный правительствами. Лично мне подобное толкование показалось несколько натянутым, а его веселый тон неуместным под пером профессора Сорбонны. Господин Бономе, я убежден в этом, никогда не будет избран в Академию, и поделом! Что касается вопроса, прожиты или не прожиты эти семнадцать лет, я так и не смог составить себе на этот счет определенного мнения. Квартира, в которой я оказался в Париже, была мне как будто знакома, хотя, возможно, я впервые переступил ее порог. За эти пресловутые семнадцать лет я действительно успел переменить квартиру и с Монмартра переехать в Отей. Жена и дети были дома, я обрадовался при виде их, но ничуть не удивился. Реальными или воображаемыми были годы жизни, заключенные в скобках семнадцатилетнего периода, но они так плотно примыкали к тем, другим, безо всякого перерыва во времени, что невозможно было обнаружить между ними ни малейшего просвета, они были спаяны между собой, они составляли единое целое. Меня, следовательно, нисколько не поразило, что парижские улицы запружены машинами. Ярко освещенные окна, такси, теплая квартира, свободная продажа товаров — все это снова стало чем-то само собой разумеющимся. Обнимая меня, жена сказала с радостным смехом: — Наконец-то! Ведь мы не виделись с тобой больше семнадцати лет! И, подтолкнув ко мне восьмилетнего Луи и шестилетнюю Жюльетту, добавила: — Вот, познакомься, это твои младшие, их ты не имел еще удовольствия видеть. Впрочем, мои младшие превосходно меня узнали: они повисли у меня на шее, и я почувствовал, что, пожалуй, профессор Бономе не так уж не прав, утверждая, что вся эта история со временем — попросту веселая мистификация. В начале лета мы с женой договорились, что отдыхать поедем в Бретань, на побережье. Отъезд был назначен на 15 июля. Но до этого мне еще нужно было съездить в Юру навестить старого моего друга, композитора, который приглашал меня к себе. Лет пять-шесть тому назад, тяжело заболев, он навсегда поселился там, в своей родной деревне. Помню, как раз накануне поездки я отправился за какими-то покупками в центр города, взяв с собой мою шестилетнюю дочурку Жюльетту. На площади Согласия, в то время как мы стояли на островке безопасности, пережидая поток машин, Жюльетта указала пальчиком на отель «Крийон» и здание Морского министерства и спросила, что это. Отвечая ей, я с легкой грустью вспомнил вдруг времена немецкой оккупации и сказал не столько ей, сколько самому себе: — Тебя тогда еще на свете не было. Шла война. Франция была побеждена. В Париже были немцы. Их флаг развевался над зданием Морского министерства. Здесь на часах стояли немецкие моряки, а на этой площади и на Елисейских полях полно было людей в зеленых мундирах. И те французы, которые в то время были уже старыми, думали, что им никогда не увидеть, как немцы станут удирать отсюда. Утром 3 июля 1959 года на Лионском вокзале я сел в поезд и к полудню был уже в Доле. Друг мой жил в восемнадцати километрах от города, в деревне, расположенной среди леса Шо. Автобус, регулярно циркулировавший между Долем и этой деревней, отходил в половине первого, я этого не знал и опоздал на несколько минут. Чтобы не заставить волноваться друга, который был предупрежден о моем приезде, я взял напрокат велосипед, но стояла такая невыносимая жара, что я решил подождать, пока она спадет, и отправиться в путь уже во второй половине дня, — это позволило мне не спеша позавтракать в ресторанчике, где превосходно кормили и было отличное арбуазское вино. Я рассчитывал, что за час наверняка доеду. Когда я выезжал из Доля, собиралась гроза, над городом нависли большие тучи и было почти так же душно и жарко, как и в начале дня. А тут еще у меня началась страшная головная боль, которую я приписал слишком обильному завтраку и крепости арбуазского вина. Стремясь поскорее уйти от грозы, я поехал проселками и в конце концов заблудился. Долго я кружил по лесу и уже в самый разгар грозы выехал на скверную лесную дорогу, на которой проезжавшие повозки оставили глубокие рытвины, за лето успевшие совершенно окаменеть от жары. Я попытался укрыться под деревьями, но дождь хлынул с такой силой, что стал проникать сквозь листву. И тут я заметил место, где можно было спрятаться, — неподалеку, у края тропинки, стоял сплетенный из прутьев навес, подпертый четырьмя кольями. Под ним я обнаружил дубовый чурбан, на котором можно было довольно удобно усесться, чтобы переждать грозу. Приближался вечер. Темное нависшее небо и сплошная пелена дождя, казалось, подгоняли сумерки, а лесная тень еще сгущала их — лишь временами прорезывали их голубые молнии, на мгновение озаряя на заднем плане высокие стволы дубов. Между раскатами грома, которым потом долго еще вторило лесное эхо, слышался размеренный, монотонный шум, в котором постепенно я начинал различать множество различных оттенков стука дождевых капель, падающих с листка на листок. Усталый, измученный головной болью, я еще какое-то время попытался бороться со сном, но в конце концов заснул, уткнувшись лбом в колени. Меня разбудило ощущение, будто я стремглав лечу куда-то вниз; сквозь сон падение это показалось мне каким-то нескончаемым, как если бы я падал с крыши небоскреба. Гроза уже кончилась, снова было светло. По правде говоря, было даже не похоже, что здесь только что прошла гроза. Земля казалась совершенно сухой, даже пересохшей, на деревьях, на кустарниках, на травинках не было ни малейшего следа дождя. Лес вокруг меня выглядел так, словно прошло много засушливых дней. Небо, видневшееся сквозь листву, было нежным, светло-голубым, а не ярко-синим, каким обычно бывает после ливня. И вдруг я заметил, что и лес вокруг меня словно бы изменился, — то были уже не высокие старые дубы, которые я видел во время грозы, а молодые, примерно двадцатилетние, дубки. Исчез мой навес, не было уже толстого бука, к которому он был пристроен, исчез и чурбан, давеча служивший мне сиденьем. Я сидел прямо на земле. И тропинки тоже не было видно. Я ничего не узнавал вокруг, кроме высокого межевого столба, обозначавшего, вероятно, границу каких-то общинных владений; при виде этого столба я почувствовал даже нечто вроде досады, ибо его присутствие отнюдь не помогало мне объяснить себе столь странную метаморфозу. Я попытался убедить себя, что мерцающий свет, в котором первоначально предстал передо мной лесной пейзаж, попросту исказил мои представления о нем. Впрочем, все это не слишком меня беспокоило. Головная боль совершенно прошла, я ощущал непривычную легкость во всем теле, какую-то приятную бодрость. И я принялся фантазировать, воображая, будто заблудился где-нибудь в лесу Броселианды и заколдован какой-нибудь феей Морганой. Взяв свой велосипед, я возвратился на ту дорогу, с которой свернул, чтобы спрятаться от грозы, заранее приготовившись к непроходимой грязи, к вязким колеям и лужам; однако, против ожидания, дорога оказалась сухой и пыльной, словно никакого дождя и не было. «Все еще действует колдовство», — мысленно пошутил я. Через четверть часа я выехал на небольшую равнину, имевшую форму вытянутого прямоугольника и со всех сторон окруженную лесом. Вдалеке, за лугами и хлебными полями, виднелись ярко освещенные солнцем колокольня и крыши какой-то деревушки. Оставив позади неровную лесную дорогу, я покатил по проселочной, более узкой, но зато мощеной, и вскоре доехал до верстового столба, на котором прочитал название деревни. Это была другая деревня, не та, которую я искал. Метрах в двухстах-трехстах от нее у меня вышло из строя колесо, так что пришлось продолжать путь пешком. Проходя мимо высоких кустов орешника, я увидел в нескольких шагах от них старого крестьянина, который стоял у края канавы и задумчиво глядел на пшеничное поле. И почти рядом с ним, у самого орешника, я обнаружил еще двух человек, которых не сразу заметил за кустами — они тоже стояли и смотрели на высокие хлеба. И эти двое были в зеленых мундирах и сапогах, какие носили в немецкой армии во времена оккупации. Сперва это меня не очень удивило; я подумал, что эти мундиры, второпях брошенные здесь оккупантами в момент отступления, были, очевидно, подобраны местными крестьянами, и теперь они их донашивают. Нынешние их владельцы, здоровые малые лет сорока пяти, с обветренными лицами, явно были крестьянами. И однако меня смущали их военная выправка, их портупеи, пилотки, их бритые затылки… Старик, казалось, не замечал их. Высокий, худой, он стоял неподвижно, очень прямо, с тем горделивым видом собственного достоинства, который часто встречаешь у юрских стариков крестьян. Как раз когда я подходил, один из тех одетых в мундиры людей повернулся к нему и тоном человека, знающего в этом толк, сказал по-немецки несколько одобрительных фраз по поводу высоких хлебов. Старик медленно повернул к нему голову и произнес ровным и спокойным голосом: — Всем вам крышка. Скоро сюда придут американцы. Убирались бы вы отсюда, да поскорее! Тот явно не понимал смысла его слов и доверчиво улыбался. Заметив меня, старик немедленно призвал меня в свидетели глупости своего собеседника. — Ведь ни фига не понимают, — сказал он, — только и умеют, что по-своему лопотать, другого разговора у них нет. Одно слово — дикари! Я смотрел на него совершенно ошеломленный, не находя слов. Наконец я спросил его: — Скажите, я не ошибаюсь? Это в самом деле немецкие солдаты? — Вроде бы так, — ответил старик не без некоторого ехидства. — Но как же это? Что они тут делают? Он окинул меня не слишком дружелюбным взглядом, видимо решив сначала не отвечать; но потом раздумал и в свою очередь спросил: — А вы что, из свободной зоны, что ли? Я пробормотал несколько бессвязных слов, которые ему угодно было понять как утвердительный ответ, потому что он тут же принялся просвещать меня относительно условий существования в оккупированной зоне. Совершенно растерявшись, я просто не в состоянии был следить за фразами, которые он нанизывал одну за другой и в которых то и дело мелькали такие уже забытые слова, как свободная зона, оккупированная зона, немецкие власти, реквизиции, военнопленные и еще всякие другие, не менее ошеломляющие. Тем временем немцы удалились и медленно шли по дороге к деревне тяжелой, раскачивающейся походкой солдат, изнывающих от праздности и бесцельного шатания взад и вперед. Я вдруг вспылил и резко оборвал старика. — Но послушайте, — вскричал я, — да что вы такое городите? Это же совершенная чушь! Война-то давным-давно кончилась! — Давным-давно? Навряд ли это возможно, — спокойно заметил он. — Ведь и двух лет не прошло, как она началась! В деревне, в какой-то лавчонке, где немецкий унтер-офицер покупал открытки, я спросил сегодняшнюю газету, положил на прилавок монету и машинально, не глядя, взял сдачу. Газета была от 3 июля 1942 года. Крупные заголовки: «Война в России», «Война в Африке» — воскрешали в моей памяти события, современником которых я уже однажды был и дальнейшее течение и конечный исход которых мне были известны. Я забыл, где нахожусь, и тут же, у прилавка, погрузился в чтение. Зашла какая-то крестьянка за покупками, она громко рассказывала о своем сыне, военнопленном, и о посылке, которую собирается ему послать. Нынче утром она получила письмо от него, он в Восточной Пруссии, работает там на ферме. Все, что я слышал, лишь подтверждало то, о чем говорила дата газеты, но я все еще отказывался верить собственным глазам и ушам. Вошел мужчина лет пятидесяти, в коротких штанах и крагах, гладко причесанный, розовый, по виду этакий деревенский барин. По нескольким фразам, которыми он обменялся с лавочником, я понял, что это мэр здешней общины. Я заговорил с ним; из лавки мы вышли вместе. Инстинктивно стараясь не обнаруживать всю необычность своего положения, я упомянул в разговоре о летнем часе, об ускорении хода времени. В ответ он громко рассмеялся: — Ах да, ускорение времени. Как же, как же! Два месяца тому назад, когда я в последний раз был в Доле, супрефект мне об этом рассказывал. Да, помнится, и в газетах что-то насчет этого писали. Чепуха какая, только людей смешат. Ускорить время — и выдумают же такое! Задав ему несколько более определенных вопросов, я с облегчением подумал, что, кажется, начинаю понимать, что произошло в этой деревне. Вследствие ли недосмотра администрации или отсутствия постоянной связи предписание об ускорении времени не было доведено до этой небольшой общины, затерянной среди лесов, и она живет еще по старому календарю. Я открыл было рот, намереваясь объяснить мэру, что все происходящее в его деревне — чистейшей воды анахронизм, но в последнюю минуту решил, что разумнее промолчать. Он бы мне не поверил, и я рисковал прослыть сумасшедшим. Мы дружески продолжали беседовать, речь зашла о войне, и тут я осторожно попытался высказать некоторые прогнозы, к которым мой собеседник отнесся в высшей степени недоверчиво; да и в самом деле, с точки зрения нормальной логики будущее всегда выглядит неправдоподобным. Прощаясь, он объяснил мне, какой дорогой лучше ехать, чтобы поскорее попасть в деревню Вьей-Луа, бывшую целью моего путешествия. Как оказалось, я значительно отклонился от пути, ибо мне предстояло проехать еще тринадцать километров. — На велосипеде вы доберетесь туда меньше чем за час. Приедете еще засветло, — сказал он мне. Я засомневался, стоит ли мне пускаться в дорогу под вечер; он сказал, что для такого молодого человека, как я, тринадцать километров — сущие пустяки, на что я ему заметил, что вряд ли можно считать себя молодым человеком, когда тебе стукнуло пятьдесят шесть. Он страшно удивился и стал уверять, что мне никак нельзя дать этих лет. Я переночевал в гостинице, единственной в деревне. Прежде чем заснуть, я еще некоторое время размышлял по поводу странного своего приключения. Подивившись ему, я подумал, что не стоит по этому случаю расстраиваться. Будь в моем распоряжении несколько лишних дней, я охотно провел бы их здесь, в этой воротившейся эпохе, вместе со всеми этими горемыками, застрявшими в первой половине столетия, и стойко пережил бы сызнова несчастья родной страны. Затем я стал раздумывать над некоторыми загадочными обстоятельствами, с которыми столкнулся в этой своей ссылке в прошлое и на которые вначале не обратил должного внимания. Мне, например, было любопытно, каким образом в здешней деревне все еще получают газеты из Парижа и письма от военнопленных из Восточной Пруссии. Выходит, между этой деревней, живущей в 1942 году, и всем остальным миром, постаревшим на семнадцать лет, существуют какие-то связи или же видимость связей? Эти парижские газеты, отправленные из Парижа семнадцать лет тому назад, — где, в каком тайнике, на какой такой полке времени хранились они, прежде чем дошли по назначению? А военнопленные, до сих пор еще не вернувшиеся домой, — не могли же они оставаться до сих пор в Восточной Пруссии? Где же они? Я так и заснул, думая обо всех этих таинственных сношениях между двумя эпохами. На другое утро я проснулся очень рано и сделал несколько удивительных открытий. В моей комнате, весьма скромно обставленной, не было зеркала, и, чтобы побриться, я вынужден был воспользоваться зеркальцем из своего дорожного несессера. Посмотревшись в него, я обнаружил, что и в самом деле мне не пятьдесят шесть лет, а еще только тридцать девять. Я и чувствовал себя бодрее, и двигаться было мне легче, чем вчера. Это открытие отнюдь не было неприятным, но оно меня смутило. Несколькими минутами позднее я сделал еще новые открытия. Оказалось, что и одежда моя помолодела. Вместо серого костюма, в котором я был накануне, на мне оказался другой, несколько старомодный и вызвавший у меня смутное ощущение, что когда-то я его уже носил. В своем бумажнике вместо денег, имеющих хождение в 1959 году, я обнаружил и купюры, выпущенные в 1941 году, и другие — более ранних выпусков. Приключение осложнялось. Вместо того чтобы совершать путешествие в прошлое в качестве стороннего наблюдателя, я становился сопричастным этому прошлому. У меня совсем не было уже уверенности в том, что мне удастся вырваться из него. Я стал успокаивать себя с помощью не слишком убедительных доводов. «Быть современником какой-либо эпохи, — рассуждал я, — это значит воспринимать окружающий мир и самого себя определенным образом, так, как это свойственно людям данной эпохи». Я надеялся, что как только покину пределы этой общины, так сразу же начну видеть и воспринимать действительность такой, какой видел и воспринимал ее позавчера, — и миру не понадобится для этого менять обличье. В Вьей-Луа я приехал в семь часов утра. Мне не терпелось поскорее увидеть своего друга Борнье, чтобы поделиться с ним своими сомнениями, а главное, успокоить его — ведь он, должно быть, ждал меня еще накануне. По пути мне попались навстречу два немецких мотоциклиста в железных касках, и я снова с тревогой подумал, скоро ли наконец возвращусь в 1959 год. Я проехал половину деревни, не встретив ни одного немца, и сразу узнал домик Борнье, в котором гостил два года назад. Ставни были закрыты, садовая калитка оказалась запертой на ключ. Я помнил, что друг мой имеет обыкновение вставать поздно, и немного поколебался, стоит ли его будить, но мне так нужно было скорее увидеть и услышать его. Я несколько раз громко позвал его по имени. В доме ничто не шевельнулось. Мимо проходили трое молодых людей с вилами на плечах; услышав мой голос, они остановились. От них я узнал, что друг мой в плену и находится сейчас в Силезии, — об этом недавно сообщила его жена, оставшаяся в Париже. — Он там работает на ферме, — сказал один из них, — не по нем такая работа… Мы немного помолчали. Каждый представил себе тщедушную, зябкую фигурку композитора, согнувшегося с заступом. — Бедняга Борнье, — вздохнул я. — У него была такая тяжелая зима, а ведь через полгода ему еще придется перенести воспаление легких… Вот ужас! Молодые люди удивленно переглянулись и пошли своей дорогой. Я немного постоял, глядя на домик с закрытыми ставнями. Вспомнилось мне последнее свидание с Борнье. Я вновь видел его сидящим здесь за роялем и играющим мне только что сочиненный им «Тревожный лес». С тех пор пьесу эту не раз играла моя дочь, и память моя сохранила несколько музыкальных фраз из нее. Мне захотелось тихонько напеть одну из них, в честь друга, что томится сейчас на немецкой земле, а потом, вернувшись сюда больным, создаст произведение, о котором, может быть, еще и не помышляет. Но голос меня не слушался. Охваченный паническим ужасом перед этим обратившимся вспять временем, гонимый желанием как можно быстрее вырваться из него, я вскочил на велосипед и пустился по направлению к Долю. По пути мне снова и снова встречались многочисленные приметы иноземной оккупации. Я мчался вперед на предельной скорости, торопясь оставить позади этот лес, словно границы его одновременно были и границами возвратившегося времени, будто это лесная сень способствовала коварному воскрешению тех далеких лет. Выехав на опушку леса Шо, я почувствовал огромное облегчение — уж теперь-то я был уверен, что вырвался наконец из заколдованного круга. Тем острее было мое разочарование, когда у самого въезда в город, на мосту через Ду, я обогнал взвод немецких пехотинцев, которые с песнями возвращались с учений. То, что лесные деревни застряли в прошлом времени, было, конечно, достойно удивления, но это, считал я, относилось лишь к одному району, каким-то образом уклонившемуся от подчинения указу. Этому можно было найти хоть какое-то разумное объяснение. Теперь внезапно задача не только меняла свой объем, но приобретала совершенно иные масштабы. Сместились все ее исходные данные. Вчера, 3 июля 1959 года, я выехал из города Доль, а сегодня, 4 июля, возвращаюсь туда в 1942 году. Я готов был уже предположить, что, вопреки доктрине о необратимости времени, появился новый указ, аннулировавший первый. Но в таком случае у всех жителей города должны были бы, как и у меня, сохраниться воспоминания об их будущей жизни, а между тем я убедился, что этого нет и в помине. В конце концов я пришел к абсурдному выводу: как видно, существуют одновременно два города Доль, один из которых живет в 1942 году, другой — в 1959-м. Вероятно, так обстоит дело и во всем остальном мире. И я уже не смел надеяться, что в Париже, куда должен был скоро повезти меня поезд, застану другую эпоху. Совершенно растерянный, я спрыгнул с велосипеда и уселся на перила мостика через канал Дубильщиков. Я чувствовал, что не хватит у меня сил начинать сызнова уже однажды прожитую жизнь. Меня ничуть не прельщала относительная молодость, которую я только что вновь обрел. «Это лишь иллюзия! — думал я. — Какая же это молодость, когда впереди ничего нового! В эти семнадцать лет мне предстоит вторично пережить и познать все, что уже было мною однажды испытано и познано, у меня больше жизненного опыта, чем у всех стариков Франции и Наварры, вместе взятых. Я — несчастный старик. Нет для меня завтрашнего дня, нет для меня случайности. Никогда больше не забьется мое сердце перед неведомым грядущим. Я — старик, отныне я приговорен к унылому существованию некоего всеведущего бога. В течение семнадцати лет мне все будет известно заранее. Не знать мне больше чувства надежды». Прежде чем сесть в поезд, я решил вернуть взятый напрокат велосипед, но магазина велосипедов, в котором я его получил, еще не существовало. В помещении этом располагался магазин зонтиков, на пороге которого стоял его хозяин, человек лет двадцати пяти — тридцати. Для очистки совести я спросил, не знает ли он в городе владельца магазина велосипедов по имени Жан Дрюэ. — Такого у нас нет, — отвечал он мне. — Уж я бы знал, если бы был. Но самое смешное, что ведь меня тоже зовут Жан Дрюэ. — В самом деле, удивительное совпадение, — сказал я. — А скажите, нет у вас намерения или хотя бы желания заняться когда-нибудь продажей велосипедов? Он от души рассмеялся. Видимо, его смешила сама мысль, что он мог бы торговать велосипедами. — Нет уж, увольте, такое занятие меня не прельщает. Не подумайте, ничего дурного о нем не скажешь, но велосипеды и зонтики — это, знаете ли, вещи разные. И в то время как он говорил это, рядом со свежим, улыбающимся его лицом мне невольно виделось другое, постаревшее на семнадцать лет и наполовину изуродованное волчанкой. И все же, когда поезд тронулся, во мне еще теплилась надежда, что, приехав в Париж, я застану город живущим в той самой эпохе, в которой оставил его два дня назад. Все, что со мной происходило, было до такой степени фантастично, что у меня было смутное ощущение, будто я вправе надеяться на самое невероятное, на какое-то чудо, — но поезд шел посреди сурового, реального мира, который оставался верен себе. Из окна вагона в пути и на всех станциях, где поезд останавливался, видел я немецких военных, которые, судя по всему, не сомневались в том, в какую живут эпоху. По разговорам моих дорожных спутников — некоторые из них покинули Париж меньше недели тому назад — было совершенно ясно, что столица живет еще в 1942 году. Я покорился очевидности, но это было мучительно. В купе меня сразу же обступила полузабытая гнетущая атмосфера военных лет и оккупации. Ни в Доле, где я был так недолго, ни в лесных деревнях эта тягостная действительность не ощущалась до такой степени. Все разговоры здесь вертелись вокруг жизненных трудностей сегодняшнего дня либо так или иначе возвращались к этой теме. Говорили о возможном исходе войны, о военнопленных, о трудностях с продовольствием, о черном рынке, о свободной зоне, о Виши, о всеобщем разорении. У меня сердце сжималось, когда я слышал, как мои спутники обсуждают ход мировых событий, соотнося с ними собственную судьбу и вероятное принимая за достоверное. Мне, уже знавшему все заранее, хотелось вывести их из заблуждения, но правда выглядела слишком неправдоподобной, чтобы можно было противопоставить ее тем, казалось бы, неоспоримым аргументам, на которых основывались прогнозы моих соседей по купе. Старая дама, сидевшая рядом со мной, рассказала мне, что едет в Париж за десятилетним внуком, живущим в Отейе. Родители отдают его ей на каникулы, но настаивают, чтобы в октябре она привезла мальчика обратно, потому что ему надо учиться. Она собирается уговорить их отсрочить его возвращение, ведь у ребенка больные легкие, из-за плохого питания ему грозит туберкулез. На Лионском вокзале мне сразу же, еще до того как поезд остановился, бросилась в глаза фигура немецкого жандарма, шагавшего взад и вперед по перрону. Париж был оккупирован. По правде говоря, это последнее подтверждение было излишним — я и так это знал. Выйдя из вагона, я направился было к выходу и вдруг заметил, что забыл свою шляпу. Я вернулся, нашел ее в только что оставленном купе и тут же обнаружил довольно увесистый пакет, забытый старой дамой, что сидела рядом со мной. Я забрал его, надеясь, что мне удастся догнать его владелицу, но на вокзале ее не оказалось, не было ее и в метро, куда, как мне казалось, она должна была спуститься раньше меня, — ведь и она направлялась в Отей. Я пропустил два поезда, но, так и не дождавшись ее, сел в третий. Напротив меня сидел немецкий офицер. И вот с пакетом в руках в восемь часов вечера я выхожу в Отейе. Еще совсем светло, но напрасно ищу я свой дом. На месте нового здания, где я облюбовал себе квартиру и куда переехал в 1950 году, стоит какой-то забор, за ним виднеются деревья. И тут я вспоминаю, что ведь я живу на Монмартре, на улице Ламарк, где мне предстоит прожить еще восемь лет. И я вновь спускаюсь в метро. На улице Ламарк дверь открывает служанка, и мне сразу же приходит на память ее имя. Она спрашивает, удачно ли я съездил. Я отвечаю ей со смешанным чувством симпатии и жалости, вспомнив о том, что в будущем году ее сманит от нас негр с площади Пигаль, который затем оставит ее на панели. Бьет девять часов вечера. Моя жена как раз кончает обедать, она не ждала меня, но, услышав мой голос, выбегает в прихожую — такая молодая, ей едва исполнилось двадцать восемь. При виде ее я чувствую умиление, я прижимаю ее к груди и слезы навертываются мне на глаза. Но она-то не помнит, что позавчера видела меня пятидесятишестилетним, для нее я нисколько не изменился, и мое волнение, я чувствую, немного ее удивляет. В ванной комнате, где я наскоро привожу себя в порядок, она начинает расспрашивать меня о поездке в Жиронду, я открываю рот, чтобы ответить ей, и в этот момент вспоминаю о путешествии, из которого вернулся когда-то в такую же пору, и подробно рассказываю ей об этой поездке, и, кажется, даже теми же самыми словами, которые употреблял тогда. Впрочем, у меня ощущение, будто говорю я их как бы не по собственной воле, а потому, что их необходимо говорить, и я покоряюсь этой необходимости, как если бы играл какую-то роль. Жена рассказывает мне о Кловисе, который спит в соседней комнате, говорит о том, как трудно стало доставать для него детскую муку. Он вообще-то здоровенький, только вес у него недостаточный для почти полуторагодовалого ребенка. Позавчера, когда я уезжал из Парижа, Кловис сдавал письменные экзамены на бакалавра. Я не спрашиваю о двух последних своих детях — Луи и Жюльетте. Я знаю, что они еще не существуют. Остается еще девять лет до рождения Луи и одиннадцать до рождения Жюльетты. В поезде я много думал об этом, приготовился к тому, что их нет, но теперь мне как-то трудно с этим примириться. В конце концов я все же осторожно спрашиваю: «Ну, а остальные дети?» Жена удивленно поднимает брови, и я спешу добавить: «Я хочу сказать, дети Люсьена». И опять попадаю впросак — ведь мой брат Люсьен женится только через два года, у него ещё нет детей. Я тотчас же поправляюсь, заявляю, что оговорился, я хотел сказать не «Люсьен», а «Виктор». Этот промах немного беспокоит меня. Я начинаю бояться, как бы и в более серьезных случаях я не стал путать две эпохи. В коридоре мы останавливаемся около Мари-Терезы — служанка как раз несет ее в постельку. Старшая моя дочь, которая позавчера была невестой, сегодня — трехлетняя девчушка. Я предвидел эту метаморфозу и все же испытываю острое разочарование — отцовское мое чувство несколько поколеблено. Когда она была взрослой девушкой, между нами — ею и мною — было много общего, мы понимали друг друга, а с таким маленьким ребенком это уже невозможно. Правда, меня ждут другие радости. И потом, меня утешает мысль, что Мари-Терезе предстоят долгие годы детства, а ведь эти годы слывут самыми счастливыми. Мы приходим в столовую; жена просит извинить ее за скромный обед. — Ничего вкусного я тебе предложить не могу. Последние дни нигде ничего не достать. Мне еще повезло сегодня, я раздобыла у Брюне пару яиц и полколбасы. И я слышу собственный голос, который говорит: — Да, кстати, я привез оттуда немного продуктов. Меньше, чем хотелось бы, но все-таки это уже кое-что. И я говорю, что привез дюжину яиц, фунт сливочного масла, бутылочку оливкового, сто граммов натурального кофе и банку гусиного паштета. Я иду в переднюю, где оставил пакет, забытый в вагоне старой дамой, приношу его в столовую и спокойно разворачиваю. В нем оказывается все то, что я только что перечислил. При этом я не испытываю ни малейших угрызений совести. Я воспринимаю как нечто само собой разумеющееся, что этот пакет оказался в моих руках, что я разворачиваю его здесь, сейчас, в присутствии жены. Это в порядке вещей, я просто подчиняюсь необходимости. Я уже сомневаюсь даже, принадлежал ли пакет той старой даме. Забытая в купе шляпа представляется мне теперь делом рук хитрой судьбы, задумавшей вновь завладеть мною и пустить по привычному руслу уже однажды прожитой жизни. Я как раз кончаю обед, когда слышу, как раскрывается и с грохотом захлопывается дверь. Чей-то голос в прихожей изрыгает проклятья. — Это дядя Том, и опять пьяный, — говорит жена. Ах, правда, я и забыл про дядю Тома. В прошлом году его дом в Нормандии был разрушен во время бомбежки, жена убита при наступлении немцев, двое сыновей взяты в плен. Мы приютили его у себя, а он, пытаясь залить свое горе вином, все дни проводит в погребке. Алкоголь он переносит плохо и, как выпьет, начинает браниться и скандалить. Поэтому его присутствие в нашем доме становится нам все тягостнее. Но нынче вечером, хотя он пришел в отвратительном настроении и держится вызывающе, я терплю это и не сержусь на него. Ведь через три месяца дядя Том умрет. Я помню его агонию. Он звал сыновей, которые в плену, и поминутно повторял: «Хочу домой, хочу во Францию…» Всю ночь я беспробудно спал, и мне ничего не снилось. А наутро у меня навсегда исчезло то ощущение двойственности времени, которого я так страшился накануне. Я уже чувствовал себя вполне в своей тарелке, все в квартире вновь было мне хорошо знакомым. Я поиграл с детьми, почти уже не думая о вчерашнем. Мне все еще немного недоставало Луи и Жюльетты, но уже не так остро, как вчера вечером. Теперь воспоминание об их детских личиках живет во мне просто как надежда. Может быть, мне это только кажется, но похоже, будто моя память о будущем начинает притупляться. Сегодня утром я с интересом прочитал газеты. Хотя исход текущих событий мне известен, но уже не так отчетливо припоминаю все этапы и повороты войны. Я вышел из дому, спустился в метро, доехал до площади Мадлен и походил по городу, но вид улиц не поразил меня. Ведь между позавчерашним и сегодняшним днем лежат целых семнадцать лет. На площади Согласия перед зданием Морского министерства вновь стояли на часах немецкие моряки, и я не пожалел о том, что со мной нет моей маленькой Жюльетты. В этот день у меня было несколько поразительных встреч. Самое большое впечатление оставила у меня встреча с большим моим другом, художником Д. Мы столкнулись с ним нос к носу на углу улицы Аркады и улицы Матюрен. Я радостно ему улыбнулся и уже готов был протянуть руку, но он скользнул по мне невидящим взглядом и прошел мимо, не замечая моей дружеской улыбки. И я вовремя вспомнил, что мы с ним познакомились только через десять лет. Конечно, я мог его догнать и под каким-нибудь предлогом представиться, но не сделал этого — то ли из ложного стыда, то ли покорясь судьбе; и хоть я и пообещал себе, что, вопреки ее предначертаниям, непременно постараюсь ускорить час нашего знакомства, я и сам не очень в это верил. Однако и разочарование мое, и нетерпение были не менее сильны, чем печаль, в которую ввергла меня эта встреча. А немного раньше мне встретился Жак Сарриет, жених моей дочери Мари-Терезы. За одну руку его вела мать, в другой он держал серсо. Мы с госпожой Сарриет остановились, и она стала рассказывать мне о своих детях, в том числе и о Жаке. Эта достойная женщина, не менее своего мужа пекущаяся о моральном подъеме Франции, сообщила, что они избрали для мальчика поприще священнослужителя. Я ответил, что одобряю их решение. На обратном пути, в метро, я встретил Роже Л., малого лет тридцати, к которому никогда не испытывал особой симпатии. У него расстроенный вид, он говорит мне о своем тяжелом материальном положении. Я с любопытством смотрю на этого жалкого человека, который лет через десять станет обладателем огромного состояния, нажитого всякими темными делами. И пока он жалуется мне на свою теперешнюю нужду, я вспоминаю его таким, каким он будет впоследствии, — наглым, грубым, торжествующим хамом, кичащимся своим богатством. А сейчас это жалкий бедняк со страдальческим выражением лица, с печальными глазами, с робким, подобострастным голосом. И я чувствую к нему одновременно и сострадание, и отвращение, внушаемое мне его будущей блестящей карьерой. В тот же день после обеда я ухожу к себе и достаю из стола начатую книгу, из которой написаны уже пятьдесят страниц. Наперед зная содержание тех, которые за ними последуют, я не испытываю никакого желания писать их и с тоской думаю, что отныне мне целых семнадцать лет придется пережевывать знакомые мысли и жизнь моя будет бесконечным, нудным повторением пройденного. Одно занимает меня теперь: что это за таинственные скачки взад и вперед сквозь время? И я прихожу к совершенно удручающим выводам. Вчера я столкнулся с одновременным существованием двух миров, разделенных между собой семнадцатью годами и перемещающихся один относительно другого. Сегодня передо мной возникает кошмарное видение бесконечного множества миров, в которых время представляет собой перемещение моего сознания от одного мира к другому, потом еще к другому… Три часа: существует мир, в котором я осознаю себя держащим перо. Прошла секунда: существует другой мир, где я осознаю себя кладущим перо. И так до бесконечности. Однажды человечество единым махом перескочило через то, что условились называть семнадцатилетним периодом. И только я после этого коллективного скачка, бог знает почему, вновь проделал его в обратном направлении. Все эти бесчисленные миры, в каждом из которых повторялась моя особа, представали передо мной в бесконечной перспективе, от которой кружилась голова. Совершенно измученный, я в конце концов так и заснул, сидя за столом. Скоро уже месяц, как записал я эту случившуюся со мной историю, и сегодня, перечитывая ее, я горько сожалею, что не изложил ее с большими подробностями. Я упрекаю себя, что не сумел предвидеть всего, что произошло со мною с тех пор. За прошедшие недели я снова так крепко врос в нашу печальную эпоху, что перестал помнить будущее. Я начисто позабыл все грядущие горести и радости, все, что предстоит мне пережить в ближайшие семнадцать лет. Я забыл лица своих еще не родившихся детей. Я не помню исхода войны. Я уже не знаю, чем она кончится. Я все решительно перезабыл и, может случиться, в один прекрасный день усомнюсь даже в том, действительно ли все это со мною было. Мои воспоминания о будущей жизни, изложенные на этих листках, столь незначительны, что, если мне суждено будет проверить их точность, я, пожалуй, склонен буду считать их просто предчувствиями. Раскрывая газеты, размышляя о политических событиях, я пытаюсь пробудить свою память, ища ответы на мучащие меня вопросы, но это ни к чему не приводит. Лишь временами, но это случается все реже и реже, охватывает меня ощущение, которое многим знакомо, — будто все это однажды со мной уже было. Жорж Сименон (1903–1989) Сын ГЛАВА ПЕРВАЯ Ноябрь 1956 Сын мой… Не насмешит тебя такое начало? Почувствуешь ли ты за этими двумя словами, как я растерян и как трудно мне начать? Я не привык писать тебе. И в самом деле, сейчас только сообразил, ведь я не писал тебе с тех самых пор, как ты был маленьким и летом уезжал с мамой на каникулы раньше меня… То были короткие записки, я называл тебя в них «сыночек», «мой мальчик», а еще, помнится, «малыш». Теперь я обычно называю тебя «сын» — но, когда я написал это слово здесь, в начале страницы, оно вдруг показалось мне каким-то голым и в то же время слишком уж торжественным. А «сын мой» напоминает о завещании. Однако надо начинать, и у меня совсем такое же чувство, как в те вечера, когда я захожу в твою комнату, где ты сидишь за своими книгами и тетрадками, и принимаюсь шагать из угла в угол, а потом сажусь на краешек твоей постели, откашливаюсь — и в конце концов закуриваю. Самое трудное для меня то, что я ведь, собственно, даже не знаю, когда ты будешь читать эти строки и все то, что, вероятно, я еще здесь напишу. Сначала я думал попросту рассказать тебе все — войти к тебе, как обычно, после ужина, сесть на твою кровать и дождаться момента, когда ты приподнимешь голову, слегка обернешься ко мне и бросишь небрежно: — Все в порядке? Обычно нам почти нечего сказать друг другу. Вернее, нет такой потребности. Может быть, мы не находим слов? Или мешает какая-то стыдливость? Не знаю. Удастся ли мне в этих записках ответить на этот вопрос и на другие, которые я часто себе задавал? Итак, последнее время, открывая твою дверь, я всякий раз собирался поговорить с тобой. Еще с того самого утра 23 октября, когда мы хоронили моего отца. Могу даже точно сказать, где я решил, что сделаю это. В Везине, в тамошней скромной церкви, где мы стояли рядом… Звучало «Dies irae».[7 - День гнева (лат.) — начальные слова заупокойной мессы.] Твоя мама и моя сестра вместе с другими женщинами стояли слева. Пьер Ваше, твой дядя, ожидал нас на улице. Отпевание было скромным — кюре, два мальчика из хора, органист, выполнявший также обязанности певчего. На улице лил дождь. Перед этим мы долго шли за катафалком — от виллы «Магали» до церкви, — и по пути я вдруг заметил, что ты выше меня. Высокий, стройный, в новом темно-сером, почти черном плаще, откинутые назад волосы, которые твоя мама находит слишком длинными, осунувшееся лицо, заострившийся нос, странно напряженный, будто остановившийся взгляд. Нас было человек тридцать в холодной церкви; мокрые следы блестели на плитах пола. Шесть свечей горело вокруг гроба. Часто ли случалось тебе бывать в церкви? Понимаешь ли ты смысл обряда, который совершался перед нами? Смысл слов, которыми обмениваются между собой священники и причт? А несколькими месяцами раньше мы вот так же стояли здесь все вместе, это было 23 февраля (тоже 23-е, меня поразило это совпадение), и хоронили мою мать, твою бабушку, жену того человека, которому теперь пришла очередь лежать на возвышении под черным покрывалом с вышитым серебряным крестом. На похоронах бабушки я просто не обращал на тебя внимания — ты все еще казался мне ребенком, хотя я знал, что тебе скоро шестнадцать. А в этот раз я взглянул на тебя и вдруг почувствовал, что рядом со мной идет мужчина, взрослый мужчина, который думает, наблюдает, судит. Может быть, давно уже думает и судит. Там, в доме покойного, в этой пресловутой вилле «Магали», ветхой развалюхе, в которой никто из семьи не собирается больше жить, которая отныне для нас не существует, ты не произнес ни слова, но все время внимательно смотрел вокруг себя, словно стараясь навсегда запомнить каждую мелочь. А перед этим ты был свидетелем семейных споров по поводу похорон — ты слушал их тоже молча, не разжимая губ, ничем не выказывая своего мнения. Тебе было противно, правда? Ты просто дождаться не мог, чтобы мы перестали наконец говорить о вещах, которые кажутся тебе чем-то гадким, омерзительным… Что ты чувствовал в эти последние месяцы, когда по воскресеньям я, бывало, говорил тебе почти умоляющим тоном: — Поедем со мной, навестим дедушку. Это займет у тебя всего несколько минут, потом ты сразу же сможешь уйти. Ты ехал со мной, явно недовольный. Подозреваю, ты злился, что из-за меня тебе придется скучать. Я не обвиняю тебя, сын. Даже, пожалуй, понимаю. Но мне хочется, чтобы ты кое о чем узнал. Хочется и ради тебя, и ради себя, и ради него — того, кто лежал тогда на возвышении под черным покрывалом и кого мы потом проводили на кладбище, — на сей раз с нами был и твой дядя Ваше. Я отказался от мысли рассказать тебе обо всем с глазу на глаз не только потому, что мне было бы неловко. Решись я даже на это, я лишь сообщил бы тебе некоторые факты, и мы оба постарались бы как можно скорее закончить разговор. А дело не только в фактах. Вчера вечером я решил, что обо всем тебе напишу, положу письмо на твой стол и никогда не скажу об этом ни слова. А ответ постараюсь прочитать в твоих глазах. Но сегодня я уже не уверен, что поступлю именно так, и думаю: не подождать ли? Чего? Нет, не того, чтобы ты стал взрослым, успокойся, повторяю, я не считаю тебя ребенком. Подождать — вот и все. Кто знает? Может быть, подожду, пока ты женишься, тоже станешь отцом и тебе в свою очередь придется перед кем-то держать ответ? Прочтет ли эти строки шестнадцатилетний Жан-Поль, которого я знаю, или уже тридцатилетний, а то и сорокалетний мужчина? Может быть, даже мой ровесник (мне сейчас сорок восемь), потому что, возможно, я захочу, чтобы ты прочел это только после моей смерти, а ведь я могу прожить столько же, сколько моя мать, которая умерла в восемьдесят один год, или отец, который умер в семьдесят семь лет. Не пугайся, я не собираюсь расчувствоваться по этому поводу. Я — Лефрансуа, как и ты, такой же Лефрансуа, каким до меня был мой отец, а до него — мой дед. Напротив, я с улыбкой — отнюдь не грустной — представляю себе тебя в моем возрасте, в свою очередь размышляющего о том, что думает твой сын о тебе и о своем дедушке. Это может показаться тебе странным, но начать я хочу не с прошлого (хотя речь пойдет именно о прошлом), а с нашей нынешней жизни, которую ты знаешь или воображаешь, что знаешь, так же хорошо, как я. Не потому ли мне это так нужно, что настоящее помогает мне осмыслить прошлое, представляя его в новом свете? Не знаю. Очевидно, мне не раз еще придется повторять эти два слова, так же как и слова «может быть», — ведь для того я и решил писать, чтобы, пробиваясь вперед по этой зыбкой почве, попытаться выразить мысли и чувства, которые, должно быть, уже давно живут во мне, но иной раз не до конца ясны мне самому. Как бы это получше объяснить? Вот мы сейчас представляем собою семью — твоя мама, ты, моя сестра Арлетта (мы редко видимся, но все же это твоя тетя) и ее муж Пьер Ваше, который приходится тебе дядей. А полгода тому назад в этой семье, кроме них, были еще твои бабушка и дед. Вот и все, что ты знаешь о нас, о нашей семье, и у тебя о ней свое представление, только я никак не могу понять какое. А семья, в которой вырос я, была и того меньше — отец, мать, сестра и где-то поодаль люди, которые возникали в очень редких случаях: два моих деда и пять замужних теток с материнской стороны. Когда именно, в какой момент почувствовал я, что являюсь частью единого целого, что каждая часть этого целого как-то на меня воздействует и будет воздействовать и дальше, всю жизнь? Недавно я попытался вспомнить, и мне кажется, что это чувство причастности к семье пришло ко мне поздно, годам к двадцати, приблизительно в то самое время, когда произошли события, о которых я собираюсь тебе рассказать. Тебе, правда, еще только шестнадцать, но по выражению твоих глаз в день похорон я понял, что твои теперешние переживания близки к моим тогдашним. Понимаешь теперь, почему было бы трудно, пожалуй, опасно говорить с тобой, как я сначала собирался? Мне пришлось бы задавать тебе вопросы, а если бы даже я их не задавал, все равно ты считал бы себя обязанным соглашаться с моими предположениями или оспаривать их. Что бы ты ответил, например, если бы я спросил тебя: — Что ты думаешь о своем дедушке? И о нас — о твоей матери, обо мне, о жизни, которую мы ведем? И таков ли я, по-твоему, каким кажусь? Так вот, семья, которую я открыл для себя около тридцати лет тому назад, — это моя семья, она и твоя, и теперь ты, шестнадцатилетний, в свою очередь, открываешь ее. Это все та же продолжающаяся во времени семья, в которой почти незаметно для себя одни уступают место другим. В непрерывном движении этой семьи есть своя цикличность, как у морских приливов и отливов, как у небесных тел. Были в ее истории и черные и светлые дни, знала она взлеты и падения, периоды счастья и периоды бедствий. И думаю, что этапы этой истории определяются не столько датами рождений и смертей, сколько теми крупными поворотами, которые я назвал бы периодами «избрания пути». В жизни каждого наступает момент, когда обстоятельства вынуждают его раз и навсегда определить свою судьбу, совершить тот поступок, после которого уже нет дороги назад. Со мной это случилось, когда мне было двадцать лет. Я не хочу сказать, что с тобой это произойдет раньше. Я бы не хотел этого. Но только тогда, в Везине, в утро похорон — прости, что я так часто возвращаюсь к этому, — мне показалось, будто у тебя уже началась или вот-вот начнется своя, собственная жизнь. Я смутно почувствовал это во время споров с твоим дядей и все старался понять по выражению твоих глаз, на чьей же ты стороне — на его или на моей. Твой дедушка — в тот день об этом достаточно много говорилось — был атеистом, как выражались в начале века, и принадлежал к масонской ложе. Мое воспитание, как и твое, не было религиозным, однако спешу добавить, что и нападок на религию в нашем доме я никогда не слыхал. Твоя бабка в ту пору, когда мы жили все вместе, не соблюдала обрядов, однако в последние годы своей жизни она обратилась к религии и просила похоронить себя по-христиански. Еще тогда, в день ее смерти, твой дядюшка восстал против этого — подозреваю, не столько из-за убеждений, сколько из страха, как бы это не повредило его политической репутации. Ты не был при скандале, который он учинил тогда дедушке на вилле «Магали». Мою мать еще не успели положить в гроб, и она лежала на своей постели с подвязанным подбородком. А он, заметив у нее в руках четки, сразу же напустился на нас: — Как! Здесь был священник? Мой отец в свои семьдесят лет держался очень прямо, и только дрожание губ и рук выдавало его возраст. Похоже было, что он боится Ваше. Он повернулся ко мне, словно прося о помощи. — Моя мать перед смертью пожелала причаститься. И похоронена она будет по христианскому обряду, — твердо сказал я, жестом успокаивая отца. — Неужели он не понимает, в какое дурацкое положение ставит нас? «Он» означало мой отец. — После всего, что масонская ложа для него сделала… Ваше и сегодня еще так же строен, как в те времена, когда я с ним познакомился, — он был тогда начальником отделения в префектуре Шарант-Маритим, где отец был префектом, и ухаживал за моей сестрой. Но об этом после. Ваше самоуверен, язвителен, в жизни ему повезло, он — знаменитость, а потому считает, что ему все дозволено. В доме, где только что умерла моя мать, он держался так, будто представлял всю семью и один отвечал за ее доброе имя. — Вы и без того достаточно навредили мне, вы все! Я потому вспомнил эту сцену, что полгода спустя он повторил эту фразу в твоем присутствии, и я видел, как ты нахмурился. Ты ведь не мог понять, что он имеет в виду, разве что Ваше или моя сестрица разговаривали с тобой без моего ведома. Когда я кончу свой рассказ, ты сможешь судить нас, судить нас всех. Мы с отцом настояли на своем. Ваше не запретил своей жене присутствовать при отпевании, но сам все то время, пока шла служба, сидел в своей машине против церкви, у всех на виду. Сцена эта повторилась, когда умер твой дедушка; вопрос о его похоронах мне пришлось решать одному. Отец никогда не высказывал желания быть похороненным по церковному обряду. Последние месяцы да и последние годы его жизни у нас ни разу не заходил разговор о наших убеждениях, религиозных, философских или политических. С января по октябрь он прожил в Везине, один во всем доме, если не считать старушки соседки, которая днем вела его хозяйство, а вечером возвращалась домой, к больному мужу. Интересно, каким цветом окрашены для тебя воспоминания об этих последних месяцах? Мне они видятся темными, хотя была весна и начало лета. У тебя тоже это так? Иные города я вспоминаю только в их зимнем обличье — темные улицы, грязные мостовые, тускло мигающие фонари, мутные подтеки на стеклах витрин, другие, напротив, связаны с ощущением рассвета, весны. И не только города! Целые годы, целые периоды моей жизни предстают передо мной, точно скупые линии рисунка, иные же словно хранят свежесть и теплоту пастельных красок. А что, если я спрошу: — Каким цветом окрашена для тебя нынешняя зима? Если и не черным, то пасмурно-серым, не так ли? Здесь, мне кажется, играет роль и возраст — в начале пути словно проезжаешь какие-то темные туннели. Периоды душевной «линьки», той внутренней перестройки, что предшествуют крутому перелому или открытию своего «я», оставляют по себе горькое воспоминание. Ты готовишься к экзаменам на бакалавра. Смерть бабушки, должно быть, не очень выбила тебя из колеи, ты мало ее знал, но наши обязательные поездки в Везине, после того как дедушка остался один, очень тяготили тебя, я знаю. Я тащил тебя туда, к этому старому человеку, с которым тебя ровно ничего не связывало. Везине — это такое далекое прошлое, тем более для тебя. Воспоминания, которым иной раз мы с ним предавались, для тебя ничего не значили, так же как и эта ветхая вилла, о которой он всегда говорил с волнением. Он почти не обращался к тебе, и это тебя, может быть, и удивляло, но ты не замечал, как он то и дело украдкой наблюдает за тобой, а потом смотрит на меня. Знаешь, я читал в его взгляде: «Все-таки, может быть, это было не напрасно?» Не пытайся пока понять. Поймешь потом, в свое время. Надеюсь, что поймешь. Но я хочу, чтобы уже сейчас, с самого начала, ты знал: эта твоя «жертва» была необходима. К тому же я всякий раз находил способ освободить тебя. — Кажется, в пять часов у тебя свидание с товарищем? Я мало что знаю о твоих товарищах и понятия не имею о твоих свиданиях, говорю это не в упрек тебе. Ты смущенно протягивал ему руку: — Спокойной ночи, дедушка. И он отвечал тебе так же, как отвечаю я, как и он отвечал мне когда-то: — Спокойной ночи, сынок. Мы, Лефрансуа, редко целуемся; только в детстве каждое утро и каждый вечер я слегка прикладывался губами к щеке отца… Мы смотрели тебе вслед. Ты, вероятно, полагал, что, когда мы оставались вдвоем, нам было что сказать друг другу? Не больше, чем нам с тобой, когда я захожу к тебе по вечерам и сажусь на твою постель. Мы продолжали сидеть в полутемной комнате, где проводил свои дни отец, и думали каждый о своем. У нас не было потребности думать вслух. Только когда в мыслях мы заходили так далеко, что начинала кружиться голова, кто-нибудь из нас заговаривал — о книге, о каком-нибудь событии, о смерти знакомого, а то еще о медицине, которой отец последние годы стал очень интересоваться. Никогда мы не говорили о моей матери, о Ла-Рошели, о некоторых ее жителях и тем более о событиях 1928 года. Тебе это кажется далеким-далеким прошлым, правда? Ты-то ведь родился в сороковом году, который словно перерезал Историю надвое. А вот для меня все, что произошло в 1928 году в Ла-Рошели, еще так свежо, годы пронеслись так быстро, что я иной раз думаю: неужто это в самом деле я, почти уже лысый сорокавосьмилетний мужчина, которому, хочешь не хочешь, скоро придется заступать место своего отца? И если бы сестра, которой вечно нужны деньги, не настаивала на продаже, кто знает, может быть, и я, как он, закончил бы свои дни там, на кирпичной вилле «Магали»? Не пугайся. Я догадываюсь, какие картины сразу же возникают в твоем воображении: дряхлая старость, тупая покорность судьбе… Если я упомянул виллу «Магали», то это так, для примера. Я просто хотел сказать, что будет время, когда и меня тоже станут навещать, что наступит день, когда и ты в свою очередь скажешь сыну или дочке: «Сегодня после обеда тебе обязательно надо съездить с нами к дедушке». Улыбнись, ну улыбнись же, дурачок! Ну, клянусь тебе, мне ни капельки не грустно и не горько! Прежде всего я должен досказать эту историю с церковными похоронами — я вспомнил о ней сам не знаю почему, может быть потому, что она все еще мучает меня. Уже дед мой был неверующим, но его неверие было каким-то безмятежным, спокойным, я бы даже сказал — уравновешенным. Он был крупным буржуа, как это в ту пору называлось, и к тому же крупным государственным деятелем. Был ли он масоном? Об этом я никогда ничего не слышал: если бы не твой дядя Ваше, я никогда бы не узнал, что и отец мой, оказывается, был членом масонской ложи и даже достиг в ней значительных степеней. Вполне допускаю также, что, как утверждает Пьер Ваше, у которого есть свои причины быть в курсе подобных дел, масонская ложа и в 1928-м и в последующие годы тайно вмешивалась в ход событий и сумела облегчить участь отца. Я уже писал, что он ни звуком не выразил мне своей предсмертной воли, когда я навещал его в последние месяцы его одинокой жизни. И все же мне кажется, я не ошибся, поступив так, как поступил. А если ошибся, да простит он меня. Ты родился, когда ему уже пошел шестьдесят второй год, и для тебя он всегда был только дряхлым стариком, вероятно казавшимся тебе даже своего рода маньяком. Если бы я говорил с тобой, а не писал, то задал бы тебе еще один вопрос, и он прозвучал бы как пароль, требующий отзыва: — Когда тебе было три-четыре года, боялся ты босых ног? И если бы ты мне ответил «да», я бы точно знал, что это свойственно всем детям. И может быть, спросил бы еще: — А запаха родителей? Насчет запаха я почти уверен, потому что заметил это, когда тебе было года три. Когда нам с матерью случалось залежаться в постели, няня иногда впускала тебя к нам в спальню и ты в нерешительности останавливался в дверях. — Ты что, не хочешь меня поцеловать? — удивлялась мама. Только тогда ты робко подходил, быстро целовал ее в щеку и тотчас же торопливо отбегал. — А папу? Ты огибал нашу кровать, чтобы подойти ко мне. Я помню это ясно, как сейчас, и так же ясно вижу самого себя ребенком, огибающим кровать родителей. Тебе это было так же мучительно, как мне? Для тебя тоже это был всякий раз чуть ли не героический поступок? Решаешься на него только ради того, чтобы не обидеть их, верно? Мне отвратителен был запах родительской постели, запах, который по утрам стоял в спальне. Что-то в нем смущало меня. Вот поэтому-то я никогда не настаивал, чтобы ты подходил здороваться со мной, когда я лежу в постели. Звери живут в вонючей тесноте норы, прижавшись друг к другу шерстью, но кто знает, может, и для них в определенном возрасте запах старших становится чужим, даже враждебным? То же и с босыми ногами. В одежде отец вызывал у меня чувство восторга, и действительно, это был один из самых привлекательных мужчин, которых я когда-либо знал. Ему было всего двадцать пять лет, когда я родился, так, что впервые он предстал мне молодым. Но почему это чувство пропадало, как только мне случалось заставать его полуодетым? Особенно помню его ноги, они казались мне отвратительно уродливыми — выдающиеся мослы, пучки волос у основания больших пальцев… их вид вызывал у меня чувство, близкое к отчаянию. Мне смутно чудилось в них что-то постыдное, вроде тайного позорного недуга. Не смейся, но я долгое время старался, чтобы ты не увидел меня босым! Каким же казался он тебе, ты-то ведь видел этого человека уже состарившимся, ничего не ждущим от жизни, доживавшим, как он однажды выразился, свой дополнительный срок? Не возникало ли у тебя чувство протеста при мысли, что ты связан с этим стариком родственными узами, что он родоначальник твоей семьи? Когда-то (ты этого не помнишь, тебе не было и десяти лет) он работал; твоя бабушка еще потихоньку бродила по дому и хоть с трудом, но передвигалась. Боюсь спросить, какой осталась — и навсегда останется в твоей памяти — эта бабушка, которую ты узнал уже толстой, расплывшейся, с нездоровым, одутловатым, желтым, словно восковым, лицом, с раздутыми водянкой ногами, с бессмысленным, остановившимся взглядом. Она не пришла взглянуть на тебя, когда ты родился, ибо уже не выходила из дома, и увидела тебя лишь несколько недель спустя, когда мы приехали ей тебя показать. Может быть, ты поверил, что она была сумасшедшей? Твой дядя Ваше охотно намекает на это, только это неправда, я постараюсь потом все объяснить тебе. Но ваша первая встреча тем не менее была тягостной. Ты родился в марте, и был уже конец апреля, когда солнечным воскресным утром мы отправились с тобой в Везине. Уже цвела сирень за заборами и низкими кирпичными стенами. И в саду виллы «Магали» тоже цвела сирень. Никогда я не мог понять, почему в этом доме всегда так темно. Казалось, окна задуманы так, чтобы пропускать как можно меньше света. Длинная узкая комната, служившая моим родителям чем-то вроде гостиной, была низкой и сырой; в тот день в камине горело несколько поленьев и от них шел дым. Мы трое — твоя мама, ты и я — приехали поездом, после Парижа даже вокзал в Везине показался нам веселым, но, очутившись в этой сумрачной комнате, мы вдруг почувствовали себя как бы совсем в другом мире, словно отрезанными от жизни. — Позволь представить тебе твоего внука Жан-Поля, — сказал отец. Моя мать, как обычно, сидела в кресле. Она уставила на тебя неподвижные свои зрачки, но даже тень улыбки не осветила ее лица. Она только протянула к тебе руки, и тогда твоя мама, не зная, что ей делать, бросила на меня взгляд, полный отчаяния… Я тоже испугался, как бы эта старая женщина не уронила тебя, ведь она стала такой неловкой. Но, я знаю, у твоей мамы было еще другое чувство, и я тоже, хотя и в меньшей степени, испытывал его. Ты был весь такой новенький. Ты был воплощением самой жизни. Не хочу говорить громких слов. Когда-нибудь ты сам поймешь, сколько чистоты и надежд заключено в маленьком ребенке. И видеть тебя на руках этой женщины, стоявшей как бы на противоположном краю жизни и отмеченной печатью упадка… нам обоим казалось кощунством. Наверное, мне не следовало говорить тебе это, но, когда я увидел, как лицо этой женщины, когда-то носившей меня в своем чреве, баюкавшей меня, когда я был маленьким, приближается к твоему розовому гладкому личику, к этому нежному, чистому ротику, у меня сжалось сердце, словно от ее дыхания они могли потускнеть. Позднее, когда ты стал ходить и по воскресеньям иногда играл в заросшем бурьяном саду, она уже не проявляла к тебе никакого интереса и только резко вздрагивала от каждого твоего крика, ибо всякий шум был ей мучителен. Мой отец был на четыре года моложе ее, но в твои годы — особенно в шестнадцать лет — кажется, что несколько лет разницы между стариками не играют никакой роли. Все пытаюсь представить: какие воспоминания сохранились у тебя о Везине, какие образы — из тех, что неизвестно почему остаются с нами на всю жизнь, — запечатлелись в твоей памяти? Конечно, тебе запомнилась бабушка, сидящая у камина, ведь ты почти всегда видел ее там, и тебе, должно быть, казалось странным, что она никогда ничего не делает — не шьет, не вяжет, как все другие старушки. Она и не читала, и даже радио в доме не было. С утра до вечера сидела она у камина, не двигаясь, глядя прямо перед собой; зимой ни разу не нагнулась к огню, чтобы подкинуть полено или поправить дрова. Однажды в отсутствие г-жи Перрен, которая вела их хозяйство, отец ненадолго отлучился, и, когда вернулся, пол уже занимался (горящая головня выскочила из камина), а бабушка равнодушно смотрела на это. Тебя раздражала эта старая женщина? Досадно было, что у тебя такая бабушка, правда? А знаешь, когда-то в этом самом саду, заросшем бурьяном, в котором ты иногда играл по воскресеньям, она девочкой, приезжая на каникулы, играла с подругами в крокет. Ты сам невольно напоминал мне об этом, притащив однажды найденные тобой в земле заржавевшие крокетные воротики, чтобы спросить, что это такое. Как весело, должно быть, было тогда на этой вилле. Во всяком случае, она была совсем иной. Ее построили родители твоей бабушки в те времена, когда Везине был еще модным дачным местом. Тебе приходилось слышать, что у меня пять теток, пять сестер твоей бабушки, но видел ты на похоронах только одну из них — тетю Софи; она вдова, в Париже живет неподалеку от нас, однако мы никогда не встречаемся. Остальные сестры умерли, большую часть своей жизни они провели далеко — одна в Марокко, другая в Соединенных Штатах, третья, жила всюду понемногу, поскольку муж ее был дипломатом. Была еще одна сестра, но о ней ничего не известно. У них дети и внуки, я с ними незнаком, и ты тоже никогда их не узнаешь. В сущности, твоя бабушка, задолго до того как ты родился, покинула нас. Она жила в ином времени, нежели мы, она вернулась назад, к тем девочкам, с которыми играла в крокет. Мой отец это понимал и не пытался больше пробудить ее от этого сна с открытыми глазами; он только заботился о ней. Стал сиделкой, отказался от всего, от самого себя. У него осталось одно занятие — неусыпно следить за постепенным угасанием ее жизни. Может быть, и в самом деле от этого он стал немного маньяком. Жизнь вдвоем, с глазу на глаз, нарушаемая только присутствием г-жи Перрен, была подчинена строгому, раз и навсегда установленному порядку, определенному режиму, который нередко служит людям формой самозащиты. Последние годы отец мог во время разговора вдруг вскочить, чтобы поставить на место какую-нибудь безделушку, нечаянно сдвинутую во время уборки. Когда два года тому назад умер г-н Ланж, пенсионер, занимавший домик напротив, и там поселились какие-то молодожены, отец всерьез собирался подать на них жалобу за то, что они при открытых окнах включают радио. Соседские мальчишки, облюбовавшие их улочку для своих игр, потому что она одна из самых тихих, сами того не подозревая, стали для отца с матерью настоящими мучителями. При всяком их крике — а уж кричали они не дай боже! — отец видел, как судорожно вздрагивает моя мать; так же вздрагивала она по воскресеньям, когда случалось шуметь тебе. Некоторое время он молча терпел ее страдания, наконец в один прекрасный день пошел объясняться с предводителем банды мальчишек. Не знаю, что он там ему говорил, но, судя по всему, взялся он за дело не слишком искусно, ибо с того дня старики с виллы «Магали» стали для мальчишек всего квартала предметом самой лютой ненависти. Откуда было им знать, что старики эти доживают последние свои дни, стараясь прожить их по возможности легче. И молодая женщина в домике напротив, где целыми днями орало радио, та, что в красном халатике мелькала в открытых окнах, она ведь тоже об этом не думала. С осторожностью индейцев ребята подкрадывались к дому, резко дергали за колокольчик и с хохотом разбегались в разные стороны. А иногда отец находил в почтовом ящике всякий мусор, даже нечистоты. Не чудилось ли ему в этой детской жестокости напоминание: пора умирать! Пока мать окончательно не впала в прострацию, он, я уже говорил об этом, продолжал работать — неподалеку от вокзала в юридической конторе, — ведь он был доктором прав; это позволяло ему сохранить хотя бы иллюзию причастности к жизни. Он даже нашел себе отдушину, и для всякого, кто знал его прежде, это может показаться невероятным. Каждый вечер, выйдя из своей конторы, он по пути домой заходил в «Кафе с колоннами», старомодное заведение с диванчиками, обитыми молескином, и зеркалами во всю стену, где его ждали трое завсегдатаев, с которыми он играл в бридж. Если партия затягивалась, он бросал тревожные взгляды на большие стенные часы, потому что его жизнь была расписана по минутам и он знал, что ровно в семь, вернется он или нет, г-жа Перрен, накрыв на стол и сдвинув обед на край плиты, уйдет домой. Обед он подавал жене сам и сам мыл посуду. Потом у него еще оставался час, чтобы почитать газету. Я понимаю, сын, для тебя во всем этом есть что-то отталкивающее. В твои годы тянутся к прекрасному, чистому, великому и инстинктивно презирают тех, кого изуродовала, сломила жизнь. Молодежь ненавидит стариков, они кажутся ей досадным изъяном мироздания. Ведь именно это чувство выражали твои глаза? Если и не ненависть, то, во всяком случае, презрение и еще как будто обиду, что этот жалкий старик — твой дедушка, твой, так сказать, прародитель, что в твоих жилах течет его кровь, что между тобой и им, хочешь ты этого или нет, есть внешнее сходство. Не думай, я пишу это не для того, чтобы оправдать своего отца или восхвалить старость в тот момент, когда она подстерегает меня самого. Ты все поймешь, когда я дойду до трагедии 1928 года, которая в сущности, определила все, что было потом, — и то, что ты видел в Везине, и то, что видишь у нас, на улице Мак-Магон. И даже то, что ты существуешь на белом свете. Я всячески стараюсь отдалить рассказ об этом — боюсь, голые факты мало что тебе скажут. Последние пять лет, после того как моя мать стала совсем невменяемой, отец перестал ходить на службу и уже никогда не переступил порога «Кафе с колоннами». По утрам он отправлялся на рынок, после обеда совершал небольшую прогулку, вот и всё. Когда мать умерла, ему и в голову не пришло вернуться к прежним привычкам. Никто больше не видел его играющим в бридж. Он машинально продолжал жить по тому расписанию, которому следовал последние месяцы жизни с женой. Он не болел. Никогда ничем не болел. У него не было никаких старческих недугов. Он держался так же прямо, как в те времена, когда мне было десять лет, и так же тщательно следил за собой. Когда я спросил у местного врача о причине его смерти — он умер один, ночью; его нашли лежащим на коврике: очевидно, отец соскользнул на него с кровати, — тот некоторое время задумчиво смотрел на меня, затем пожал плечами. И я понял. Он остался один. Ему просто не для чего стало жить, вот он и позволил себе умереть. Г-жа Перрен, которая до последнего вечера обслуживала его, выразила это так: — Горе его сглодало… И, однако, до самого конца он оставался прежним — у него было все то же невозмутимое лицо, которое я помнил с 1928 года, да, пожалуй, и раньше, разве что после 1928 года в нем появилось еще и выражение отчужденности. Изменился ли он после смерти матери? Не стал ли мягче, отзывчивее? Пожалуй, стал, если вспомнить о котенке, которого он однажды утром подобрал в саду, и даже ходил купить детский рожок, чтобы выкормить его. И еще: иной раз я заставал отца сидящим около дома и греющимся на солнышке. Но все это не объясняет, почему я выдержал бой с Пьером Ваше (твоя тетка держала нейтралитет, хотя и была на его стороне), отстаивая церковные похороны. Пожалуй, все дело в герани. Ты помнишь, конечно, эту герань, мы иногда за столом вспоминаем о ней. На нашей улице, этой мрачной улице Мак-Магон, с серыми каменными зданиями, в мансарде дома напротив живет старушка. Мы ровно ничего о ней не знаем, так же как и о более близких наших соседях. От нашей горничной Эмили нам лишь известно, что старушку зовут мадемуазель Огюстина. Неважно, кто она такая, откуда и почему очутилась под самой крышей этого огромного дома, в котором живут крупные буржуа. Иногда зимой, когда мы сидим за столом, кто-нибудь вдруг замечает: — Смотрите-ка, мадемуазель Огюстина выставила свою герань. Ее прямоугольное окошко под самой шиферной крышей — единственное окно на нашей улице, где стоит цветок. Летом горшок с геранью все время на окне, но с первыми же холодами его на ночь убирают в комнату, а потом он появляется только в те часы, когда светит солнце. Так вот эта герань стала для меня в конце концов не просто комнатным растением; при виде ее я невольно вспоминаю о котенке моего отца. Каждому необходимо за что-то цепляться. Мать последние годы цеплялась за религию. Полуосвещенная церковь во время ее похорон, блеск скамей и кафедры, горящие свечи, запах ладана, маленькие певчие в белом, наконец, слова заупокойной молитвы, звучавшие высоко под сводами, произвели на меня впечатление… Мне совестно признаться тебе, но грубая наивность раскрашенных гипсовых статуй почему-то подействовала на меня успокаивающе. Котенок, герань, звуки органа, запах ладана, святая вода, в которую окунаешь пальцы, — все это постепенно смешалось в моем сознании. И еще выражение отцовских глаз в последние недели его жизни, когда он смотрел вокруг себя, — сквозь их привычную невозмутимость временами пробивалась мучительная тревога, будто он искал ответа, вглядываясь в то, с чем ему предстояло расстаться. Отпевание, орган, «Мир праху его», ритуальный жест священника, поднимающего кропило, вероятно, были для меня чем-то вроде герани мадемуазель Огюстины. ГЛАВА ВТОРАЯ Не так давно я где-то прочел фразу, которая поразила меня. Я уверен, что прочел ее в каком-то романе, не могу только вспомнить в каком, хотя я не очень часто их читаю. Я долго рылся в своей памяти и даже на своих книжных полках, в этом «кавардаке», по выражению твоей мамы, которую раздражает царящий там беспорядок. Жаль, что я не могу привести эту цитату дословно, она яснее выразила бы мысль, которую я попытаюсь передать своими словами: «Самый значительный день в жизни мужчины — это день смерти его отца». Ручаюсь, что это написал человек моих лет, постарше, потому что некоторые мысли присущи определенному возрасту, и по ним сверстники узнают друг друга. Я долго раздумывал над этой фразой, мне она кажется очень верной. И еще мне кажется, я понял, почему такое значение имеет смерть отца: с этого дня переходишь из одного поколения в другое и в свою очередь становишься старшим. Минуту тому назад, когда я дописывал эту строчку, ты заглянул в мой кабинет. Лицо твое выразило удивление — ты не ожидал увидеть меня здесь, за письменным столом, да еще в смокинге, в то время как у нас гости. Ты остановился в дверях и рассеянно скользнул взглядом по этим страничкам. — Прости. Я не знал, что ты работаешь. И я ответил, словно играя с огнем: — Я не работаю. — Я пришел посмотреть, нет ли здесь сигарет. У тебя тоже был гость, я знал это, потому что часом раньше видел его в твоей комнате. Очень смуглый, с очень густой шевелюрой и темными ласковыми глазами. Вы сидели рядышком перед открытой тетрадью. Когда я вошел, он стремительно вскочил. — Мой друг Жорж Запо, — представил ты его. Я спросил: — Вы что, тоже учитесь в лицее Карно? — Да, я тоже готовлюсь к экзаменам на бакалавра, — ответил он странно певучим голосом и добавил с улыбкой: — Только, к сожалению, я не такой блестящий ученик, как ваш сын. А я и не знал, что товарищи считают тебя блестящим учеником. Очевидно, так оно и есть, ведь преподаватели тебя всегда хвалят, но я вообще так мало о тебе знаю! За исключением двух или трех твоих приятелей, которые бывают у тебя более или менее регулярно — заходят за тобой или проводят какое-то время в твоей комнате, — ты редко упоминаешь о своих знакомых. У меня даже создается впечатление, что, когда я иной раз случайно — вот как сегодня, например, — сталкиваюсь в нашем доме с кем-нибудь из твоих друзей, ты норовишь скорей меня спровадить. Этот Жорж Запо поразил меня, и не только своим именем, но еще какой-то особой привлекательностью, я бы сказал, очарованием, не будь это слово так затаскано. Держу пари, тебе было неловко, что я в смокинге, это могло создать твоей семье нежелательную репутацию слишком буржуазной или слишком светской. Но этот Запо отнесся к моему смокингу как к чему-то совершенно естественному. Он просто объяснил мне причину своего прихода: — Прошу извинить мне неожиданное вторжение. Я вдруг обнаружил, что потерял листок, на котором записал номера задач по алгебре. Он улыбался, и не только глазами и губами, но, казалось, всем лицом. — А Жан-Поль живет ближе всех остальных. — Вы тоже живете в этом районе? Теперь он уже откровенно смеялся. — В соседнем доме. Почему при этих словах меня вдруг словно что-то ударило? Ведь с первой же минуты мне почудилось в нем что-то удивительно знакомое. Чтобы не докучать тебе больше своим присутствием, я сказал: — Ну, занимайтесь! — и вышел. В гостиной мама угощала гостей ликерами. Ты редко выходишь к гостям и, если мать очень настаивает, появляешься ненадолго, предпочитая проглотить что-нибудь на кухне. В день твоего шестнадцатилетия я хотел было подарить тебе смокинг. Помнится, я объяснил тебе это так: — Мужчина, который не одевается прилично смолоду, всю жизнь будет выглядеть увальнем в вечернем костюме. Ты ответил, что впереди у тебя еще достаточно времени, что вообще ты всего этого терпеть не можешь, и в глубине души я тебя понимал: я тоже не люблю званых вечеров. А твоя мама очень ими дорожит, ты знаешь. В этой ее потребности постоянно ходить в гости и принимать у себя есть, конечно, и некоторая доля тщеславия, но все же дело прежде всего в какой-то ее органической неспособности жить спокойно. Конечно, она предпочитает встречаться с людьми известными, безразлично в какой области, но в иные «пустые» вечера она может вдруг одеться и побежать на первый попавшийся фильм. Сегодня в гостиной у нас чета Трамбле, затем Мильдред и Питер Оганы, которые называют нас на американский лад просто по именам, и, наконец, неизменный депутат Ланье с супругой и дочкой Мирей. Я не успел войти в гостиную, как твоя мама спросила меня явно ради этой самой девицы: — Жан-Поля нет дома? — У него товарищ, они занимаются. С головой ушли в алгебру. Беатриса Ланье теперь ближайшая подруга твоей матери. На последних выборах ее муж Ланье был избран депутатом. Их дочка как будто сохнет по тебе, а ты ее избегаешь. В подобных ситуациях я всегда боюсь, как бы меня не заподозрили во лжи, и потому всегда стараюсь подкрепить свои слова подробностями. — Я не знал, — сказал я, — что у Жан-Поля есть товарищ, живущий в соседнем доме, премилый юноша по имени Жорж Запо. Супруги Ланье переглянулись с лукавой улыбкой. — Ты его знаешь, Алиса? — спросила Беатриса твою маму. — Первый раз слышу. Уж не знаю, как ведут себя современные девицы, но что до Жан-Поля, он никогда не рассказывает нам ни о своих делах, ни о своих знакомых. — Во всяком случае, его мать ты не раз видела. Ведь это… И она назвала имя одной из самых знаменитых актрис Парижа. Через час в моем кабинете, куда ты зашел в поисках сигарет, я небрежно спросил тебя: — Ты знаешь, кто его мать? Ты ответил самым непринужденным тоном: — Да, конечно. Ты не видишь в этом ничего особенного. А ведь у твоего друга Жоржа Запо необыкновенная жизнь. Возможно, она известна тебе только в самых общих чертах, и ты, очевидно, не отдаешь себе отчета, насколько незаурядна его судьба. Миллионы мужчин во всех странах мира знают его мать в лицо, восхищаются ею не только как актрисой, но и как женщиной. Мне случалось встречать ее на Елисейских полях. Даже норковая шубка сидит на ней не так, как на других женщинах, — все прохожие останавливаются и смотрят ей вслед; юноши, девушки бросаются к ней, прося автограф, все равно на чем, хоть на клочке бумаги. Даже среди серой скуки осенних улиц от нее исходит какое-то манящее сияние женственности. Я тоже останавливался и смотрел ей вслед. Каким может быть сын такой матери? Я уже сказал, что был поражен, увидев твоего друга, и понимаю теперь, что поразило меня сходство с ней, и дело тут не в чертах, а в выражении лица. Та же улыбка, идущая словно из самой глубины души, полная очарования и какой-то умиротворенности. Мне кажется, даже голоса их похожи. Его мать не носит фамилию Запо и никогда не носила, это всем известно, толпа знает о своих кумирах всю подноготную. Замужем она была только раз, лет двенадцать назад, ее сыну, следовательно, было тогда года четыре. А через год она вынуждена была развестись… Что касается Запо, то он здравствует и живет то в Греции, то в Панаме, то в США, ибо у него дела во всем мире. Он тоже личность легендарная, о нем ходит множество всяких слухов. С сыном он видится раз в год, обычно на курорте в Виши, где проходит курс лечения; там они вместе проводят месяц. Пишет ли ему отец в остальное время? Или мальчик узнает о нем только из газет, которые подробно сообщают о его яхте, скаковых лошадях, машинах, любовных похождениях? Там, в гостиной, они проговорили об этом битый час, возможно, и сейчас еще говорят. Вначале жена доктора Трамбле значительно покашливала, указывая глазами на Мирей. Но г-жа Ланье, заметив это, поспешила сказать: — О, при Мирей можете говорить обо всем. Я думаю, что она сама могла бы вам кое-что порассказать. Я тихонько вышел из гостиной — я часто так поступаю, и наши друзья к этому привыкли. Вероятно, твоя мама сказала им или скажет: — Только работа на уме! Она знает, что мне необходимо побыть одному в моем убежище. Я совсем не плохо отношусь к людям, тем более к нашим гостям. Не то чтобы они были мне неприятны. Но, проведя с ними какое-то время, я чувствую себя не в своей тарелке и жажду привычного одиночества. Меньше всего собирался я писать о Жорже Запо. Ведь начал я с цитаты и рассуждений на тему «Смерть отца». Но потом пришел ты, отвлек меня, и мысли потекли по иному руслу, хотя, в сущности, это все та же тема. Эли Запо тоже отец. И сталкивается с теми же вопросами, с которыми сталкиваюсь я, — с вопросами, которые в свое время встанут перед Жоржем, перед тобой. Я писал, что годы бывают мрачные и светлые, что воспоминания могут быть черно-белыми и цветными. Какими будут воспоминания твоего друга? Определить это в конечном счете сможет только он сам — каждый видит жизнь своими глазами. А я хочу попробовать, прежде чем отправиться в прошлое (путешествие, которого я страшусь и потому стараюсь оттянуть), увидеть нас, увидеть себя твоими глазами… Впрочем, сегодня из этого все равно ничего не выйдет — я слышу за дверью приближающиеся шаги. Значит, гости собираются уходить и твоя мама идет за мной. Спокойной ночи. Должно быть, когда тебе было лет семь-восемь, один из твоих школьных товарищей спросил у тебя: — А что делает твой папа? Для тех, кто видит нас со стороны — для твоих товарищей, соседей, лавочников, — мы люди хоть и не богатые (богатыми мы кажемся только людям действительно бедным), но, во всяком случае, состоятельные. Живем мы в одном из лучших кварталов Парижа, в нескольких сотнях метров от Триумфальной арки. В нашем доме, на той же площадке, что и мы, долгие годы жил председатель Государственного совета, имя которого теперь встречается на страницах школьных учебников по истории. Если судить по телефонному справочнику, где указаны и адреса, на нашей улице живет десятка два весьма известных людей, не говоря о главах различных фирм, обществ, иностранных дипломатах и проч. Несмотря на серый налет старины, придающий им, впрочем, даже благородный и, уж во всяком случае, солидный, благообразный вид, дома на этой улице большие, комфортабельные, со свежеотлакированными воротами и начищенными до блеска старинными дверными молотками из меди. Швейцары не ютятся здесь в темных конурках, откуда несет запахом рагу, а занимают большие светлые помещения, напоминающие приемную врача. Бесшумно работают лифты, лестницы устланы красными ковровыми дорожками. У нас две служанки: Эмили, которая живет у нас уже пять лет, и еще приходящая, ее муж служит в республиканской гвардии. Среди машин, стоящих под окнами вдоль тротуара, есть, конечно, более роскошные, но и наша недурна, она еще почти новая. Наконец, вот уже два года как твоя мама носит норковое манто, а еще у нее есть бобровая шубка, которую я купил в первые годы нашей совместной жизни. Да, чуть было не забыл — лето мы проводим в Аркашоне, а на рождество отправляемся в Межев или в Швейцарию кататься на лыжах. Твои товарищи по лицею Карно в большинстве своем принадлежат к тому же кругу, что и мы, так что у тебя нет оснований чувствовать себя среди них чужаком. Итак: «Что делает твой папа?» — спросили тебя. Очевидно — я не совсем уверен, но думаю, что это так, — ты несколько дней обдумывал свой вопрос, и когда наконец решился как-то вечером за ужином задать мне его, то выразил это иначе: — Как ты зарабатываешь деньги? Ты видел, что каждый день я ухожу из дому с портфелем, возвращаюсь в полдень (правда, не всегда), потом вечером, а после обеда ухожу в свой кабинет. Если ты слишком шумел, мама говорила: — Тс-с! Папа работает! А если во время обеда мне случалось проявить недовольство чем-нибудь, она объясняла тебе: — Папа устал. На твой вопрос я, помнится, с улыбкой ответил: — Зарабатываю, как все, выполняю свою работу. — Какую? — Я — прогнозист. Ты нахмурил бровки, и на лице твоем появилось выражение не то разочарования, не то недоверия. Подобную реакцию мне случалось встречать и у людей постарше восьми лет. Среди твоих однокашников есть сыновья врачей, адвокатов, управляющих и помощников управляющих банками. Есть богаче, есть и беднее нас. Но детей прогнозистов среди них нет. — А что ты там делаешь, в своем бюро? Это что, большая комната? Дело происходило летом, окна столовой были раскрыты, герань мадемуазель Огюстины стояла на своем месте, за окном. Твои вопросы смешили меня, я отвечал тебе весело, — мне было приятно, если хочешь, даже лестно, что ты наконец заинтересовался моей особой. — Бюро, в котором я работаю, находится в одном из самых больших и солидных зданий Парижа, на улице Лафит, улице, где ежедневно ворочают миллионами, даже миллиардами, поэтому с ней не может сравняться ни одна другая улица нашей столицы. В здании этом размещается страховая компания, такая влиятельная и такая известная, что обычно называют лишь ее заглавные буквы, когда упоминают о ней. Уверяю тебя, я говорил без тени иронии и даже с некоторой гордостью. Хотя тебе в твои шестнадцать лет, может, и покажется смешным, что я горжусь своей работой в компании, которая держится на равной ноге со всеми банками мира и с правительством. Мой ответ не совсем удовлетворил тебя. — Ты что, сидишь за окошечком? — Нет. — Ты целый день пишешь? Считаешь? — Да, вроде этого. Я рассчитываю вероятности. — Тебе этого все равно не понять, — вмешалась мама. — Ешь. — Я ем. Тем не менее я попытался дать тебе, разумеется, самое элементарное, наглядное объяснение, и, по-моему, оно в какой-то мере тебя удовлетворило. В ближайший четверг, после обеда, я взял тебя с собой на улицу Лафит; на тебя с первой же минуты произвели впечатление и тяжелая, украшенная бронзой дверь, и нижний холл, облицованный черным мрамором. — Это полицейские? — спросил ты, указывая на двух охранников в мундирах, которые мне поклонились. — Нет, это охрана. — А почему у них на поясе револьверы? Швейцар почтительно поздоровался со мной. — А почему у него на шее цепь? Это были едва ли не самые приятные часы, которые я когда-либо проводил с тобой. Я получал истинное удовольствие, показывая тебе огромную кабину лифта, куда одновременно могут войти двадцать человек, широкие пустынные коридоры и длинный ряд дверей красного дерева с номерами. Наконец на третьем этаже этого прекрасно организованного улья я с удовольствием ввел тебя в свой кабинет, на двери которого ты прочитал надпись: «Вход воспрещен». — Почему сюда воспрещается входить? — Потому что прогнозист не общается с клиентами и ему нельзя мешать. — А почему? — Потому что работа у него очень сложная и секретная. Вот так ты впервые увидел большое светлое помещение, где я работаю, мой письменный стол — огромный, с тремя телефонами, которые вызвали у тебя поток новых вопросов, сейф, комнату, где сидят два моих секретаря, и еще комнату счетчиков со стеллажами во всю стену, битком набитыми папками. — А это что за штука? — Это счетная машина. С того далекого дня ты был у меня всего несколько раз, забегал по поручению матери или по какому-нибудь делу. Последний раз — это было месяца два назад — ты зашел за мной в шесть часов вечера, чтобы вместе идти к портному. С тех пор ты уже никогда не расспрашивал о моей работе. Тебе хватает тогдашних моих объяснений? А может быть, в лицее или еще где-нибудь тебе уже рассказали, в чем состоит работа прогнозиста? Скорее всего, тебя это больше не интересует… Ты раз и навсегда уместил меня в определенную рубрику. Прилично, хоть и не слишком модно одетый господин, достаточно сохранившийся для своих сорока восьми лет, занимающий вполне пристойное положение между низшей и высшей ступеньками социальной лестницы… Я и не рядовой служащий, как те, кого ты видел на первом этаже, но я и не настоящий начальник — у тех кабинеты расположены на втором этаже и вход к ним через приемную, где всегда дежурит швейцар с серебряной цепью на груди. Во мне нет ничего, что могло бы вызвать твое восхищение, но нет и ничего, что внушало бы тебе жалость. Если исходить из той оценки, которую я сам, будь я в твоем возрасте, дал бы себе теперешнему, ты, очевидно, считаешь меня добрым малым, без особых талантов, без особого честолюбия, вполне удовлетворенным своей хоть и однообразной, но хорошо налаженной жизнью, который как огня боится всякого рода риска и случайностей. А может быть, ты считаешь, что в сорок восемь лет у человека остается не так уж много желаний и ему вполне достаточно удовлетворять свои маленькие причуды? А ты? К чему ты стремишься? И стремишься ли? Думал ли уже над тем, кем бы ты хотел быть через десять лет, через двадцать? Не знаю, я никогда тебя об этом не спрашивал, потому что сам в твоем возрасте не мог бы ответить на такой вопрос. А если бы даже и мог, то из какого-то целомудрия не стал бы ни с кем говорить об этом. И без меня тебе достаточно досаждают этим вопросом. У иных просто мания какая-то приставать с ним к детям своих приятелей, даже у людей, в сущности, мало знакомых. — Какое поприще собираетесь вы избрать, молодой человек? И всякий раз мама приходит в негодование, но не от вопроса, а от твоего ответа. — Еще не знаю. — Такое уж это милое поколение, — торопится объяснить мама. — Они не знают. Их, видите ли, будущее не интересует. Им бы только поменьше учиться да побольше бегать в кино. Ты даже не споришь с ней. Чувствуешь ли ты в такие минуты, что я на твоей стороне, что я не верю в это пресловутое различие между поколениями, на которое все так охотно сетуют? Я в твоем возрасте отвечал глухим голосом, потому что был страшно застенчив: — Хочу быть юристом… Отвечал так не потому, что мне в самом деле этого хотелось, а потому, что знал: такой ответ доставит удовольствие моему отцу. Сказать тебе правду? В глубине души я был уверен, что сумею избежать этого. Не хотел я быть адвокатом или иметь какое-то отношение к высоким сферам. Я еще не знал, кем буду, но втайне мечтал о профессии, которая мне позволит как можно меньше соприкасаться с людьми. Охотнее всего я стал бы ученым. Правда, это слово тогда означало для меня прежде всего возможность жить, не общаясь с другими, как бы в ином измерении, притаиться где-нибудь в лаборатории, в тиши своего кабинета. И что ж, хоть и сложными путями, хоть и волей случая, но в конечном итоге именно этого я и достиг, потому что прогнозирование тоже своего рода наука, пусть и второстепенная. Поверь мне, я не тщеславен, но все же пишу это с некоторым чувством гордости, ибо табличка «Вход воспрещается» на двери моего кабинета лишь в очень малой степени дает представление о том, как значительна моя роль в роскошном здании на улице Лафит. Разумеется, в глазах непосвященных огромные, богатые, прямо-таки министерские кабинеты на втором этаже с их мраморными статуями и старинными гобеленами выглядят куда солиднее моего кабинета на третьем этаже, да и сам я не произвожу такого внушительного впечатления, как директора, распорядители и весь персонал страховой компании, который видят клиенты. А знаешь ли ты, что именно от меня, от бюро прогнозов зависит благополучие всего этого здания? Впрочем, не в этом даже дело. Главное, пойми: именно в моем кабинете сосредоточена самая интересная — единственно интересная часть всей совершаемой здесь работы. Я не касаюсь денег. Я не продаю страховых полисов, я не командую армией инспекторов и агентов. Моя обязанность — с наибольшей научно обоснованной приближенностью определять степень риска, вычислять вероятность смертей, пожаров, кораблекрушений, стихийных бедствий или несчастных случаев на производстве. От меня, от моих расчетов зависят размеры страховых взносов, которые должны будут уплатить наши клиенты, а следовательно, размеры прибылей или убытков компании. Вот почему в комнате рядом с моим кабинетом ты видел тогда счетную машину, которая произвела на тебя такое впечатление. Не так давно ее заменили другой — электронно-вычислительной. Не покажется ли тебе очень скучным, если я выскажу здесь кое-какие мысли относительно своей профессии, которые, пожалуй, могут прозвучать как панегирик? Только что я сказал, что в шестнадцать лет я испытывал какую-то болезненную ненависть к толпе, а может, и страх, я просто боялся толпы, боялся людей — и мечтал о лаборатории. Так вот, мое бюро прогнозов и есть своего рода лаборатория, где обрабатывают и обобщают материалы, касающиеся определенных жизненных процессов, как это делают биологи. Теория вероятности — это наука, но она становится еще и искусством, когда ее применяют к отдельным индивидам. Я давно собирался рассказать тебе обо всем этом и чувствую сейчас ту же гордость, с какой когда-то показывал тебе свой кабинет. Знаешь ли ты, например, что нет такого открытия в медицине, которое не отразилось бы немедленно в наших вычислениях? Самое ничтожное изменение в обычаях, нравах, в потреблении продуктов питания и напитков заставляет нас заново пересматривать наши расчеты. Теплая или, наоборот, очень холодная зима иной раз означает для прибылей компании разницу в сотни миллионов. Я уж не говорю об увеличении количества автомашин, о появлении на кухнях все более сложных электрических приборов и т. д. Кажется, будто все, что живет и движется там, снаружи, вся эта толпа, кишащая под моими окнами и в других местах, просачивается в мой кабинет, чтобы, пройдя через электронный мозг, превратиться в несколько точных цифр. Вряд ли в шестнадцать лет можно почувствовать в этом поэзию, так что для тебя я, вероятно, так и останусь господином, избравшим в жизни наиболее легкий путь. Что ж, в конце концов, может, ты и прав. Подозреваю даже, что ты считаешь меня человеком, которому просто не хватает мужества жить другой, настоящей жизнью, и что именно поэтому я запираюсь каждый вечер в своем «кавардаке». В гости я хожу редко. Реальные живые люди, люди из плоти и крови, мне не очень интересны, я от них устаю, вернее, устаю от усилий, которые прилагаю, чтобы выглядеть достаточно респектабельным. Может быть, это объяснит тебе, почему, когда у нас бывают гости, я всякий раз норовлю улизнуть в свой кабинет. Считается, что я там работаю, что я вообще «замучил себя работой». Это неверно. Правда, иной раз передо мной на столе разложены служебные материалы, но это для вида, на самом деле я украдкой, словно прячась от самого себя, читаю какую-нибудь книгу, чаще всего мемуары, а случается, и вовсе ничего не делаю. Сколько я ни наблюдал за тобой в течение многих лет, я так и не смог разобраться, как ты относишься к маме: больше ли она устраивает тебя, чем я? Я хочу сказать, соответствует ли она тому типу женщины, которую ты выбрал бы себе в матери, если бы мог выбирать? Она более ласкова и вместе с тем более строга с тобой. Если ей случается тревожиться за тебя, то совсем по другим причинам, нежели мне. Судя по ее словам и поступкам, ей всегда все ясно, она решительно все о тебе знает, и не только о том мальчике, какой ты сейчас есть, но и том человеке, которым ты должен стать. Я уверен даже, что ей уже теперь известно, какая тебе понадобится жена, — ее весьма устроила бы невестка вроде Мирей, отец которой со временем будет министром, а может быть, и председателем Совета. Я не сержусь на маму, надеюсь, ты понимаешь это? Но ты уже достаточно взрослый и достаточно наблюдателен, чтобы понять, что нас с ней никак не назовешь счастливой парой. Нельзя сказать, что мы несчастливы друг с другом, но отношения наши совсем не таковы, какими им следовало быть… Мы при тебе редко ссорились, теперь же и вовсе не ссоримся, просто стараемся поменьше быть вместе. Мы об этом не договаривались, это вышло как-то само собой, постепенно и, по-моему, началось через несколько недель, а может быть, и месяцев после нашей свадьбы, так что мы, собственно, никогда не служили тебе примером истинного супружества. Я ни в чем не обвиняю твою маму. Виноват только я, потому что я ошибся, ошибся и в отношении себя, и в отношении ее. Пришло ли время рассказать тебе об этом? Не слишком ли рано переношусь я так далеко назад? Эти страницы не претендуют на связное изложение событий — прежде всего я на это не способен и потом боюсь, как бы рассказ мой не получился слишком сухим, а тогда уж он наверняка не достигнет своей цели. Я начал с твоего дедушки, потому что именно на похоронах дедушки пришла мне мысль рассказать или написать тебе обо всем. И еще потому, что он — краеугольный камень того шаткого здания, каким является наша семья. Наконец, ведь это он — главное действующее лицо трагедии, разыгравшейся в Ла-Рошели. Твоя мама, которую в 1928 году я еще не знал, появилась позднее, в тридцать девятом, когда трагедия была завершена и судьбы наши определены. Мы с ней уже не были неопытными юнцами — и мне и ей минуло тридцать, и у каждого было свое прошлое. Она честно рассказала мне о своем прошлом, я тоже не скрыл от нее того, что произошло в Ла-Рошели. Если бы я не писал, а говорил, если бы я не был почти уверен, что эти страницы попадут к тебе лишь через много лет, я бы кое о чем умолчал. Впрочем, я убежден, что поступил бы неправильно. Но зато в соответствии с общепринятыми условностями, согласно которым мать в глазах детей должна быть не живой женщиной, а каким-то непогрешимым существом. Ты ведь не станешь меньше любить ее оттого, что о ней узнаешь. Один я рискую, рассказывая тебе о себе всю правду. В общем-то пустячный случай, но из-за него я вынужден вновь прервать свои воспоминания… Хочу сразу же написать о нем, потому что случай этот имеет непосредственное отношение к твоей маме, к ней и к тебе, попытавшемуся вступить с ней в единоборство. Забавное совпадение, не правда ли? Ведь о маме я писал и в прошлый раз, в пятницу, перед сном. Вчера была суббота, мы с ней ходили в театр, вдвоем, потому что ты так редко изъявляешь теперь желание ходить с нами куда-нибудь, что мы перестали тебя звать. Ты отправился к товарищам на какой-то «сюрбум», — слово это возмущает твою маму, хотя оно такое же нелепое и такое же французское, как слово «party»,[8 - Вечеринка (англ.).] которое нынче в ходу у взрослых. Сегодня воскресенье, погода с утра чудесная, и хотя на дворе ноябрь, холодный воздух свеж и солнце яркое, как в январе. К полудню стало пригревать, и мадемуазель Огюстина на несколько минут выставила за окно свою герань, словно вывела на солнышко выздоравливающего. Твоя мама по воскресеньям всегда более нервна, чем в остальные дни, потому что по воскресеньям не вся прислуга на месте и ей волей-неволей приходится умерять свою активность, оставаясь утром дома. Г-жа Жюль, которая ведет наше хозяйство, в эти дни свободна, а Эмили, хоть и не верует, неукоснительно пользуется своим правом сходить к воскресной мессе. И очевидно, чтобы мы не забывали об этом ее праве, она с самого утра наводит красоту, будто собралась в гости, и распространяет вокруг себя запах косметики, сладковатый и вместе с тем вызывающий. Обычно воскресным утром, а то еще и в субботу вечером, обсуждается вопрос, что мы будем делать после обеда. Не может быть и речи, чтобы провести вечер дома вдвоем. Между тем улицы запружены машинами, у театров толпа народа, магазины закрыты, а с друзьями, которые в это время года охотятся или отдыхают в своих загородных домах, никак не связаться. Позвонив двум-трем приятелям и так никуда и не дозвонившись, твоя мама решила, что на худой конец можно провести сегодняшний вечер с супругами Трамбле. Ты их знаешь. Доктор Трамбле, очевидно, ненамного старше меня, хотя из-за полноты ему можно дать все пятьдесят пять, к тому же он совсем не следит за собой. Его жена, этакая сдобная булка, на несколько лет моложе его. Многие считают, что они только о еде и думают. Может быть, и тебе они кажутся смешными со своими кулинарными рецептами, которые они обсуждают с видом заядлых гурманов; особенно смешна она — ее седеющие волосы выкрашены в ярко-рыжий цвет, голосок пронзительный, и каждую минуту она испускает какое-то невероятное кудахтанье, право, я ни у кого больше не слышал такого странного смеха. А знаешь, в их жизни тоже не все гладко: у них несовместимые группы крови, они потеряли одного за другим четырех детей. Прийти к нам после обеда они не могли, потому что Трамбле сегодня дежурит, но они пригласили нас к себе на улицу Терн запросто, по-соседски, сыграть две-три партии в бридж. Гостиная, в которой они нас обычно принимают, в остальные дни недели служит приемной, где ожидают больные, по всем углам навалены груды журналов и тех изданий, которые почему-то встречаешь только в приемных врачей. Сегодня утром я не писал, у меня в самом деле была срочная работа. Часам к одиннадцати луч солнца, дотянувшись до моего стола, заиграл на нем, и я сразу же вспомнил, что писал тебе о темных и светлых периодах жизни. Мы уже садились обедать, когда зазвонил телефон, и мама сняла трубку с таким видом, словно ждала услышать что-то неприятное. — Алло! Да, это я. Да, он дома. Хочешь поговорить с ним? Я сидел далеко от телефона, но сразу же узнал рокочущие интонации твоего дяди Ваше. — К сожалению, это невозможно, Пьер. Мы с Аленом приглашены к друзьям на бридж и уходим сразу после обеда. Мы с тобой молча сидели перед своими тарелками с салатом, не притрагиваясь к еде, и пристально смотрели на солнечные блики, игравшие на скатерти. — Так, понимаю… А нельзя отложить до завтра? Он что-то долго объяснял, она слушала, сосредоточенно глядя перед собой. — Да, конечно. Погоди минуту, сейчас я с ним поговорю. Она прикрыла трубку рукой. — Звонит Пьер, ему непременно нужно встретиться с тобой сегодня после обеда, чтобы окончательно договориться насчет наследства. Во вторник он улетает в Англию и уже условился по телефону с нотариусом на завтра. Я сказала, что мы приглашены на бридж, но он настаивает. Я пожал плечами. Эта история с наследством мне противна, я был бы рад как можно скорее покончить с ней. — Что ж, позвони Трамбле, скажи, что у нас неожиданно изменились обстоятельства, вот и всё, — сказал я. — Как это похоже на Пьера! Предупредить в последнюю минуту! Алло, Пьер! Ты слушаешь? Нам страшно неловко перед нашими друзьями, они на нас рассчитывают, но раз уж нельзя иначе… Что? Что ты говоришь? Минуточку… — Она обернулась ко мне — Где мы встретимся? У нас или на набережной Пасси? Ей, конечно, хотелось, чтобы встреча состоялась у Ваше, все-таки это было бы что-то вроде визита. Но я решительно сказал: — У нас. Кажется, она поняла почему и не стала настаивать. Я — сын покойного Лефрансуа, Ваше — его зять, и только. Я зол на него уже за то, что он впутался в эту историю с наследством, которое не имеет к нему отношения, так пусть по крайней мере соблаговолит явиться сюда. Видно, и он тоже это понял. А то вообразил, что, если он известный, чуть ли не знаменитый писатель, все должны плясать под его дудку! Нравятся тебе такие люди? Соблазняет подобная карьера? Приятно тебе сказать, когда ты застаешь товарища с его романом в руках или читаешь о нем в газетах: «А ведь это мой дядя!»? Мы с ним принадлежим к одному поколению, ведь он всего на четыре с половиной года старше меня. Человек поистине неуемный, все-то он успевает, ко всему причастен — и к театру, и к кино, и к политике, да еще состоит членом множества комитетов… Даже моя сестра Арлетта, которая в начале их супружеской жизни довольствовалась тем, что покорно отстукивала на машинке его рукописи, и та к сорока годам вдруг возжаждала собственной славы и тоже принялась писать. Печаталась сначала в женских журналах, потом и в других, так что теперь на литературные приемы их приглашают порознь и каждый из них представляет самого себя. У меня будет еще повод говорить о них, это неизбежно, ибо в трагедии 1928 года они были не только свидетелями. Пьер Ваше, только что женившийся тогда на моей сестре, был в ту пору начальником канцелярии в префектуре Шарант-Маритим. Четвертый отдел, вторая канцелярия (Общественные работы и строительство)… Удивительно, как это я припомнил все эти названия, я-то был уверен, что начисто их забыл… Это был рыжеватый блондин, худощавый, с недобрым лицом. С тех пор он несколько пополнел, но выражение лица не изменилось, и то, что у него теперь совершенно голый череп, не старит его и лишь подчеркивает это недоброе выражение. — Начинайте обедать, я только предупрежу Трамбле! Зато твоя мама — пишу об этом без всякого раздражения — очень горда своим родством с человеком, о котором столько говорят, и огорчается, что он так редко у нас бывает, а по правде говоря, не бывает вовсе, только при случае посылает контрамарки на генеральную или на премьеру. — Мой зять, ну да вы знаете, Пьер Ваше… он во вторник улетает в Англию, у него там выступления… Спасибо, Ивонна! Вы старые друзья, с вами я не церемонюсь… Я предвидел, что кому-то придется платить за эту несостоявшуюся партию в бридж, но никак не ожидал, что это будешь ты. Я-то был уверен, что козлом отпущения окажется Эмили, которая как раз подавала на стол, распространяя вокруг свой тошнотворный запах. Но мама вдруг обратилась к тебе. — А ты что собираешься делать после обеда? — спросила она, разворачивая салфетку. — Не знаю, — отвечал ты рассеянно. — Пойдешь куда-нибудь? Ты удивился — по воскресеньям ты редко сидишь дома. — Вероятно. Должен тебе сказать, ты иногда, хотя бы и сегодня, держишься возмутительно. Я уверен, ты грубишь не нарочно, а то ли по наивности, то ли по рассеянности. Ты попросту не понимал, почему вдруг тебе задают такие вопросы, ведь обычно по воскресеньям никто тебя ни о чем не спрашивает. И твое лицо сразу приняло упрямое выражение. — Вероятно или пойдешь? — Не знаю, мама. — В кино? — Может быть. — С кем? — Еще не знаю. — Не знаешь, с кем пойдешь в кино? Я-то хорошо помню себя в твои годы и понял тебя, но я понимаю и раздражение твоей матери. Взрослым людям трудно поверить, что такой великовозрастный балбес не знает, что станет делать через несколько часов. В твои годы мне случалось выходить из дому безо всякой цели, и я почти бессознательно шел туда, где скорее мог встретить товарищей, — к ближайшему кино или кафе или на облюбованную нами улицу, по которой можно слоняться взад-вперед. Ни с кем заранее не уславливаешься, никаких телефонных звонков… А никого не встретишь — толкнешься к кому-нибудь из ребят, к одному, другому, пока не застанешь дома. Так, во всяком случае, бывало со мной. Ты ответил, не поднимая головы от тарелки: — Да, не знаю. — А куда ты вообще ходишь по воскресеньям? — Как когда. — Ты не хочешь нам сказать, где ты проводишь время? Ты все больше замыкался в себе, твои глаза стали совсем черными. — Я повторяю: как когда. Одно из двух — или у девушек все иначе, или твоя мама забыла собственную молодость, потому что она упорно продолжала настаивать, не понимая, как необходима юным своя, потаенная жизнь. Кстати, когда пяти лет ты пошел в школу и по вечерам я спрашивал тебя, что ты там делал, ты отвечал односложно: — Ничего. — У тебя нет друзей? — Почему? Есть. — Кто они? — Не знаю. — Что вам сегодня объясняли? — Разное. Уже тогда у тебя была инстинктивная потребность в собственной жизни, не подвластной нашему контролю. Очевидно, если хорошенько подумать, именно с этой потребностью ни одна мать не может примириться. — Нет, ты слышишь, что он мне отвечает, Ален? — Слышу. Что я мог еще сказать? — И ты считаешь в порядке вещей, чтобы шестнадцатилетний мальчишка не желал сказать своим родителям, где и с кем он проводит время? — Но послушай, мама… — начал ты, должно быть уже готовый уступить. Слишком поздно! Фитиль был подожжен, уже ничто не могло предотвратить неминуемого взрыва. — Я имею право, слышишь ты, это даже мой долг требовать у тебя отчета, раз твой отец не считает нужным тобой заниматься. Ты спросил, слегка побледнев: — Я должен докладывать тебе всякий раз, как иду в кино? — А почему бы и нет? — И всякий раз, как иду к товарищу или… — Да, всякий раз. — Ты знаешь молодых людей, которые это делают? Вы оба были накалены до предела. — Надеюсь, что так поступают все, во всяком случае все приличные молодые люди. — Значит, среди моих товарищей нет ни одного приличного молодого человека. — Потому что ты плохо выбираешь себе товарищей. Так вот, имей в виду, пока ты живешь в нашем доме, ты обязан отдавать нам отчет в каждом… У тебя задрожала нижняя губа, совсем как в детстве, в минуты сильного волнения. Я всегда знал, что в эти минуты ты готов заплакать и только из гордости сдерживаешься. Ты редко плакал при нас, помню, лишь однажды — тебе было года три — я обнаружил тебя плачущим в стенном шкафу, где мы, очевидно, нечаянно тебя заперли. Ты тогда крикнул мне сквозь рыдания: «Уходи! Я тебя не люблю!» И когда я стал вытаскивать тебя из шкафа, ты брыкался, а потом в бессильной ярости вцепился зубами мне в руку. Помнишь, сынок? Маму ты не укусил, ты только вдруг стремительно поднялся, напряженный, не зная еще, что сейчас будешь делать. Нерешительно посмотрел на нее и наконец выдавил: — В таком случае я уйду немедленно. Ты подождал с минуту, думая, что тебя начнут удерживать, но мама, ошеломленная твоей выходкой, молчала. Я же тщетно делал тебе знаки успокоиться — ты не смотрел в мою сторону. Теперь тебе ничего не оставалось, как уйти из столовой, и, уходя, ты вдобавок хлопнул дверью, а потом ринулся в свою комнату. — Нет, ты слышал? — бросила мне твоя мать. — Да. — Я всегда тебя предупреждала. Вот плоды твоего воспитания. Я молчал, а бедняга Эмили, сбитая с толку, стояла в недоумении, не зная, убирать ей со стола или нет. — Подавайте десерт, Эмили, — сказала мама и, обращаясь ко мне, добавила — Ты молчал. Ты слушал его с сочувствующим видом. Потому что, я знаю, ты ему сочувствуешь. Ведь сочувствуешь, да? Не мог я сказать ей: «Да». Но я не хотел лгать и не сказал: «Нет». — Надеюсь, по крайней мере ты накажешь его хотя бы за то, что он позволил себе так со мной разговаривать. И будь я на твоем месте, я прежде всего запретила бы ему уходить сегодня из дому. Я встал. — Куда ты? — Пойду скажу ему. — Что скажешь? — Что запрещаю ему уходить из дому. — Будешь его утешать, конечно. — Нет. — Будешь, будешь, не словами, так всем своим видом. Я не ответил и вышел из комнаты. Дальнейшее тебе известно, если только ты еще помнишь, — я все забываю, что ты, вероятно, будешь читать это через много лет. Ты лежал на своей постели, очень длинный, уткнувшись в подушку. Но ты не плакал. Ты узнал мои шаги — и не пошевелился. — Послушай, сын… Ты слегка повернул голову, ровно настолько, чтобы освободить рот; мне виден был лишь твой утонувший в подушке профиль. — Я не хочу, чтобы вы со мной разговаривали: ни ты, ни… — Я пришел сказать, что запрещаю тебе сегодня выходить. — Знаю. Мы молчали, и скрип пружинного матраса в этой тишине казался оглушительным. Я колебался, должен ли я еще что-нибудь сказать, когда ты произнес немного хриплым голосом: — Я никуда не пойду. Пожалуй, за все шестнадцать лет, что мы живем рядом, никогда мы не были так близки. И хотя окна твоей комнаты выходят во двор и она довольно темная, в моей памяти она навсегда останется словно озаренной солнцем этого воскресного дня. Украдкой я ласково коснулся твоего плеча и вышел, бесшумно затворив за собой дверь. — Что он сказал? — Он останется дома. — Он плачет? Я хотел было солгать, потом все же сказал: «Нет». Часа в четыре — мы уже некоторое время беседовали в гостиной с Ваше и моей сестрой — я, шагая взад и вперед по комнате, шепнул, проходя мимо твоей матери: — Ты не забыла о Жан-Поле? Она вопросительно взглянула на меня… Глазами я показал ей на окна, за которыми уже садилось солнце. И спросил одними губами: — Да? Она поняла. — Сейчас, — сказала она и вышла. Те двое — у них детей нет и они их не хотят, — растерянно переглянулись. Я только сказал: — Небольшая семейная драма. И налил в стаканы виски, ибо Ваше и моя сестрица пьют только виски — из снобизма или в самом деле предпочитают его другим напиткам, это уж их дело. Когда мама вернулась в гостиную, у нее было умиротворенное лицо. — Он сейчас зайдет поздороваться с вами, прежде чем уйти, — сказала она, обращаясь к ним. И потом еще некоторое время избегала встречаться со мной взглядом. Когда ты ушел, прерванный разговор возобновился, но я больше молчал, поскольку защиту наших интересов взяла на себя мама, которая делала это лучше, чем сделал бы я. Пьер Ваше зарабатывает побольше меня, да и сестрица моя, грех жаловаться, тоже неплохо зарабатывает, но живут они не по средствам, так что твоя тетушка не раз забегала ко мне на службу перехватить деньжонок до конца месяца — правда, последние два года этого не случалось. Еще когда мы хоронили мою мать, Ваше спросил меня с невинным видом: — Ты, я полагаю, не собираешься жить в этом домишке? Я не мог ответить, что собираюсь, потому что действительно не собирался — уже давно парижане не выезжают на лето в Везине. В то время дедушка твой был еще жив; и тем не менее мне стало известно из надежного источника — работая в страховой компании, многое узнаешь, — что твой дядя связался с компанией по продаже недвижимого имущества, имея в виду возможную продажу виллы. Он не подозревал, что мне это известно. Я и сегодня промолчал, когда он заявил: — Один мой приятель, весьма, кстати, деловой человек, спрашивал меня, каковы наши намерения. Он уверяет, что сейчас благоприятный момент, за виллу могут дать хорошую цену. Твоя мама, хотя я не говорил ей о том, что мне стало известно, многозначительно взглянула на меня — она сразу смекнула, в чем дело. Сама вилла в ее теперешнем состоянии мало чего стоит, зато она имеет определенную ценность из-за земельного участка. На улице, где она стоит, вокруг старых домов уже возвышаются новые шестиэтажные здания. Здесь собираются создать современный ансамбль, а для этого понадобится снести виллу «Магали». Хотя в этой вилле умерли мои родители, я примирился с этой необходимостью, вот только никак не мог справиться со своим лицом — на протяжении всего нашего разговора оно было таким же отчужденным, как твое, когда ты сегодня бунтовал против своей матери. Понятно, почему Ваше так хлопочет и так заинтересован в этой продаже, мне говорили, что компания обещала ему в качестве комиссионных некоторое количество акций. Вместе с Ваше твоя мама прикидывала стоимость дома, выискивала способ, как обойти закон и поменьше заплатить казне. Договорились, что завтра мы идем к нотариусу. Поскольку отец не оставил завещания, его имущество должно быть разделено поровну между мной и Арлеттой. Все это и само по себе было довольно неприятно, но окончательно я накалился, когда Ваше, держа в руке стакан с виски, начал небрежным тоном: — Да, нам нужно еще договориться о книгах, ведь прочее имущество, очевидно, пойдет с торгов? «Прочее имущество», которое собирался продавать с торгов твой дядя, — это те немногие вещи, среди которых отец и мать провели последние свои годы. — За исключением маминого ночного столика с инкрустациями, — не постыдилась вмешаться сестра, — мама мне его давно обещала. Я не взяла его тогда, после ее смерти, но теперь… — Тебе известно, Ален, что этот столик был обещан Арлетте? — спросила меня твоя мать. Я ответил сухо и решительно: — Нет! — Но послушай, Ален! Ты вспомни, когда мы еще жили в Ла-Рошели… — Нет! — У тебя плохая память. Хотя ты так мало знал маму… — Меня интересует, что хотел сказать твой муж по поводу книг. — Просто я хотел предложить тебе одну вещь, но ты, по-видимому, не в духе. — Я слушаю. — Говорить? — Да. — Я лучше, чем ты, знаю библиотеку твоего отца — ведь там, в Ла-Рошели, я был уже женатым человеком, написал свой первый роман, а ты еще был студентом и мало чем интересовался. Поприще, которое ты себе избрал, имеет отношение к управлению, к науке, если угодно, а твоего отца интересовали в основном исторические мемуары, философские сочинения… На самом деле моего отца интересовали все книги. Он ведь был еще и библиофилом, не пропускал в Ла-Рошели ни одного книжного аукциона, которые происходили по субботам в зале Минаж. У него, так же как и у меня, было свое убежище, только не «кавардак», а великолепный кабинет, в котором все стены были уставлены книгами в роскошных переплетах. Книги эти составляли излюбленную тему его разговоров, они были с ним до последнего его часа, и, вероятно, именно они помогли ему прожить вторую половину жизни. — Учитывая мою профессию, — продолжал твой дядя, — я полагал бы, что мы можем… Я не указал ему на дверь. И не дал по физиономии. Его предложение, высказанное немного даже снисходительным тоном, сводилось к следующему: библиотека целиком переходит к нему, а я получаю сумму, которая будет выручена от продажи мебели и прочих вещей. Он, очевидно, неверно объяснил себе мое молчание — я, словно окаменев, сидел в кресле, крепко сцепив пальцы рук, и не отрываясь смотрел на ковер. Он попытался как-то меня улестить. — Мебель по большей части там старинная, а подлинные вещи в наше время идут за огромную цену. Да и среди картин есть несколько довольно ценных… И тогда, почти так же, как ты сегодня за обедом, я порывисто вскочил и произнес одно слово: — Нет! Должно быть, вид у меня был решительный, потому что сразу воцарилось молчание, довольно долгое, ибо за это время я успел выйти из комнаты, хлопнув дверью (опять же как ты!). Я не бросился по твоему примеру на постель, но, так же как ты, кипя негодованием, упал на стул перед письменным столом и сидел до тех пор, пока твоя мама не пришла мне сообщить: — Ушли. Темную комнату освещала настольная лампа под желтым пергаментным абажуром. Садясь напротив меня, мать сказала: — Хорошо, что ты ушел. Ты бы не сдержался. — Он что-нибудь сказал? Я догадывался, что именно он мог сказать. Она немного помедлила. — Да. — Что? — Тебе это так важно? Я кивнул головой. — Что ты причинил достаточно зла всей семье, в том числе и своему отцу, и теперь мог бы вести себя поприличнее. Прости меня, Ален. Ты просил повторить его слова. — Что же вы решили? У нее появилась торжествующая улыбка. — Книги остаются у нас, а они получают всю сумму от продажи дома. — А столик? — Я уступила его твоей сестре, все равно он не подходит к нашей спальне. Зато тебе остается письменный стол отца и его кресло. А теперь знаешь что мы сделаем? — Нет. — Пойдем в ресторан. Это был правильный выход. Удивительный сегодня день. Внизу, у лифта, мы встретили тебя. — Пойдешь в ресторан, Жан-Поль? Ты минуточку поколебался, но на этот раз пошел с нами. ГЛАВА ТРЕТЬЯ В марте 1939 года я встретил твою мать, которую звали тогда Алиса Шавирон. И ей и мне — я старше ее на месяц — в то время шел тридцать второй год. Для людей моего поколения весна 1939 года — особая. Мы жили, как бы подчиняясь ритму событий, которые происходили в мире. За несколько месяцев до этого, осенью тридцать восьмого, мы были мобилизованы и отправлены на границы, и мало кто из нас надеялся оттуда вернуться. Я тоже был призван из запаса и в звании младшего лейтенанта пехоты направлен во Фландрию, под низкое северное небо, которое, словно плохо заштопанный бурдюк, то и дело лопалось, поливая нас дождем. Все там было холодным, мокрым, грязным — дорога, грузовики, в которых нас везли, задние комнаты трактиров, где мы спали, когда начальство наконец решалось объявить привал. Проезжая через деревни, мы часто видели, как жандарм, соскочив с велосипеда и постучавшись в чью-то дверь, вручает повестку, ибо по каким-то недоступным нашему пониманию политическим соображениям официально общая мобилизация не объявлялась. Там, на этих дорогах, увидел я впервые движущиеся нам навстречу вереницы машин с привязанными к крыше матрасами, с целыми семьями, увозящими с собой наиболее ценное из своего имущества. Помню, селения и городишки, которые мы проезжали в сером тумане, казались какой-то призрачной, зловещей декорацией: Креси-эн-Понтье, Девр, пропахшие острым запахом селедки предместья Булони, Хардинген, Берк, откуда уже эвакуировали лежачих больных, и, наконец, Гондшут, где мы остановились перед полосатыми, желто-черно-красными пограничными столбами, за которыми виднелись мощеные дороги Бельгии. Почти все вокруг меня были мрачны, унылы, подавлены, я же, напротив, в силу особых обстоятельств находился в состоянии нервного возбуждения; пожалуй, испытывал даже какое-то мрачное злорадство оттого, что судьба так жестоко шутит со мной. Словно разразившаяся катастрофа имела одну цель — насмеяться над моими усилиями. Всего за два месяца до этого я сдал наконец последние экзамены и получил диплом прогнозиста. Уже два года как я работал в бюро прогнозирования, только сидел еще не в том кабинете, который ты знаешь, а сзади, за комнатой секретарей, в том самом помещении, где ты видел счетную машину, что так поразила тебя в детстве. Дело в том, что, когда в двадцать один год я с помощью неких тайных пружин (на этот счет твой дядя не ошибся) переступил порог здания на улице Лафит, я понятия не имел о прогнозировании. Я только что получил степень лиценциата юридических наук и готовился к докторскому экзамену, но после событий 1928 года вынужден был зарабатывать себе на жизнь и на плату за учение. Естественно, что я был направлен в юридический отдел на третий этаж, в правое крыло здания, где поступил в распоряжение опытных адвокатов, которые для начала поручили мне подготовку самых простых дел. Ты потом поймешь, почему мне необходимо было во что бы то ни стало добиться какого-нибудь положения, почему я считал это долгом перед собой и другими и почему я без красивых слов и романтических жестов принес в жертву свою юность. Десять лет непрерывного труда. Ни дня отдыха, ни минуты развлечений. С улицы Лафит я шел на улицу де Паради, где жил в меблирашках, и уже не выходил из своей комнаты. Лишь иногда, если была возможность, ходил слушать лекции. И все же к двадцати пяти годам диссертацию я защитил; на этом я мог бы успокоиться, пройти стажировку, записаться в корпорацию адвокатов… В ту пору моя сестрица, услыхав от отца о моем намерении готовиться к новым экзаменам, на прогнозиста, изволила спросить, глядя мне прямо в глаза: — Что, вину свою решил искупить? Такое примитивное объяснение было неверным, и я долго не мог ей простить ее апломба — она воображала, будто видит меня насквозь. И все же, несомненно, в том неистовстве, с которым я работал, была смутная жажда искупления. Впрочем, и я тоже, хотя достаточно себя знаю, выразился здесь не совсем точно. Искупление — не то слово. Нет, и не возмездие; вернее было бы сказать, что я чувствовал себя должником своего отца — подчеркиваю, — только отца, и у меня не было иного способа расплатиться с ним. Потребности у меня были самые скромные, тратился я лишь на книги, и это позволило мне в один прекрасный день сделать самому себе подарок: я переехал с улицы де Паради, вечно забитой грузовиками, на которые с грохотом бросали ящики со стеклом и фаянсом, в меблированные комнаты на набережной Гранд-Огюстен. Правда, потолки там были низкие, мебель старомодная, но зато комната просторная и окна выходили на Сену. Я все больше увлекался прогнозированием, много занимался и продолжал вести по-прежнему суровую жизнь, однако в воспоминаниях об этой поре у меня осталось какое-то светлое и трепетное ощущение, как от залитой солнцем набережной с дрожащими легкими тенями листвы каштанов. В юридическом отделе мне уже полагалась прибавка жалованья, но я подал заявление, и меня перевели в отдел прогнозирования программистом. Математики я почти не знал, а между тем вся моя работа в новом отделе была связана с цифрами и расчетами. Трудности, которые мне предстояло преодолеть в этой совершенно новой для меня области, и даже некоторая унизительность нового моего положения доставляли мне какое-то тайное удовлетворение, но я не делился этим даже с отцом, когда по воскресеньям навещал его в Везине. Все это время я не пропустил ни одного воскресенья; сестра же появлялась там редко и ненадолго, а ее муж, уже вступивший на литературную стезю, — еще реже. Пять лет, вероятно, кажутся тебе огромным сроком, но чем дольше живешь, тем годы почему-то летят все быстрее и становятся тем короче, чем меньше событий они приносят с собой. Итак, в 1938 году, в начале великолепного жаркого лета, я получил новый диплом, однако перед этим я взял длительный отпуск для подготовки к экзаменам, так что август и сентябрь мне пришлось провести в своем отделе, заменяя уходивших в отпуск сослуживцев. Я очень похудел тогда — помнишь, ты однажды удивился, увидев мою фотографию тех лет. Чувствовал себя обессиленным, опустошенным, и все же у меня было приятное сознание, что я сумел преодолеть все трудности. Куда теперь девать время? Часы, прежде посвященные занятиям, превращались в часы досуга, я не знал, чем их заполнить. Выходя со службы, я чувствовал себя неприкаянным, словно человек, остановившийся в привокзальной гостинице в городе, где у него нет знакомых. Мне оставалось только плыть по течению и постепенно подниматься по служебной лестнице. Но именно в эти дни, когда передо мной возникла пустота, мир заметался, судорожно готовясь к войне, о ней закричали газеты, и уже через неделю я получил повестку и надел военную форму. Разве не было во всем этом горчайшей иронии судьбы? Десять лет нечеловеческого труда, поистине подвижнической жизни, десять лет «искупления вины», если смотреть на вещи глазами Арлетты, и едва цель достигнута — покрытые грязью дороги, ведущие во Фландрию, к смерти. Но мне было даже весело — не то чтобы я старался быть веселым, я и вправду испытывал радость. Я считал, что обязан всего добиваться сам и честно сделал все, что мог, я достиг поставленной цели, а теперь, когда я не знаю, что делать дальше, судьба решает за меня. Как сейчас вижу Гондшут, приземистые домики, низко нависшее над ними небо, дождь, лужи, ярко начищенную посуду в кофейнях и словно вновь вдыхаю тот особый запах — пива и тамошней можжевеловой водки. Было около четырех дня, я в клеенчатом плаще околачивался с несколькими солдатами у шлагбаума, рядом с пограничной караулкой, когда оттуда вдруг выбежал бельгийский офицер с пылающим лицом и блестящими глазами. Из караулки еще доносился голос диктора, но офицер, не дождавшись конца передачи, закричал, в радостном порыве протягивая нам руки: — Мир, друзья, мир! Можете отправляться по домам! Он нервно смеялся, лицо его было мокрым от дождя и слез. Передавали сообщение о Мюнхенском соглашении, и через несколько дней, уже демобилизованный, я снова сидел за своим столом в отделанном мрамором здании на улице Лафит. Это не был мир, это была отсрочка войне, многие это понимали и потому несколько следующих месяцев были совсем особенными. Не то чтобы люди наслаждались жизнью, но у меня было впечатление, будто каждый изо всех сил старается жить как можно полнее, взять как можно больше радостей от жизни. И я тоже, хотя еще недавно чуть было не обрадовался войне. Не стану пытаться объяснять тебе это противоречие. Даже плеврит, который внезапно обнаружился у меня в декабре, не огорчил меня. Хотя врач очень настаивал на том, чтобы я лег в больницу или уехал к родителям, где за мной могли ухаживать, я оставался на набережной Гранд-Огюстен, и ухаживала за мной горничная, забегавшая ко мне в свободные минуты. Лежа в постели, прислушиваясь к звукам, доносившимся через окна, я читал с утра до вечера. Именно тогда я прочитал мемуары Сюлли, вышедшие новым изданием, а также, уже во второй раз, воспоминания кардинала де Реца, книгу в старинном переплете, которую когда-то принес мне отец. Бледный, едва держась на ногах, я в январе вернулся на улицу Лафит. А в феврале вновь заболел, будто и не серьезно, но, поднявшись с постели, чувствовал себя скверно, и мой начальник — тот самый, чье место впоследствии, когда его вынудили уйти в отставку, занял я, — настоял, чтобы я попросил отпуск для восстановления здоровья. В раннем детстве я какое-то время жил в Грассе — мой отец был там супрефектом, — и мне вдруг захотелось вновь увидеть Лазурный берег, где я не был с тех пор. Я взял чемодан, две-три книги по теории вероятностей, сел в поезд и сошел в Канне. Там, в районе Сюке, я нашел гостиницу с пансионом. Эвкалипты и мимозы окружали ее белые стены. Сюке возвышается над портом и над городом, и я из своего окна мог видеть не только яхты, сновавшие в заливе и в море, но и крыши старого города, которые являли моим глазам все оттенки розового цвета. Мой дом был расположен выше остальных, и через окна и балконные двери я мог наблюдать скрытую от других будничную жизнь семей, чаще всего стариков. Однажды утром, когда на солнце было почти жарко, я поддался соблазну — спустился вниз к сверкающему морю и выкупался, совсем один на огромном пустынном пляже. Два дня спустя температура у меня поднялась до сорока градусов, в полубреду я смутно слышал, как шепчутся вокруг меня какие-то незнакомые люди. А еще через день в санитарной машине я был доставлен в больницу, окруженную садом, напоминавшим монастырский. Здесь я и встретил медицинскую сестру Алису Шавирон, которая потом стала моей женой и твоей матерью. Я для того так подробно рассказал об этой поре моей жизни, чтобы ты лучше представил себе мое состояние в тот момент, когда ей суждено было так круто измениться. Я жил и не жил, все было каким-то временным. Ничто меня больше не связывало, я чувствовал себя ото всего и во всем свободным. Должен добавить к этому еще одну не столь уж маловажную деталь. За последние десять лет — почему, об этом ты узнаешь позже — у меня не было ни одной любовной связи, лишь время от времени случайные встречи, не имевшие продолжения. Первые дни в больнице я помню очень смутно, но от них у меня осталось ощущение чего-то теплого и светлого, как воспоминания о раннем детстве. Тогда еще не было пенициллина и его производных, так что, возможно, я и в самом деле, как меня потом уверяли, чуть было не умер от застоя в легких. Сестры сменялись в соответствии с расписанием дневных и ночных дежурств и честно делали свое дело. Тем не менее одну из них — она была старше других и говорила с русским акцентом, очевидно была эмигранткой, — я сразу возненавидел за подчеркнуто снисходительный тон, которым она разговаривала с больными. Была еще другая, местная, чернявая и коротконогая женщина лет пятидесяти, всегда пахнущая чесноком, она обращалась со мной как с малым ребенком и, перестилая мою постель, легко перекладывала меня с места на место, словно жонглируя мною. Что до твоей матери, годы ничуть ее не изменили. Она была такой же живой и энергичной. Только было в ней тогда какое-то легкомыслие, которого с тех пор поубавилось. Именно легкомыслие, но не беззаботность — я не верю, чтобы она когда-нибудь была беззаботной; подозреваю даже, что под внешней ее веселостью скрывается озабоченность, тревога, а может быть, и уязвимость. Было ли у нее то же ощущение недолговечности, мимолетности всего происходящего, какое было у меня? Вряд ли. Но, как и я, она недавно приехала в Канн — всего на несколько месяцев раньше меня — и тоже стояла у поворота, в ожидании перемен. Я уже говорил, что сначала видел ее сквозь туман лихорадки, сквозь какую-то пелену, пронизанную солнечными лучами, и прежде узнал ее голос. Она же, еще не зная моего имени, узнала мое худое, мокрое от испарины тело, касалась его руками, ухаживала за ним. И это очень стесняло меня в самом начале, когда мы стали разговаривать, — две другие сестры тоже видели меня в самом унизительном положении, но на них я не сердился, а ей первое время не мог этого простить. Это не была любовь. Ее между нами никогда не было. Было просто чувство стыдливости; вероятно, я так же стеснялся бы, будь на ее месте мужчина ее возраста. Помнится, первые слова, которые я от нее услышал, были: — Сегодня вы получите бульон с овощами, сухарик и варенье. Ну как, есть у вас аппетит? По правде говоря, она немного утомляла меня своей живостью — она беспрерывно двигалась, и было такое впечатление, будто она делает сразу несколько дел. Другая сестра, г-жа Бюрони, та, которую я мысленно называл жонглершей, тоже делала все быстро, но у нее это получалось почти незаметно, как-то мимоходом. — Есть у вас здесь, на побережье, друзья или родные? — спросила твоя мама, сидя подле меня во время первой моей трапезы. — Нет. — А в Париже? Вы ведь, кажется, из Парижа? — Да. У меня есть только родители, они живут в Везине. — Вы живете не с ними? Я кивнул. — Завтра или когда захотите можно будет написать им несколько слов. — Спасибо. О себе и своей семье она сообщила мне немного позже, ибо очень скоро у нее вошло в привычку каждую свободную минуту забегать ко мне в палату — дверь она оставляла полуоткрытой, и почти всегда чей-нибудь настойчивый звонок прерывал нашу беседу. Она говорила: — Вот не терпится людям! Умирают они там, что ли? Или: — Ну вот! Это из семнадцатой палаты, требует клизму! Через три дня я уже знал все о моих соседях и соседках по этажу, об их болезнях и характерах. Однажды ночью в нашем отделении умер старик, болевший раком. Меня разбудил шепот, тихие шаги в коридоре; я слышал разговоры по телефону, затем, спустя какое-то время, стук носилок о косяк двери. Накануне мимо моей двери промелькнула фигура священника, который иногда появлялся у нас. Алиса Шавирон в эту ночь дежурила, но, когда в семь часов утра она зашла ко мне, лицо ее было свежим и улыбающимся, как обычно. — Вы слышали? — Да. — Для него это лучше. Но я ужасно зла на его детей: подумать, за три недели они только раз навестили его. А ведь одна из дочерей живет в Ницце, у сына гараж в Грассе. Старик был итальянским эмигрантом, приехал сюда без гроша. Начал простым каменщиком и вот — оставил им целое состояние. Теперь, когда он умер, все небось примчатся сюда и станут лить слезы. Она с улыбкой посмотрела на меня. — Вы что, расстроились? — Нет. — На некоторых больных подобные вещи производят ужасное впечатление, поэтому, когда они случаются, мы стараемся делать всё как можно тише. — А сейчас он где? — спросил я. — Внизу, в подвале. Там есть специальное помещение. — Давно вы работаете сестрой? — Диплом я получила девять лет назад, а мы с вами одногодки. — Откуда вы знаете, сколько мне лет? — Из вашей истории болезни. Вы старше меня на месяц и три дня. К полудню, когда начинало пригревать солнце, мне уже позволяли лежать у открытого окна, и тогда я видел вершину платана, темно-зеленые разлапистые ветви зонтичной сосны и иголки, четко вырисовывающиеся на фоне голубого неба. Читать я еще не мог. Я ничего не делал — я жил ожиданием врачебного обхода два раза в день, потом умывания, уборки и особенно еды, которая постепенно оказалась в центре всех моих интересов. Самым тягостным был утренний туалет, о котором я всякий раз думал с ужасом; я начинал жить только после того, как все унизительные процедуры были позади и мое чистое тело лежало на свежих простынях. Я написал открытку отцу и матери, в которой сообщил о своем отпуске, ни словом не упомянув о том, что болен. Та же Алиса Шавирон позвонила в пансионат, чтобы мою почту пересылали в больницу. Ни я, ни она не подозревали, что нам предстоит провести вместе оставшиеся годы жизни, и если мы относились друг к другу с известным интересом, он был таким же, какой испытываешь к соседям по купе или людям, сидящим рядом с тобой в зале ожидания. Мы оба — и я и она — были свободны от всяких привязанностей; у нее, как и у меня — в этом она призналась мне позднее, — было то же ощущение странной неопределенности, с которым я жил последние месяцы. Мы словно условились: то, что происходит сегодня, сию минуту, — не в счет. Настоящая жизнь наступит завтра, в будущем году, потом, бог знает когда. Собственно, так оно и получилось, только совсем иначе, чем мы думали. Все, что следует ниже, я узнал постепенно, урывками, сначала в Канне, в больнице, потом в гостинице, в Сюке, остальное — после женитьбы. Отец Алисы был нормандец по происхождению, он очень гордился тем, что его зовут, как Вильгельма Завоевателя, и даже уверял, будто является одним из его многочисленных потомков. Родился он в Фекане, на улице Этрета, от небогатых родителей — его отец был кладовщиком в винных погребах Бенедиктинского монастыря. В школе он шел первым, и, когда ее окончил, в нем поддержали желание учиться дальше. Благодаря хозяевам, занимавшимся производством прославленного ликера, которые назначили ему стипендию, он получил право преподавать историю и стал учителем лицея. Твоя мама родилась не в Ницце, а в Бурже, куда ее отец получил свое первое назначение, и ей было года три-четыре, когда его перевели на побережье. Так что между нашими семьями обнаружилось даже нечто общее — ведь мой отец тоже много кочевал, прежде чем стал префектом в Ла-Рошели. Мы высчитали, что оба в возрасте пяти-шести лет жили на этом побережье всего в нескольких километрах друг от друга. Потом я уехал оттуда, а она осталась. Несколько лет тому назад, уже вместе с тобой, мы проезжали в машине мимо дома, где жила в детстве твоя мать; мы с ней тогда переглянулись, потому что однажды она мне его уже показывала. Помнишь, между площадью Массена и портом огромные здания в итальянском стиле образуют старый квартал, в самом центре которого находится рынок? Фасады плоские, без всяких украшений, дома выкрашены охрой или же в красный цвет, которого нигде больше не встретишь, с одинаковыми светло-зелеными ставнями, весь день закрытыми, чтобы в комнате было прохладно. Если пройти по улицам днем, создается впечатление, будто эти похожие на казармы дома необитаемы, но к вечеру, когда открываются ставни, оказывается, что каждая ячейка этого человеческого улья битком набита, дома не могут вместить всех своих обитателей, и часть их вынуждена околачиваться на улице, пока не придет время ложиться спать. Как чувствовала себя твоя бабушка, мать твоей матери, на чуждом ей Юге, где большая часть времени проходит на людях? Она еще жива, и ты ее знаешь, она приезжала к нам. Всего один раз, потому что она стара и всегда боялась путешествий. После смерти мужа она возвратилась в Фекан, поселилась там у своей кузины, старой девы, которой столько же лет, сколько ей, и обе они коротают старость в двухстах метрах от Бенедиктинского монастыря. Ты видел ее в Фекане. Помнишь мрачный домик, где так странно пахло заношенной шерстью, в которую кутались обе старухи, и рыбой, выгружаемой в порту? Когда-то здесь, на улицах Фекана, твоя бабушка тоже продавала рыбу, толкая тележку по лоснящейся мостовой. Это была красивая девка, едва умеющая читать, никаким наукам она не обучалась, и тем не менее судьбе угодно было сделать ее женой учителя. Может быть, это объяснит тебе кое-что в твоей матери? Я не сказал бы, что она стесняется своего происхождения. И все же с самого начала я понял, как мучительно было ей в юности жить в этом большом доме, до отказа набитом простонародьем. В этой среде учитель — человек уважаемый, и, когда кому-нибудь из соседей нужно было написать письмо, спросить совета или разрешить спор, они шли к твоему дедушке Шавирону. Я не был с ним знаком, он умер от сердечного приступа за несколько лет до моего приезда в Канн, и вдова его тотчас же вернулась к себе, в Нормандию. Фотографии его я видел. У нас их две в семейном альбоме, помнишь? Перед объективом он постарался принять суровый, чуть ли не свирепый, вид. Судя по рассказам, он был полон сознания собственной значительности, очень гордился своим положением, усилиями, благодаря которым его достиг, и охотно напускал на себя важность. Между нами говоря, он, как я полагаю, очень скоро начал страдать от грубости жены. В ту пору у них было четверо детей. Твоя мама была самой младшей. В семье считали каждый франк; в сущности, они были беднее, чем окружавшие их простые семьи, которые надоедали им своими жалобами на нехватки, — ведь приходилось еще держать перед соседями фасон. Судьбы этих четырех детей сложились по-разному. Эмиль, единственный сын, семнадцати лет поступил на морскую службу, через пять лет уволился и обосновался на Мадагаскаре; оттуда он так и не вернулся, даже ни разу не дал о себе знать. От чиновников, приезжавших оттуда, известно было, что он женат на туземке и у них не то восемь, не то десять детей. Может быть, во избежание дурных примеров мама никогда и не упоминает при тебе о твоем дяде Эмиле. Старшая из дочерей, Жанна, сначала была женой какого-то итальянского бакалейщика, который открыл лавку в Антибе, но скоро прогорел и перебрался в Алжир. Там-то Жанна и встретила того англичанина, за которого впоследствии вышла замуж, разведясь с первым мужем. Ты слышишь иногда имя тети Жанны, к каждому Новому году она присылает нам поздравительную открытку. Что до Луизы, которая только на год старше твоей мамы, то она стала монахиней Кармелитского монастыря. Твоя мама, окончив школу в семнадцать лет, поступила машинисткой в одно театральное агентство. Проработав там несколько месяцев, она вдруг неожиданно решила переменить профессию и поступить на курсы медицинских сестер. В семье она была младшей, последней, так что твой дед был только доволен тем, что она еще немного, пока учится, поживет дома. Я так и не знаю толком, что произошло в театральном агентстве. Когда я осторожно попытался это выяснить у твоей мамы, она помрачнела и сказала только: — Не будем говорить об этом, ладно? Просто я была глупой маленькой гусыней, и голова у меня была забита всяким вздором. Я не раз думал об этом и в конце концов пришел к заключению, что мама, как видно, пережила не обычное девичье разочарование, скорее, какое-то унижение. Ты, вероятно, уже мог заметить, что мама очень самолюбива. Ей хотелось быть более независимой, более самостоятельной, чем это может позволить себе секретарь, и, мне кажется, я понимаю, почему она избрала себе профессию медицинской сестры, а не какую-нибудь другую. Она могла бы после окончания курсов остаться в Ницце, но предпочла устроиться в Париже и поступила на работу в больницу, возглавляемую профессором Б., к которому у нее было рекомендательное письмо от общих друзей. Это был знаменитый кардиолог, его труды изучают еще и сейчас, а его самого часто упоминают как образцового главу научной школы. Твоей матери, только что приехавшей с Юга — ее легкий южный акцент тогда еще не исчез, — было двадцать два года. Ему было сорок шесть — почти столько, сколько мне сейчас. (Потому-то и говорю тебе с улыбкой: «Не торопись осуждать, не говори: какой старый! Погоди, доживи до этих лет».). Что произошло дальше, мне совершенно ясно, когда-нибудь и ты это поймешь. Профессор Б., конечно, влюбился в твою мать, и, не будь он католиком и не жалей свою жену, он, вероятно, развелся бы и женился на твоей матери. А она? Любила она его? В том я уверен меньше; разумеется, она испытывала по отношению к нему чувство восхищения и была ему искренне преданна. Около двух лет она работала в больнице, где профессор ежедневно обходил больных в сопровождении своих учеников, и не так уж в конце концов важно, встречались ли они вне службы. Все дальнейшее произошло случайно и отнюдь не было предусмотрено каким-либо заранее составленным планом. Профессор вел прием на дому, во время которого ему ассистировала сестра, выполнявшая также обязанности секретаря. Ей было тридцать восемь лет, и, вероятно, она до конца своих дней оставалась бы на службе у профессора, если бы не встреча с пожилым вдовцом, который, боясь одиночества и болезней, женился на ней. Так твоя мать, взяв на себя ее обязанности, вошла в дом на улице Миромениль, где угасала жена профессора, которой, по самым оптимистическим прогнозам врачей, оставалось жить не более пяти лет. Не случись того, что случилось, твоя мама была бы сейчас г-жой Б. Об их отношениях знали в медицинских кругах и в домах, где бывал профессор; не было это секретом и для его жены, которая целиком ушла в свою болезнь и ничем другим не интересовалась. Профессор часто работал до поздней ночи, поэтому у помощницы была своя комната в его квартире, и постепенно на плечи мамы легли также и обязанности хозяйки дома. Ей было тридцать лет, и шел уже девятый год этой, казалось бы, прочно налаженной жизни, как вдруг однажды, в начале 1938 года, профессор Б., выбегая из ворот какой-то больницы в Пасси, куда его вызвали на консультацию, был сбит проезжавшей машиной. Смерть наступила мгновенно. Я никогда не расспрашивал ее о том, что произошло дальше. Знаю только, что в тот же вечер твоя мать, забрав свои вещи, покинула дом на улице Миромениль, и ей не позволили переступить его порог, даже когда привезли тело профессора для последнего прощания. Что касается г-жи Б., то она пережила мужа на шесть лет, и состояние профессора перешло к ее племянникам. В те самые дни, когда я под проливным дождем двигался к границам Фландрии, Алиса Шавирон приехала в Канн, где в одной из больниц как раз освободилось место сестры. Рассказывая свою историю, она не ломалась, не изображала ни чрезмерного отчаяния, ни особого горя. К тому времени я уже начинал вставать с постели. Мое кресло подвигали к окну; она стояла в своем белом халате, прислонившись к оконному косяку, скрестив на груди руки; непокорные завитки выбивались из-под белой шапочки. Говорила она просто, ровным голосом, то глядя в сад, где шаги больных шуршали по гравию дорожек, то оборачиваясь ко мне, спокойно, ничем не проявляя своих чувств. — Забавно, не правда ли? — закончила она свой рассказ, и как раз в эту минуту раздался звонок из № 14, куда прошлой ночью привезли больную, которой предстояла операция. Позже, только значительно позже начал я перебирать в памяти подробности ее рассказа, и они не вызывали у меня ни горечи, ни раздражения, да и теперь не вызывают недобрых чувств по отношению к твоей матери. Мы оба ошиблись, и ни один из нас не заслуживает упрека. Я тоже рассказал ей все, что собираюсь теперь рассказать тебе, так что она знала, на что шла. Мы уже не были юными. И если еще и верили, что на свете есть любовь, то понимали, что между нами ее нет, и кто знает, случись все это несколькими месяцами раньше или позже, нам, наверно, не пришла бы в голову мысль о браке. Все дело было в том, что мы были вольными птицами, ни перед кем и ни за что не отвечали. Мы оба ни минуты не сомневались, что катастрофа неизбежна, что еще немного, и я снова надену солдатскую форму и отправлюсь на Север, на этот раз всерьез, и все то, что еще сегодня кажется важным, завтра не будет иметь никакого значения. Первый раз в жизни у меня была подруга, женщина-товарищ, теперь меня уже не стесняло то, что, пока я болел, она касалась моего тела, напротив, от этого мне было с ней как-то просто и легко. Не надо было больше стыдиться. Можно было быть самим собой. Все произошло с головокружительной быстротой — ведь, в сущности, мое пребывание в больнице, которое представляется мне теперь полным значительных событий, длилось немногим больше трех недель. И все же больницу эту я вспоминаю с нежностью, как вспоминаешь места, где прожил долгое время. Помню ее очень ясно — все ее звуки и какой-то особый воздух, который проникал сквозь открытое окно; временами, когда дул бриз, я вдруг явственно ощущал запах вина, странно сочетавшийся с ароматом эвкалиптов. Очевидно, где-то по соседству, на одной из отлогих узких улочек, находилось заведение виноторговца, потому что до меня то и дело доносился грохот бочек, то полных, то пустых, и почти беспрерывно слышался звон бутылок. Я все собирался после выхода из больницы пойти поглядеть, откуда исходит этот грохот и этот запах, но потом забыл о своем намерении. Не увидел я и женскую школу, стоявшую выше на холме, откуда дважды в день, во время перемен, до меня долетали пронзительный девичий визг и шум. Помню старика на одном костыле, в выцветшем больничном халате в синюю полоску; он останавливался перед моей дверью всякий раз, как шел по коридору, и, если дверь была полуоткрыта, распахивал ее настежь — постоит на пороге, серьезно глядя на меня, покачает головой и уйдет. Сначала я считал, что он сумасшедший или выжил из ума от старости. Но потом оказалось, что это бывший опереточный тенор, он лежал здесь уже восемь месяцев, и ему сделали одну за другой несколько операций. Заговорил он только в утро, когда меня выписывали, — прежде чем удалиться, покачал головой и сказал слабым, каким-то обесцвеченным голосом: — Желаю удачи, юноша! Твоя мама жила близко от больницы, на площади Командан-Мария, где снимала квартирку с мебелью — комната, кухня, маленькая гостиная и ванная — в первом этаже небольшого углового дома напротив аптеки. Я задним числом сообщил родителям о своей болезни, все сильно смягчив. Написал я и на улицу Лафит; в ответ пришло сообщение, что мне предоставляется новый отпуск, и пожелание поскорее поправиться. Я вернулся в Сюке, в ту же комнату. Сад уже был в цвету, дело шло к пасхе, народу в пансионате все прибавлялось, и столы накрывали теперь в саду. Мы были знакомы уже целый месяц, но я еще ни разу не поцеловал твою маму, мне это как-то не приходило в голову. Когда она не была занята на дежурстве, мы ходили с ней в кино, а я не был с женщиной в кино с девятнадцати лет. Еще мы ездили на острова Лерен — шли рядом вдоль стен старинной крепости, бродили среди сосен, потом сидели на скале и глядели на море. Мысль о браке уже появилась у меня, но я не принимал ее всерьез, только время от времени говорил себе: «А почему бы и нет?» И меня это забавляло. Теперь я уверен, что и она относилась ко всей этой истории примерно так же. Впрочем, может быть, и не совсем так. Я вовсе не хочу сказать, что у нее был какой-то расчет, что она искала выгоды. Все гораздо сложнее. Мы, конечно, не испытывали друг к другу любви, но нам нравилось бывать вместе, и, хотя она ходила на службу, мы чувствовали себя как школьники на каникулах. Ее отец, сын кладовщика из Фекана, стал учителем и мечтал, что его сын — тот, что на Мадагаскаре, — станет врачом или адвокатом. Ее сестры инстинктивно старались так или иначе продолжать восхождение по социальной лестнице, и Жанне это, как видно, удалось, судя по бумаге, на которой она пишет письма, — веленевой, с названием их девонширского поместья. Твоя мать могла стать супругой знаменитого врача, и только случай, совсем как в игре в «гусек», отбросил ее на много клеточек назад. Я не был богат, но у меня было то, что называется солидным положением, и, с тех пор как я начал работать в области прогнозирования, оно должно было упрочиться. Подчеркиваю еще раз, в марте и апреле 1939 года она, конечно, ни о чем подобном не думала. Для нас обоих это было вроде игры, мы сами не верили в серьезность происходящего до того дня, когда я вдруг — мы сидели в саду гостиницы за столом рядом с какой-то голландской парой и ели буйабесс — выпалил, даже не подумав: — А почему бы нам не пожениться? Она едва заметно вздрогнула, словно ее ударил слабый электрический ток, потом расхохоталась. — Вот-вот! — воскликнула она. — Сколько бы детей мы с вами нарожали! Мы разговаривали в этом тоне до конца обеда и продолжали шутить до самых ворот больницы, куда я ее потом проводил. В тот день у нее было дневное дежурство от двух до десяти часов. Проводив ее, я вернулся в свою комнату и до самого вечера читал работу одного немецкого последователя Панлеве. Затем поужинал в пансионате. В десять часов я вышел и в четверть одиннадцатого был на площади Командан-Мария у ее дома, и в тот момент, когда она, остановившись у своих дверей, доставала из сумочки ключ, появился из темноты. — Вы? — протянула она, ничуть не удивившись. — Мне нужно серьезно поговорить с вами, позвольте мне зайти к вам ненадолго. Она не стала ломаться и решительно открыла дверь. — Минуточку! — сказала она, прежде чем впустить меня в комнату. — Я только посмотрю, все ли у меня в порядке. Я слышал, как она повернула выключатель и швырнула в шкаф не то белье, не то платье. — Теперь входите. Квартирка была самой заурядной, и мне показалось, что обычно здесь живут девицы другого типа. В гостиной, рядом со столом и буфетом в стиле Генриха II, стоял видавший виды, обитый зеленым репсом диван, который очень меня стеснял, так что я все время старался не смотреть в его сторону. — Тут до меня жила одна танцовщица из кабаре, — объяснила она. — Стены все сплошь были в журнальных обложках, пришпиленных кнопками. Пить хотите? — Не хочу. — Я тоже. Ну и хорошо, а то у меня ничего, кроме белого вина, да и оно, должно быть, теплое. Догадывалась она, для чего я пришел? Наверное, догадывалась. — Сегодня за завтраком у нас был разговор, — начал я, не находя другой возможности приступить к делу. — Я весь день о нем думал. Это была правда, хотя весь день я был занят чтением довольно сложной книги. — И пришел сказать, что не шутил. В самом деле, почему бы нам не пожениться? Почему не быть счастливыми, как другие? Она снова попробовала обратить все в шутку: — В самом деле, почему бы и нет? — Подумайте. Мы знаем друг друга гораздо ближе, чем любые жених и невеста после года знакомства. Я не предлагаю вам романтической любви и не требую ее от вас. Я чувствовал, что она вся напряглась; очевидно, потому и продолжала отшучиваться: — Ах так! Значит, брак по расчету! — Нет. Просто два человека, которые уважают друг друга, которым вдвоем хорошо, договариваются идти вместе, чтобы легче было проделать оставшийся им путь. Только теперь она наконец решила отнестись к этому серьезно. — Право, Ален, это очень мило с вашей стороны, я очень вам благодарна. Вы вполне могли предложить мне стать вашей любовницей, и я, вероятно, на это пошла бы, хотя понимаю, что наша связь длилась бы только, пока вы остаетесь в Канне. — Эта сторона меня не интересует. По ее словам — она потом часто вспоминала об этом, — я сказал это так серьезно и вдобавок с таким ужасом отвернулся от дивана, что она прыснула. Мое поведение и впрямь должно было казаться забавным. Как бы там ни было, но я и в самом деле не притронулся к ней ни в тот вечер, ни в следующий, ни за те три недели, что оставался в Канне. Когда она провожала меня на вокзал, я все еще не знал ее ответа. — Посмотрим, выдержите ли вы месяц разлуки. В течение этого месяца я не написал ей ни одного письма, но каждый день посылал один и тот же лаконичный текст: «Пятый день — все по-прежнему». «Шестой день — все по-прежнему». И так двадцать девять дней, а на тридцатый — было это в субботу — я встречал ее на Лионском вокзале и привез на набережную Гранд-Огюстен, где снял для нее комнату этажом ниже, как раз подо мной. На другой день мы отправились в Везине. Я предупредил ее, что моя мать, вероятно, не скажет ей ни одного слова, но на это не нужно обращать внимания. Отец вел себя прекрасно, с той необходимой мерой светскости, которую сохранял при любых обстоятельствах. Мы сделали оглашение о помолвке и сразу же оформили брак в мэрии VII округа. Квартиры найти мы не успели, так что война застала нас все в тех же меблированных комнатах, где мы занимали теперь две смежные комнаты — одна была спальней, из другой вынесли кровать, и она служила гостиной. Опять я шел на войну, но на этот раз было кому помахать мне платком на вокзале. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Ее прозвали «странной войной». Снова Гондшут, снова те же кофейни, пропахшие пивом и можжевеловой водкой. Там, на той стороне, мы даже узнали в лицо рыжеватого бельгийского офицера, который год назад, ликуя, крикнул нам о заключении мира. Бельгия еще не вступила в войну, и нам не разрешалось заходить за полосатый желто-черно-красный шлагбаум, на который облокачивались солдаты, любезничая с бельгийскими девушками. В мрачном ожидании протекали недели. По обе стороны «линии Мажино» стояли друг против друга войска неприятельских армий, обмениваясь по радио колкостями и хвастливыми речами. Только во второй свой отпуск, подъезжая к Северному вокзалу, где встречала меня твоя мама, я, еще не выходя из вагона, вдруг понял, что она беременна. Не знаю, что выражало мое лицо. На ней было знакомое мне коричневое пальто, которое уже не застегивалось на все пуговицы. Мы молча поцеловались, потом, немного погодя, когда мы уже пробирались в толпе, она тревожно спросила: — Ты что, недоволен? В ответ я только сжал ее холодные пальцы и покачал головой. Сейчас могу признаться тебе, я просто не знал, что сказать. Я был сбит с толку, очевидно взволнован, но не совсем так, как следовало бы в подобных обстоятельствах. Пожалуй, прежде всего я испытывал удивление. Да, конечно, она была моей женой, значит, я должен был этого ожидать. Вероятно, тебе это покажется странным, но мне как-то не приходило в голову, что это возможно. Кто знает, может быть, она тоже была удивлена? Странно также, что первой моей мыслью тогда было: «Значит, у меня будет сын». Почему сын, а не дочь? Сам не знаю. Три дня своего отпуска я безвыходно провел на набережной Гранд-Огюстен, лишь на несколько часов заглянул на улицу Лафит — там в кабинетах продолжалась обычная жизнь. Вчера и сегодня я ничего не написал, хотя не один час просидел в своем «кавардаке»: все думал о последнем эпизоде и что-то в нем не давало мне покоя. Я хотел, прежде чем написать тебе, разобраться в своих мыслях, но что-то не получается. Перечитал последние страницы о трех неделях в Канне и остался недоволен собой. Может показаться, будто я стараюсь в чем-то обвинить твою маму и выгородить себя… Да, получается именно так. Я почувствовал это, восстанавливая в памяти сцену на вокзале, вспоминая свои тогдашние мысли и чувства. Знаешь, о чем я прежде всего подумал: «Отныне у меня в свою очередь будет свидетель». Или, точнее, судья. Ибо я — и ребенком, и потом, уже юношей, — всегда смотрел на своих родителей глазами судьи. Не знаю, прав ли я, но, по-моему, это свойственно всем детям. Я всегда немного боялся тебя. Поэтому-то и пишу для тебя свой несвязный рассказ. Мне приходят на ум прочитанные или слышанные от кого-то фразы, например: «Мы вновь живем в наших детях». Я где-то читал, что человек после смерти не умирает еще лет сто — пока не умрут те, кто его знал, а потом те, кто слышал о нем от тех, кто его знал. Потом приходит забвение или же легенда. Наверное, ты, как и я когда-то, заучивал наизусть в лицее эти стихи Беранже, которые до сих пор звучат в моей памяти: — Как, бабушка? Он здесь сидел? — Да, внучка, здесь сидел он. Он — это Наполеон, которого бабушка еще девочкой видела собственными глазами. Для той девочки, которая ее слушает, император еще почти живой, он почти осязаем. Это третье поколение. Затем он превратился в гробницу в Доме Инвалидов, в приукрашенную легенду. Сто лет! Три поколения! Посмотри вокруг себя, поговори с товарищами. Ты убедишься, что, за редким исключением, три поколения — предел памяти о человеке. И эта память о человеке зависит от показаний первого свидетеля, от показаний сына. Итак, у меня должен был родиться сын, будущий свидетель моей жизни, который впоследствии передаст своим детям мой образ, запечатлевшийся в его сознании. Твоя мама, она, конечно, тоже свидетель, а может быть, и судья. Но и я в свою очередь был и остаюсь для нее судьей. Мы с ней на равных. Она знает мои недостатки, но и я знаю все ее слабости, и потом — она видела мое беспомощное нагое тело на больничной койке. А теперь я задаю себе вопрос, — но не хочу отвечать на него! — если бы не это, женился бы я на ней? Видишь, тебе лучше, пожалуй, не читать этих страниц, лучше подождать, пока ты станешь зрелым человеком — разумеется, в той мере, в какой роду людскому вообще доступна зрелость. Конечно, за шестнадцать лет, что мы живем бок о бок с тобой, я не всегда умышленно старался создать тот образ, который останется после меня. И все же с тех пор, как ты появился на свет, я уже не думаю, что мои дела и поступки никого не касаются. Ты родился на набережной Гранд-Огюстен, и горничная меблированных комнат в два часа ночи с трудом нашла акушерку, ибо к тому времени «странная война» кончилась и началась война настоящая. Мы воевали уже не в Гондшуте, нас оттеснили от границы в глубь страны, и охваченный паникой Париж быстро пустел. Я был обычным солдатом — не героем и не трусом, я честно, как мог, делал свое дело, и тем не менее наступила минута, когда я уже не вел своих людей вперед, в сражение, а плелся за ними. Были они в большинстве своем безоружны, мы пробирались на юг от Сены, затем от Луары. В конце концов все — и солдаты, и беженцы — слились в одну длинную бесформенную колонну; иногда появлялись вражеские самолеты, зловеще кружили чуть не над самыми нашими головами, затем улетали, выпустив несколько пулеметных очередей. Я знал, что именно в эти дни ты должен был родиться, но о дне твоего рождения узнал только два месяца спустя, когда, демобилизовавшись, в штатском костюме, купленном в Ангулеме, вернулся в Париж. Твоя жизнь уже шла своим чередом, все в тех же двух комнатах — кроватка, пеленки, резиновая ванночка, рожки, сгущенное молоко; мама ходила дома в своем медицинском халате. Я не был убит, не был ранен, не попал в плен. После этого своеобразного антракта, для многих столь трагического, мне оставалось только вернуться в бюро, к своим прежним обязанностям. Впрочем, не все служащие вернулись в здание на улице Лафит, кое-кто даже из руководящего персонала, среди которого было несколько евреев; они покинули Париж еще до вступления в город гитлеровских войск и укрылись в свободной зоне, некоторые успели добраться до Англии или Америки. И вот меня, подобно пешке, передвинули на две клеточки вперед, и мы временно получили на шоссе у парка Монсури квартиру одного из прежних моих начальников. Имя его было Леви, он в то время находился в Португалии, где ждал очереди на пароход, идущий в Нью-Йорк, и его вполне устраивало, чтобы в его квартире жили мы, а не немцы. В этой квартире мы прожили всю войну, а потом еще год, потому что Леви вернулся только в сорок шестом. В сущности, она и была твоим первым домом, так что свою жизнь ты начал среди чужой обстановки, которая принадлежала чужим людям. Помню, когда тебе было года два и ты только начал открывать для себя мир, это обстоятельство очень меня огорчало. Записки эти и писать бы не стоило, если не говорить в них всей правды. Из рассказов ты знаешь о тогдашних лишениях. Твоя мать с ног сбивалась в бесконечных поисках продуктов. Не было топлива, не было света. Людей пытали, расстреливали. Забирали отцов, оставляя семьи без помощи и защиты, убивали детей. Да, конечно, все это было ужасно, и все же особенно — не суди меня строго — я страдал от того, что тебе приходилось расти среди чужих вещей. Здесь не было ничего нашего: на стенах висели портреты, принадлежавшие незнакомой семье, и эти чужие дяди, тети, дедушки раздражали меня. Квартира была огромной и более комфортабельной, чем я мог бы предоставить тебе в мирное время. Три большие спальни с богатой громоздкой мебелью, всюду персидские ковры, в столовой можно было накрыть стол на двадцать персон. — Осторожно с этим креслом, Жан-Поль! Оно не наше! Все было там не нашим, кроме детской мебели, и мы считали своим долгом вернуть квартиру владельцу в том виде, в каком ее получили. Даже к бумаге, которую я обнаружил в ящиках письменного стола, я не притронулся. У нас была служанка Фернанда, наверное, ты ее помнишь, она потом вышла за монтера и ушла от нас. Почти весь день она просиживала с тобой на скамейке в парке, потому что твоя мама никогда не была так занята, как в то время. Возможно, ты будешь неприятно удивлен, но я уверен, что для нее это были лучшие годы в нашей совместной жизни. В бюро война почти не ощущалась — работа шла своим чередом, как и прежде, вот только приходилось сталкиваться с новыми проблемами, а штат сократился на добрую треть. Ты поразился бы, если бы взглянул на войну и оккупацию глазами прогнозиста, то есть увидел бы те формулы и цифры, которые видел я. Убийства, смерть от голода, холода, лишений, смерть в лагерях, от пожаров, возникавших вследствие необычных причин, несчастные случаи, которые не снились прежней полиции, — все это сосредоточивалось в моем бюро и застывало в виде математических уравнений. А твоя мать сталкивалась с другой войной, реальной, и прежде всего как хозяйка, которой необходимо было кормить семью, — она была вынуждена ездить по деревням и пускаться во всякие неприглядные комбинации. Она знала и другую войну. Но не сразу сказала мне об этом. Однажды вечером, когда я, вернувшись со службы, поцеловал ее, она вдруг пристально посмотрела мне в глаза, словно хотела о чем-то предупредить, и, незаметно указывая на тебя, приложила палец к губам. Потом утащила меня в дальнюю гостиную, которой мы обычно не пользовались из-за нехватки дров, и шепотом сказала: — Не ходи в зеленую комнату. В этой комнате мы не жили, и мне незачем было ходить туда. Я удивленно смотрел на нее, ожидая объяснений. — Там один человек. Лучше, чтобы Жан-Поль не знал об этом. Я простодушно спросил: — А кто он? — Ему необходимо на время исчезнуть. Так в нашем доме стали появляться «квартиранты», которые проводили у нас ночь или неделю, — только однажды я случайно видел одного из них; заметив меня, он быстро захлопнул дверь. — Лучше, чтобы ты ничего не знал, в случае чего сможешь с чистой совестью все отрицать. — А Фернанда? — Она-то не проговорится. Я каждый раз плачу ей, а больше ее ничто не интересует. Несколько раз она отправлялась в какие-то таинственные поездки, о которых говорила лишь намеками, и я помню, что ты — тебе было тогда три года — очень на это сердился: — Почему моя мама все время куда-то уходит? Я не сомневаюсь в том, что она мне доверяла. Думаю, она держала в тайне свои дела действительно для того, чтобы уменьшить для меня степень риска, — уже началось время допросов и пыток, и каждый, проходя по улице Сассе, чувствовал, как у него сжимается горло. И все же именно в это время она нашла для себя дело, и независимо от меня, — вот почему мне кажется, что это были лучшие годы ее жизни. Каждому из нас необходимо знать, что его ценят: жажда самоутверждения в одинаковой степени свойственна и самому незаметному мужчине и самой незаметной женщине. Не в том ли, между прочим, одна из причин болезни нашего века, что многие уже не заблуждаются на свой счет. Ремесленник горд своей профессиональной сноровкой, крестьянка твердо верит, что никто во всей деревне лучше ее не сварит супа, а вот заводской рабочий или канцелярская служащая, которым всегда можно найти замену, ищут пути к самоутверждению — и то не все — лишь за стенами завода или канцелярии. Вот объяснение, почему твой дедушка последнюю половину жизни вдруг начал по вечерам играть в бридж; я готов поклясться, что каждый из его партнеров, как и он сам, считал себя лучшим игроком в компании. Не одна твоя мать так поступала, я понимаю, и все же есть что-то необъяснимое в ее поведении, во всяком случае для меня. Она шла на риск, ей грозили лагерь, пытки, смерть. И все это ради того, чтобы несколько человек смогли выполнить полученный приказ. Ее торжественно наградили в сорок пятом, она это заслужила. Но для нас это была утрата. Я потерял жену, ты — мать. Прости мне эти слова. Впрочем, я не прав. Война тут ни при чем, она ничего не изменила ни в ней, ни в нас. Разве что на два-три года ускорила процесс бурного раскрытия ее «я». Нас ей недостаточно. Жизнь в такой семье, как наша, тяготит ее, ей тесны стены квартиры, она задыхается в ней, подобно тому, как задыхаются в погребе или туннеле страдающие страхом темноты. Мне трудно дается общение с людьми, я весь будто сжимаюсь; в юности мне приходилось делать над собой усилие, чтобы не покраснеть, не начать заикаться. Для твоей же матери, напротив, соприкосновение с людьми необходимо как воздух, все равно какими, хотя бы с толпой в общественных местах, на улице. И еще ей просто необходимо действовать, проявлять себя, а мы не предоставляем ей для этого достаточно возможностей. Когда это началось? Когда, в какой день стали мы с ней чужими друг для друга? Я говорю — чужими, но не врагами, ибо, если не считать отдельных — и неизбежных — столкновений, мы остались добрыми приятелями. В сущности, нельзя даже сказать когда. Мы с самого начала не были настоящими мужем и женой. Мы ошиблись, посчитав подобие дружбы достаточным для совместной жизни. Ошиблись тогда в Канне, почувствовав себя школьниками на каникулах. Я не сержусь на нее за это; не думаю, чтобы и она сердилась на меня. Возможно, мы остались бы вместе, даже если бы не родился ты. Впрочем, в этом я не уверен. Многих ли друзей сохраняем мы на протяжении жизни? Вначале это друзья по лицею, потом по университету, те, с кем вместе начинаешь путь, потом сослуживцы по бюро, по адвокатуре или другому узкому профессиональному кругу, друзья зрелых, друзья преклонных лет. Какую-то часть пути идешь с кем-то вместе, и на каждом перекрестке теряешь спутников, которые уходят в другую сторону, а ты встречаешь новых. За двадцать — тридцать лет немногие среди моих знакомых не потеряли старых друзей — конечно, я говорю не о тех приятелях, к кому, случайно встретившись, мы обращаемся на «ты» и кого дружески хлопаем по плечу. Изменился тот, с кем десять лет назад у нас были одинаковые вкусы, изменился с тех пор и я, так что сегодня между нами нет уже ничего общего. К тому же с друзьями мы встречаемся, лишь когда нам хочется, в определенном настроении. Никто не любит быть застигнутым в минуту слабости или нерешительности. Может быть, когда друг — существо иного пола, дело обстоит иначе? Я всегда верил, что это так, верю и теперь, хотя трагедия 1928 года помешала мне убедиться в этом на опыте. Но тогда непременно должна быть любовь, а это значит, что с определенного времени каждый из двоих перестает быть только собой и становится частью некоего нового единства. Я потом расскажу тебе о моих родителях, они-то, я почти уверен в этом, действительно любили друг друга. Любили до такой степени, что отец после смерти матери не захотел больше жить. Но об этом потом. Сначала закончу разговор о своем поколении, обо мне и твоей матери. Это необходимо — я ведь сам не ожидал, когда начинал писать о нас, что зайду так далеко в своих признаниях, и теперь уже обязан высказать тебе все. Действительно ли я такой слабый, как считает твоя мама? И почему она так считает? Потому что я ушел в себя? Может быть, она права, но в таком случае я вообще не встречал людей сильных. Ибо ее неуемная активность ведь тоже способ убежать от действительности. Моя мать ушла от действительности в забвение, в однообразное, сонное небытие, которое длилось сорок лет, отец нашел себе убежище в безропотном выполнении долга — того, что он считал долгом. Я ухожу от нее в свой «кавардак» — я имею в виду не только свой кабинет, где я запираюсь по вечерам. А твоя мама находит себе убежище в нескончаемом действовании — я говорю «нескончаемом», потому что у нее нет цели, или, точнее, едва достигнув цели, она тут же ставит себе новую. Наши друзья, очевидно, считают ее честолюбивой, и в известном смысле они правы. Теперь ей уже не приходится перевозить нелегальные бумаги, прятать английских летчиков или людей из Сопротивления; литературных талантов, которые вдруг обнаружила у себя моя сестрица, у нее тоже нет, и честолюбие ее выражается в ином. Первым его проявлением была квартира на улице Мак-Магон, обставленная по собственному вкусу, вторым — приемы для людей определенного круга, ибо она не забыла барака в Ницце, где прошло ее детство, не забыла низкого происхождения своих родителей. Она продолжает свой путь наверх и очень огорчится, если и ты в свою очередь не поднимешься несколькими ступеньками выше… Норковое манто — не более чем символ такого восхождения, как прежде бобровая шубка, собственная машина, первый бриллиант. Кто знает, если бы мы тогда действительно любили друг друга, а не женились ради какой-то игры, только потому что случайно оба оказались свободными, — может, ей было бы достаточно быть моей женой и твоей матерью. В своей активности она ищет то, что не находит в нас. Ни ты, ни я не можем на нее за это сердиться. Прости меня, сын. Я должен был сказать тебе это. Надеюсь, я не сделал тебе очень больно? Сегодня вечером, прежде чем писать дальше, я перечел последние страницы и едва все не разорвал — так мне стало неловко, настолько я почувствовал себя виноватым. Но потом я немного утешился, убедив себя (отчасти это правда), что пишу не столько для тебя, сколько для себя, и что, закончив свой рассказ, брошу его в огонь. Сделаю ли я это? Посмотрим, будущее покажет. Твоя мама, в то время как я пишу эти строки, сидит в театре, в ложе одного посланника, сын которого, двадцатипятилетний блестящий юноша, охотно служит ей чичисбеем. Я не ревную, но, раз я об этом пишу, мне это небезразлично. Твоя мама выглядит значительно моложе своих сорока восьми лет, ее живости и искрящемуся взгляду могут позавидовать юные девушки. Тело ее нисколько не увяло, как у большинства женщин ее возраста, напротив, стало нежнее и, вероятно, соблазнительнее, тем более что одевается она со вкусом и в ней есть та особая прелесть, которую к определенному возрасту приобретают парижанки — те, что много видели, много слышали, многое испытали, но не только не потеряли вкуса к жизни, а начинают цвести вновь. Такова мать твоего друга Запо — ей уже давно за сорок, и все же для тысяч мужчин она воплощение женственности. Удовлетворит ли твою мать ее напоминающая бегство лихорадочная деятельность? Всегда ли она сможет ею довольствоваться? Если что случится, я, один я буду виноват, говорю тебе об этом прямо и полагаю, уточнений не требуется. Приближается рождество, город словно охвачен лихорадкой, с каждым днем она чувствуется все больше и овладевает даже равнодушными. Гигантские световые рекламы то вспыхивают, то гаснут на фасадах домов, празднично украшенные витрины манят покупателей, и кажется, будто даже толпа движется по улицам веселее. На службе только и разговоров что о рождественских подарках и сочельнике, а как прогнозист, я уже установил вероятные масштабы предстоящих несчастных случаев, преступлений и самоубийств. Хотя мы не религиозны, рождество справляем, как все, у нас будет небольшая елочка для взрослых — давно миновало время нарядно украшенных елок и игрушечных поездов для тебя. Ты попросил подарить тебе велосипед с мотором. Ты его получишь. Как раз сегодня по дороге со службы я за него заплатил, и его доставят нам двадцать четвертого декабря. Твоя мама получит бриллиантовые серьги к своему колье. В 1928 году в Лa-Рошели был такой же канун рождества, но у тогдашних Лефрансуа праздник не состоялся. Сегодня я получил свой рождественский подарок от компании. На этот раз не конверт с чеком и не традиционный ящик с сигарами. Ради этого подарка мне невольно пришлось солгать, едва ли не злоупотребить доверием, и это портит мне все удовольствие. А если бы не это, был бы я доволен? Пожалуй, да. Примерно в три часа мне сообщили, что генеральный директор ждет меня в своем кабинете. Директор всегда держится важно, его боятся, от него зависят судьбы тысяч служащих. В ящике его письменного стола всегда лежат таблетки тринитрина, он кладет их в карманы своего костюма и в карманы пальто — каждую минуту у него может быть инсульт. В больших ресторанах, где он бывает почти каждый день на официальных обедах и банкетах, метрдотелям велено подавать ему только диетические блюда, которые он с угрюмым видом лениво ковыряет. Вероятно, не я один догадываюсь, почему он носит усы щеточкой (седые, почти совсем белые): для того, чтобы скрыть расстояние между носом и верхней губой и придать своему лицу строгое выражение. Без этих усов у него был бы вид доброго малого, может быть, даже неуверенного в себе. — Садитесь, господин Лефрансуа. На стенах его кабинета висят писанные маслом портреты прежних генеральных директоров. Потом, когда его не будет, здесь повесят и его портрет. Руки у него бледные, с крупными веснушками, и мне неловко было смотреть на них. — Если я не ошибаюсь, — начал он, внимательно поглядывая на лацкан моего пиджака, — у вас еще нет ордена Почетного легиона? Я ответил, что нет. — В таком случае, если вы не возражаете, эта досадная оплошность будет исправлена, и мы, может, еще в этом году успеем представить вас к награде. Считайте это моим рождественским подарком. Я сегодня утром завтракал с министром финансов, у него каким-то чудом осталось несколько свободных орденов, и он спросил, не знаю ли я кого-нибудь, кто достоин награждения. Он мой товарищ по университету, и потом мы свойственники — наши жены в родстве. Вам не придется проходить через обычные формальности, я только попрошу вас заполнить эту анкету. На его письменном столе лежал листок с пустыми местами для ответов. — Заполните его и пришлите мне в течение дня. И позвольте заранее вас поздравить. Сам он носит большой офицерский крест. Придает ли он этому значение? А министр юстиции? Насколько серьезно он относится к подобным вещам? С тех пор как я достиг определенного служебного положения, мне приходится иной раз присутствовать — сидя обычно в самом конце стола — на официальных завтраках, и я хорошо представляю себе, как все случилось. Министр вдруг сказал: — Послушай, Анри, у меня, как ни странно, осталось несколько свободных орденов. Слишком экономно раздавали. Может, тебе для кого-нибудь пригодится? А наш директор, вероятно, мысленно перебрав весь руководящий состав, ответил: — Пожалуй, для нашего начальника бюро прогнозов; он, несомненно, будет польщен. Если при этом он произнес мое имя, министр, должно быть, нахмурился и спросил: — А это случайно не родственник Филиппа Лефрансуа? Оба они уже достаточно пожилые люди и могут помнить нашу тогдашнюю историю. Но это все равно ничему не могло бы помешать, поскольку формально я не был в ней замешан. И все же я оказался вынужденным подписаться под ложными сведениями. После того как лет двадцать назад один журналист отослал обратно орден Почетного легиона, правительство, награждая, стало из осторожности требовать, чтобы предварительно заполнялась анкета, представляющая собой как бы заявление соискателя. Так что сегодня мне пришлось не только добиваться ордена, о котором я меньше всего думал и который мне предложили, но еще свидетельствовать, что я никогда под судом и следствием не находился. Формально я сказал чистую правду и тем не менее солгал, ибо я заслуживал осуждения. Я достаточно сурово судил других, поэтому не менее сурово отношусь к себе. Да, орден доставляет мне удовольствие. Это чувство сродни тому приятному волнению, которое вызывают во мне приготовления к рождеству, герань мадемуазель Огюстины, сродни тому упорству, с которым я настоял вопреки протестам твоего дяди, чтобы отца отпевали в церкви. Все это вещи одного порядка. Хоть я и неверующий, я люблю религиозные праздники, традиционные костюмы и кушанья… Проходящий мимо военный оркестр способен вызвать у меня прилив патриотических чувств. По воскресеньям, слушая звон колоколов церкви св. Фердинанда, я иногда завидую нашей служанке Эмили, когда она, принарядившись, надушенная, отправляется к мессе. Все это я пишу к тому, что в конце этого года у нас состоится торжественный прием, на который соберется много гостей, чтобы отпраздновать мое награждение орденом Почетного легиона, и тебе представится случай увидеть Дезире, метрдотеля из ресторана «Потель в Шабо», который снова появится в нашей гостиной со своим огромным раздвижным столом, ящиками шампанского и корзинами пирожных. Когда ты был маленьким, ты звал Дезире «мой большой друг», потому что он забегал к тебе в детскую с разными вкусными вещами, даже шампанским, которое ты называл «лимонад для взрослых». На этот раз ты сядешь с нами за стол, длинный, неуклюжий, не знающий, куда девать руки, и будешь наблюдать за всеми, особенно за мной, своими глазами, в которых ничего нельзя прочесть. На этом вечере мне предстоит расцеловаться со своим крестным (ибо у меня будет крестный отец, как на крестинах, вероятно, генеральный директор), а затем возможно более непринужденным тоном произнести благодарственную речь. Я покажусь тебе смешным? Когда ты был ребенком, твоя мама, которая тоже придает большое значение традициям, — только иначе и совсем другим традициям, нежели я, — заставляла тебя декламировать поздравления с Новым годом, и у тебя при этом бывал такой мрачный взгляд, словно мы заставляли тебя делать что-то унизительное. У твоего дяди Ваше, который совсем немного старше меня, уже Большой офицерский крест. Правда, он не дожидался, чтобы этот орден ему предложили. О нем говорят, как о будущем академике, он им и станет лет этак через пять. Он продумал тщательно, едва ли не научно, свое восхождение, отнюдь не полагаясь на случай и взвесив заранее, каким путем следует идти после каждого этапа. Знамениты не его романы, а он сам, потому что он делает для этого все необходимое и никогда не ошибается. Только один раз он поставил не на ту карту и этого-то никогда себе не простит: он, тогда начальник канцелярии, женился на моей сестре и поселился вместе с нашей семьей в казенной квартире. Он тоже вышел из низов — его отец был полицейским агентом, мать — портнихой. Семья Ваше жила в Фетильи, предместье Ла-Рошели, где в одинаковых домишках обитает трудолюбивый люд — служащие, учителя, железнодорожники, старые девы, дающие уроки сольфеджио и игры на рояле. Тихими летними вечерами мужчины копаются в своих садиках, женщины болтают, перекликаясь через изгороди. Я отношусь вовсе не плохо к простым людям, даже, пожалуй, завидую им. И все же выходцев из народа я почти безошибочно узнаю по их особой агрессивности. Прокладывая себе дорогу, они словно мстят за что-то; кажется, будто они с яростью поворачиваются спиной к собственному детству. Иногда я задаю себе вопрос: не была ли бы твоя мама счастливее с таким человеком, как Ваше? Они поддерживали бы друг друга в этом общем для обоих страстном стремлении преуспеть. Может быть, с ним ей достаточно было бы чувствовать себя просто женой, самкой этого дикого зверя, рыскающего среди парижских джунглей? У меня нет на этот счет иллюзий: ей нужен был совсем другой мужчина. А мне следовало выбрать жену, которая, вроде г-жи Трамбле, например, была бы счастлива вести дом и готовить мужу вкусные кушанья. Но может быть, и это иллюзия? Действительно ли счастливы подобные семьи? Может быть, и с Пьером Ваше твоя мама в один прекрасный день возжаждала бы собственной жизни и сбросила с себя мужнино иго? Кстати, как раз в эти минуты они присутствуют на одной генеральной репетиции и, вероятно, в антракте встретились в фойе: — А где Ален? — Как будто ты не знаешь Алена! Разве его заставишь выйти из дому после обеда!.. Во всей квартире мы сейчас одни. Свет горит только в твоей комнате и в моем кабинете. Как и я, ты сидишь за столом и занимаешься, я только что слышал, как ты ходил на кухню за лимонадом. Судя по тому, сколько ты там пробыл, ты, очевидно, нашел себе в холодильнике что-нибудь по вкусу — паштет или холодное мясо. Я ждал, что на обратном пути ты завернешь ко мне, ты ведь видел свет под моей дверью. Правда, тебе столько твердят о моей занятости, что ты, возможно, и побоялся мне помешать. Пожалуй, когда надоест писать, я сам отправлюсь к тебе посидеть на краешке твоей кровати. Сегодня вечером пишу всякий вздор, все, что приходит в голову, — лишь бы отдалить момент, когда я дойду до событий, ради которых и затеял эти записки. Мне почему-то вспомнился один забавный случай, я расскажу его, хотя ты, пожалуй, упрекнешь меня, что я рад всякому поводу придраться к твоей матери. Ты был тогда в пятом классе. Прежде ты всегда шел первым, редко вторым, и в конце каждого учебного года мы, чтобы тебя поощрить, делали тебе какой-нибудь довольно дорогой подарок. Может быть, потому что я так живо помнил собственное детство, в тот год я почувствовал в тебе какое-то беспокойство. Ты словно стремился ослабить некую пружину, а может, у тебя появились другие интересы, помимо занятий. Летом в Аркашоне ты познакомился с мальчишками, у которых была моторная лодка; ты попросил подарить тебе такую же на рождество, на что твоя мама резонно ответила: — Зачем же дарить на рождество вещь, которая понадобится только через полгода? И куда мы ее денем? Учись как следует, и мы подарим тебе лодку к окончанию занятий. Учиться как следует для твоей матери — значит быть первым или вторым учеником, ты приучил ее к этому. В конце мая я отправился на улицу Гранд-Арме посмотреть моторные лодки и взял тебя с собой. — Ну, какую ты хочешь? Ты указал на лодку из дюралюминия, и я отметил про себя, что ты не проявляешь особого восторга. Последние две недели ты был каким-то мрачным, даже угрюмым, я знал: у тебя всегда такой вид, когда что-то не ладится. — Я наверняка не буду первым учеником, — объявил ты как-то вечером за столом. — Погорел с латинским переводом. — Я тебя предупреждала, ты недостаточно занимаешься, — отозвалась твоя мать. Между тем лодка была уже куплена, но я оставил ее в магазине, договорившись, что сообщу по телефону, когда и куда ее доставить. При раздаче наград, на которую мы, как обычно, явились с твоей матерью, — отцов всегда было мало, но я присутствовал неизменно, — выяснилось, что ты в классе не первый, даже не второй, а шестой. Помню, когда мы все трое в полном молчании вышли из лицея Карно, мне очень хотелось потихоньку пожать тебе руку, чтобы немного тебя утешить. Твоя мама за всю дорогу не произнесла ни слова, она заговорила только когда мы повернули на улицу Мак-Магон. — Полагаю, Жан-Поль, — сказала она, — ты понимаешь, что ни о какой моторной лодке не может быть и речи. Ты только кивнул головой. Когда мы с ней остались вдвоем, я попытался выступить в твою защиту. — Ты можешь делать как знаешь, — ответила она мне, — ты отец. Для меня это вопрос принципиальный. Эту лодку он должен был получить на определенных условиях. Между ним и нами было заключено определенное соглашение. Он этих условий не выполнил. Он не только провалил латынь, но плохо занимался и по другим предметам. Если ты приучишь его к незаслуженным подаркам, ты окажешь ему дурную услугу. Повторяю, я понимал ее точку зрения и ни в чем ее не обвинял. И все же спустя некоторое время я прокрался в твою комнату — ты делал вид, что читаешь роман, — и шепотом сказал: — Все в порядке! Будет у тебя лодка! Тогда ты ответил, глядя твердым мужским взглядом, и я уверен, что в этом взгляде не было сострадания: — Не делай этого, папа. — Тс-с! Лодка уже будет в Аркашоне, когда мы туда приедем. — Все равно я не буду ею пользоваться. Тебя я тоже понимал. Я понимал вас обоих. В Аркашоне ты пробыл пятнадцать дней и ни разу не ездил на лодке. Она простояла в саду виллы, которую мы снимали каждый год. У тебя было ощущение, что ты за нее не «заплатил». Пишу я тебе об этом потому, что у меня тоже есть своя моторная лодка. Один человек сделал для меня однажды нечто, что обязывает меня всю жизнь быть первым или вторым. Вот почему от двадцати до тридцати лет я столько работал, не позволяя себе того, что называют удовольствиями. Первым я не стал, потому что сделан не из того теста. И все же мне нужно, мне совершенно необходимо быть хотя бы вторым, быть человеком «порядочным» не только в твоих глазах, но и в своих собственных. В сущности, именно это я и пытаюсь доказать самому себе с той самой минуты, как начал тебе писать. ГЛАВА ПЯТАЯ Я был примерно такого же роста, как ты, только шире в плечах, ибо был тогда на три года старше тебя, и вот что к тому времени я знал grosso modo[9 - В общих чертах (лат.).] о своей семье. Прежде всего — и мне кажется, это сыграло свою роль, — я ни разу не жил в обычном доме, в обычной квартире, как все другие дети. Но всегда в казенных зданиях, в огромных, более или менее роскошных квартирах. Когда я родился, мой отец Филипп Лефрансуа, уже доктор прав — ему в ту пору было двадцать шесть лет, — только что вступил на административное поприще и получил должность начальника канцелярии префекта в Гапе, в Верхних Альпах. Мне было три года, когда он получил супрефектуру в Мийо, в Авейроне, а в школу я пошел уже в Грассе, куда его затем перевели. Потом я учился в лицее в По, затем в Ла-Рошели, где мы прожили около семи лет. Таким образом, Ла-Рошель была для меня в детстве единственным городом, который я успел узнать, остальные города оставили у меня лишь смутное воспоминание. Едва я успевал привыкнуть к нашей квартире, к своей комнате, к учителям, едва появлялись у меня товарищи, как мы переезжали — и опять новая квартира, новая приемная, новые лица. Там, в Ла-Рошели, моя сестра, твоя тетка Арлетта, вышла замуж за Пьера Ваше, он, как я уже говорил, был начальником отдела общественных работ, и, так как молодые не могли или делали вид, что не могут найти себе квартиру, они поселились вместе с нами в огромном помещении, отведенном для префекта. Только одно преимущество было у меня перед тобой. Тебе вилла «Магали» и ее обитатели внушили самое невыгодное представление о твоей семье, твоих «прародителях». Во мне же оба деда, так же как и бабка с материнской стороны (матери отца я не знал), вызывали чувство глубокого почтения. Хочешь, углубимся в еще более отдаленное прошлое? Отец моего деда Урбен Лефрансуа, живший с 1823 по 1899 год, был знаком с такими людьми, как Виктор Гюго, Ламартин, Делакруа, среди его бумаг есть письма от Жорж Санд и Дюма-отца, он был другом писателей и художников. Тебе попадались, конечно, в учебнике истории портреты герцога де Морни, так вот твой прапрадед был немного похож на него — представь его одетым по моде Второй империи. Он был принят при дворе, и, говорят, императрица Евгения находила его остроумным собеседником. Жил он на доходы от своих земель, как и почти все светские люди в те времена, а также от капитала. К счастью для своих детей, он покупал картины у друзей художников, и полотна эти представляли гораздо большую ценность, чем те заложенные земли, которые он оставил в наследство. Мой отец помнил своего прадеда. Урбен Лефрансуа произвел на него большое впечатление своими аристократическими манерами, а я не раз слышал, что он был членом жокей-клуба, куда в те времена попасть было труднее, чем в наши дни. Даже мне, хоть я и старше тебя на целое поколение, трудно представить себе тогдашнюю жизнь, посвященную одним развлечениям. На улице дю Бак, во дворе старинного дома, у него был небольшой особнячок, построенный в XVIII веке; особнячок этот унаследовал мой дед и прожил в нем всю свою жизнь. Я показывал тебе его, помнишь? Фасад здания, выходящего на улицу, вполне заурядный, слева от подъезда — лавка антиквара, справа — книжный магазин. Войдя в ворота, выкрашенные в темно-зеленый цвет, проходишь под их аркой мимо привратницкой и оказываешься в небольшом дворике, вымощенном круглым булыжником, с высокой липой посредине. В глубине двора — каменный особнячок, в прошлом, очевидно, охотничий домик, выстроенный каким-нибудь вельможей или откупщиком для своей любовницы. Теперь он потемнел от времени, но линии его изящны и гармоничны. За высокими его окнами на втором этаже находился когда-то кабинет и гостиные моего деда. Я немного боюсь описывать тебе своего деда Армана Лефрансуа. Как бы он не показался слишком смешным. Тебе, должно быть, попадались старые номера «Ви паризьен», где изображены стареющие волокиты, которых Лаведан называл мышиными жеребчиками: держащиеся очень прямо седовласые старички в светлых гетрах и визитках, с нафабренными усами и моноклем в глазу. Таков примерно портрет твоего прадеда; к этому можешь добавить еще редкие волосы, искусно прикрывающие голый череп. Да, он был именно таким — неутомимым волокитой, или мышиным жеребчиком; рано овдовев, он, как я слышал, отнюдь не отказывал себе в утешениях, и у него еще в семьдесят лет случались любовные истории. Однако он уже не был праздным человеком, как его отец. Напротив, он закончил одно из самых солидных учебных заведений — Высшую школу финансов, после чего сделал блестящую карьеру в Высшей счетной палате. Все это звучит для тебя сухо и отвлеченно, я понимаю. Вот я говорил, что человек после смерти продолжает жить еще сто лет. А ведь не прошло и двадцати со дня смерти дедушки — это был год моей женитьбы, — и я не могу точно нарисовать его портрет. Правда, говорил он мало и слегка кокетничал своей сдержанностью. Мне было лет десять или одиннадцать, когда однажды у него в гостях я почему-то разревелся; дед, нахмурив брови, вставил в глаз монокль, строго посмотрел на меня, затем укоризненно на отца. Тяготило ли его одиночество последних двадцати лет? Он жил в особнячке со старухой кухаркой Леонтиной, которая служила ему всю жизнь, и лакеем Эмилем, сыном одного из последних его арендаторов. Небольшое состояние, оставленное ему отцом, к тому времени растаяло, из картин остались лишь те, которые не имели никакой ценности. Его особняк на улице дю Бак был заложен и перезаложен. Тем не менее он до самого конца сохранил положение в обществе, включая и последние три года, которые провел в инвалидной коляске. Знал ли он правду о трагедии 1928 года? Мне это неизвестно, но я совершенно уверен, что отец ему ничего не сказал. Однако я готов поклясться, что он догадывался о том, что произошло, и не простил меня, потому что впоследствии был со мной холоднее, чем прежде. Так же как и мой генеральный директор, он был кавалером Большого офицерского креста и, кроме того, имел немало иностранных орденов, так как в свое время ездил с различными миссиями в иностранные столицы. Полюбить его я не смог, мне мешала ирония, которую я читал на его лице. Молодых ирония или отталкивает, или вызывает протест: они не сразу понимают, что это средство самозащиты и что часто за такой иронией таится душевная чистота. Теперь, когда прошло семнадцать лет, как его нет на свете, я жалею, что не расспросил его кое о чем; мне кажется, он не только многое видел и многое пережил, но и много размышлял и, может быть, сумел бы ответить на некоторые мои вопросы. Но, вероятно, это иллюзия. Нет оснований считать, будто старшее поколение знало что-то, чего не пожелало нам передать. Между ним и моим отцом точно такая же разница, как между прелестным особнячком на улице дю Бак (нам он уже не принадлежит, его собираются снести и на его месте построить какое-то учреждение) и домом в Везине, та же разница, в общем, что между моими воспоминаниями детства и твоими. Меняется лишь их цвет. Мой дед казался мне холодным, недобрым, я стеснялся того, что он одет как старички в «Ви паризьен», что он бегает на бульварах за мидинетками. А тебе мой отец, должно быть, тоже казался холодным или охладевшим, тебя коробила затхлая атмосфера виллы «Магали», где он с добросовестностью маньяка ухаживал за больной женой. Наши деды — мой и твой — занимают в жизни каждого из нас совсем небольшое место, а потому мы склонны представлять их себе поверхностно и схематично, забывая о том, что в свое время каждый из них был центром мироздания. Так же мы относимся ко всем, кто лишь какое-то время идет с нами рядом, — к нашим учителям, сослуживцам. С кем мы дружили то ли год, то ли десять лет. Мы смотрим на своих случайных спутников под каким-нибудь определенным углом и судим о них по двум-трем наиболее характерным чертам, не допуская мысли, что они так же сложны, как и мы. Для меня Урбен Лефрансуа, любитель искусств, некогда присутствовавший на обедах в замке Тюильри, всего лишь силуэт, а его сын Арман, мой дед, что-то вроде тех полузатененных фигур, которые мы видим на заднем плане старых картин. Для тебя мой отец был и навсегда останется дряхлым стариком, потом мертвецом под черным покрывалом. Для твоих детей… Думаю, что другой твой прадед, отец моей матери, понравился бы тебе больше. Его звали Люсьен Айвар, ты, возможно, слышал это имя на уроках истории, ибо человек он незаурядный. Если мой дед Лефрансуа был крупным государственным чиновником, то мой дед Айвар являлся выдающейся фигурой на дипломатическом поприще в те времена, когда слово «дипломатия» еще не потеряло своего высокого смысла. Знаешь ли ты, что моя мать — если не считать каникул — до Везине никогда не жила в частном доме? Если я провел молодость в квартирах, отведенных для префектов и супрефектов, то ее молодость протекала в обстановке куда более роскошной. Ее родители без конца переезжали из одного посольства в другое. Она родилась в Пекине, читать научилась в Буэнос-Айресе, в монастырской школе, и лишь после этого увидела Стокгольм, Рим, Берлин. Ее мать тоже принадлежала к дипломатическому кругу. Звали ее Консуэло Чавес, она была дочерью кубинского посланника в Лондоне, там-то и встретил ее мой дедушка, бывший тогда секретарем нашего посольства. Это особый мир, совершенно незнакомый мне и тем более тебе; правда, утверждают, что с того времени в нем многое переменилось. Я прочитал «Воспоминания» Люсьена Айвара, выпущенные каким-то издателем из Сен-Жерменского предместья, в двух томах под скромной серой обложкой. Подзаголовки, пожалуй, могли бы отпугнуть тебя, они довольно скучные: «Малая Антанта и проблема Ближнего Востока», «Бисмарк глазами южных американцев»… Я цитирую их по памяти. Ты найдешь здесь точные даты, отчеты об официальных и неофициальных переговорах, доклады тайных агентов — словом, всю изнанку, все нижнее белье истории. Но, несмотря на нарочитую сухость изложения, все время ощущаешь как бы на заднем плане блестящую, временами беззаботную жизнь, приемы, балы, интриги, в которых любовь и политика идут рука об руку. Моя мать вместе со своими сестрами не только жила этой жизнью — она играла главные роли во всех спектаклях, подмостками для которых служили последние королевские дворы Европы. Эдуард VII, Леопольд II, германский император, великие князья — все они были для нее не имена из газет и учебников истории, она была знакома с ними, а с некоторыми танцевала на балах. Она была очень красивой (это видно по ее портрету, написанному пастелью, тому, что висит у меня в кабинете) и, что, вероятно, очень удивит тебя, очень жизнерадостной и живой, динамичной, как сказали бы сегодня, а поэтому душой всех приемов и балов. Вела она себя более свободно, чем девушки ее круга в те времена, и ей приписывали если не любовные приключения, то, во всяком случае, весьма неосторожные поступки, которые охотно раздувала светская хроника. Ей было двадцать восемь лет, когда ее отец временно получил весьма ответственное назначение на Кэ д’Орсе, там она и встретила моего отца, который был на четыре года ее моложе. Все ее сестры к тому времени уже были замужем, о ней же говорили, что она замуж никогда не выйдет, потому что у нее слишком своеобразный характер и она ни за что не подчинится воле и желаниям мужчины. В это время произошла одна история, о которой я слышал от своей сестры, только не знаю, от кого она могла ее слышать, ибо, само собой разумеется, дома у нас об этом никогда не говорили. В 1903 году еще дрались на дуэлях, хотя и не так часто, как в прошлом веке. Во время такой дуэли на шпагах был убит поклонник моей матери, некий итальянский граф. Рассказывали, что все началось у «Максима», где во время веселого ужина один из присутствующих позволил себе шутки весьма дурного тона насчет дочери посланника Айвара. Это был некий балтийский барон, который несколькими часами позже в Медонском лесу тяжело ранил своего противника, и тот вскоре скончался. Немец спешно покинул Париж, не подозревая, что во время войны 1914 года ему суждено будет дойти до ворот столицы, но так и не войти в нее. Это очень известное имя. Имя его жертвы не менее известно в Италии. Может быть, и в итальянской семье тоже помнят об этом событии и рассказывают о твоей бабушке, невольно сыгравшей в их жизни роковую роль, сыновьям или племянникам. Ты слышишь иногда, как твоя мама в пылу пустяковой ссоры бросает мне: — Что ж, я не Лефрансуа, но я в этом не виновата! Или же ворчит на тебя: — Вот уж настоящий Лефрансуа! Сколько бы она ни старалась, она не забывает о своем происхождении и не может мне простить моего. И хотя я не придаю своему происхождению особого значения, твоя мать чувствует себя словно бы униженной, уязвленной. Каждая супружеская пара — что бы там ни говорили! — объединяет не только две индивидуальности, но и две семьи, два клана. Дух новой семьи, ее атмосфера, ее уклад жизни всегда компромисс между двумя различными атмосферами, двумя укладами жизни, и один из них неизбежно одерживает верх. Это битва, в которой всегда есть победитель и побежденный; естественно, что у побежденного остается чувство если не вражды, то досады. Этого я тогда в Канне не понимал. Просто не думал об этом. Признаюсь тебе, что впервые почувствовал себя Лефрансуа лишь после того, как родился ты. Расстояние между средой моей матери и средой отца было гораздо меньше того, что разделяет нас с твоей матерью. Оба они принадлежали к одному миру, к тому светскому кругу, о котором ежедневно писалось на второй странице «Фигаро» и тогдашнего «Голуа» и который часто называли буржуазной аристократией. Однако и там имелись свои оттенки. Айвары были не так уж богаты, особенно после того, как дали приданое за четырьмя дочерьми, но продолжали идти в ногу со временем, тогда как овдовевший Арман Лефрансуа уже вызывал улыбки своими повадками старого волокиты. Мой отец тогда только что закончил курс юридических наук и колебался, какой избрать путь, хотя было уже ясно, что работать он будет в высшей администрации. Они встретились на официальном балу несколько месяцев спустя после нашумевшей дуэли, о которой, вероятно, еще продолжались толки, и отец влюбился в нее без памяти. Видишь, до какой степени иной раз обманчивы наши представления? Эта тучная старуха, с нечистой кожей, помутившимся рассудком, которую ты привык видеть сидящей в кресле с бессмысленным, остановившимся взглядом, была в то время одной из самых живых и остроумных девушек в Париже, который она будоражила своими дерзкими выходками. Отец был на четыре года моложе ее — в таком возрасте эта разница значительна, — он только что окончил университет, и подозреваю, что очарован был не только ею, но и ее отцом. Хотя она была не столь уже юной, у нее не было недостатка в поклонниках, и куда более блестящих, чем отец. Однажды он доверительно признался мне: — Чтобы угодить твоей матери, я чуть было не пошел по дипломатической части. Может быть, она устала от этой скитальческой жизни то там, то здесь, в разных концах света? Может быть. Не забывай, что к тому же она впервые сравнительно надолго оказалась во Франции и все для нее здесь было внове. Вилла «Магали» была загородным домом Айваров. Сюда по воскресеньям приезжал мой отец повидать невесту, окруженную шумной, блестящей молодежью. Отец был красивым мужчиной; он оставался им и в преклонном возрасте, до самой смерти. И в его внешности, и в поведении было некое врожденное изящество, которое я назвал бы породой, если бы это слово не казалось мне претенциозным. Но я хочу подчеркнуть особо, что в его глазах она, дочь посланника Айвара, была неизмеримо выше его, он должен был ее завоевать, а соперников было много. Она была центром притяжения, солнцем, а он — лишь одним из многих спутников, тяготевших к ней. Я считаю это очень важным, ибо именно этим можно объяснить его поведение не только во второй половине его жизни, но и в последние годы первой, которая закончилась в 1928 году. С самого начала он был убежден, что недостоин ее, что напрасно о ней мечтает. И когда она согласилась стать его женой, он принял это как бесценный дар, как великую жертву, которую она приносила ему, отказываясь от более блестящих возможностей. Поддерживала ли она его в этом убеждении? Мне трудно на это ответить, у меня для этого нет достаточных оснований. Но, честно говоря, думаю, что да. Хотя, может быть, и бессознательно. Она так привыкла к всеобщему поклонению, что ей, должно быть, представлялась совершенно естественной такая любовь. Сначала ей казалось забавным ездить с мужем по местам его первых — весьма скромных — назначений, жить в провинции, при супрефектурах, в обстановке, столь не похожей на привычную ей жизнь больших посольств. Я еще помню ее красивой и словно искрящейся; рядом с ней твоя мать показалась бы вялой. Сначала родилась сестра, затем, через четыре года, я. Несчастье разразилось вскоре после нашего переезда в Ла-Рошель. Мне было уже двенадцать лет. Матери было за сорок, но фотографии тех времен могли бы подтвердить, что время ее почти не коснулось. Рассказывают, что в детстве, прижимаясь к ней, я восторженно шептал: — Ты красивая. И решительно заявлял товарищам: — Моя мама самая красивая на свете! Не было ли в ней уже тогда каких-то признаков недуга? И почему никогда не тревожила эта ее чрезмерная жизнерадостность? Как бы то ни было, но однажды ей показалось, что она беременна, это ее позабавило, поскольку она этого уже не ожидала. Уходя к врачу, она чуть насмешливо улыбалась, но, когда вернулась, на лице ее словно лежала какая-то тень. Я хорошо помню этот октябрьский день. Был четверг, и, так как я оставался дома,[10 - Во французских школах по четвергам нет занятий.] я просил ее взять меня с собой, но она ответила: — Не такое уж удовольствие ходить к этому врачу. Врач этот бывал на вечерах в префектуре, высокий, с рыжими усами и черепом, напоминающим сахарную голову. Мама ушла к нему около трех часов. И уже с четырех отец начал звонить из своего кабинета по внутреннему телефону. — Мама еще не пришла? — Нет. Он звонил опять и опять. Я и не подозревал о том, что у меня может появиться братик или сестричка. Твоя тетя Арлетта, которой было тогда шестнадцать, принимала в гостиной своих подружек. Помню, как мать, вернувшись, рассеянно поцеловала меня; я видел, что она чем-то озабочена. — Что он сказал? — спросил я. — Ты чем-то больна? — Ничего страшного, не беспокойся. — Папа звонил уже несколько раз. Она улыбнулась и сняла трубку. — Филипп? Я уже дома. Он, по-видимому, задал ей какой-то вопрос, в ответ она горько рассмеялась: — Нет! Совсем не то, что мы думали. Ты очень разочарован? Я слышал, как отец снова о чем-то ее спросил. — Потом расскажу, — ответила она, — тут сейчас со мной Ален… Нет! Вряд ли что-нибудь опасное… Немного позднее я видел, как они о чем-то шептались. Обед прошел невесело. Меня отправили спать раньше обычного, не настаивая на выполнении обычного ритуала. Ибо, как в каждой семье — как и в нашей теперешней, — отход ко сну у нас сопровождался определенным ритуалом. Я и не подозревал тогда, что с этой минуты я стану терять мать, во всяком случае ту, которую я до сих пор знал, а отец — подругу жизни. 27 октября — эта дата навсегда останется в моей памяти — она отправилась в городскую больницу, на прощание поцеловала нас — меня и сестру — и пошутила с нами в последний раз. То, что принимали за беременность, оказалось опухолью. Когда две недели спустя моя мать вернулась домой, она поначалу показалась нам почти не изменившейся, и первое время все думали, что так оно и есть. Она быстро поправлялась, начала ходить по комнате, потом по квартире. Но мало-помалу мы стали замечать, что черты ее словно расплываются, становятся как бы менее отчетливыми, а тело все больше раздается вширь… Помню, она часто тогда говорила: — Нужно делать гимнастику, знаю, только у меня нет сил. В марте ее снова оперировали, а к августу она так растолстела, что на нее уже не налезало ни одно платье. С тех пор мне не раз случалось беседовать об этом случае со знакомыми врачами, в частности с врачами нашей компании. Они не во всем согласны друг с другом. Каждый приводит свои весьма убедительные объяснения. И полнота, и одутловатость закономерны после двух операций, говорят они, так же как хроническая депрессия и полное перерождение личности. Я совершенно не удовлетворен таким объяснением, уверен, что не был им удовлетворен и мой отец. Пришел ли он к тем же выводам, что и я? Что он при этом испытывал? Если он все понял, я еще больше восхищаюсь им, его преданностью жене до самого ее конца. Я считаю, что моя мать в какой-то момент совершенно сознательно отказалась от жизни, просто ушла из нее. Это произошло, так сказать, исподволь, в промежуток между ее первым визитом к врачу с рыжими усами и возвращением из больницы после второй операции. Наступил день, когда она ясно поняла: она перестала быть женщиной и никогда больше ею не будет, а будет лишь толстеть, превращаясь в бесформенную тушу с двойным подбородком… — Неврастения, — определяли врачи, которых поначалу привозили к ней без ее согласия, потому что она отказывалась их видеть. — Со временем это пройдет. Но не прошло. Напротив. С первых же месяцев после операции, даже, быть может, с первых недель, мать словно бы замуровала себя заживо. Этот пристальный, ничего не выражавший, безразличный взгляд, который ты помнишь, появился у нее не в старости. Я видел его, когда был в твоем возрасте. Уже тогда она ушла в себя, проявляя полное безразличие ко всему, что ее окружало. Я не имею права судить ее. У меня нет никаких доказательств. И все же я помню, как хмурили брови некоторые врачи, друзья моего отца, вдруг начинавшие относиться к нему с подчеркнутым сочувствием. Я думаю, что моя мать, с детства привыкшая к тому, что она ослепительно хороша, просто не могла примириться со своей физической деградацией. Пришла ли ей мысль о самоубийстве, когда она узнала, что движением скальпеля ее превратили в старуху? Не знаю. Не знаю также, почему она этого не сделала: из трусости или из желания нас наказать? Не возмущайся, не считай мои слова кощунством. Я пытаюсь понять. Известный профессор, знаменитый своими безошибочными диагнозами и безжалостной откровенностью, несколько лет спустя сказал моему отцу, а впоследствии повторил и мне, когда я столкнулся с ним по делам компании: — Тут уж ничего не поделаешь: она не хочет выздороветь. Кого она хотела наказать? Здесь мы касаемся сферы чрезвычайно тонкой и сложной. Может быть, отца — ведь это он, самый незаметный из ее поклонников, оторвал ее от остальных, от блестящей жизни? Или нас — меня и сестру, особенно меня, которого она родила последним и который в какой-то мере был причиной того, что с ней случилось? А может быть, себя самое за что-то, что она вдруг поставила себе в вину? А может быть, весь свет за то, что люди продолжают жить, в то время как она превратилась в живой труп? Она от всего отстранилась, перестала даже давать слугам необходимые распоряжения, и я помню, как отец по утрам, прежде чем идти в свой служебный кабинет, составлял с кухаркой меню на день. Во время официальных обедов она еще сидела во главе стола, но молча, с отсутствующим взглядом, и первое время отец был вынужден предупреждать приглашенных о ее состоянии. Из-за нее, из-за ее болезни он отказался от назначения в Версаль, которое было бы достойным завершением его карьеры и сулило в будущем префектуру в Париже. Но не из-за нее, нет, не из-за нее, спешу сказать тебе, очутились они вдвоем на вилле «Магали». В трагедии 1928 года виноват я, я один. Моя мать здесь ни при чем. За то, что случилось со мной, несу ответственность я один. Должен ли я привести здесь мнение моей сестры? Она, по ее словам, знает нашу семью лучше меня, и я с этим не спорю. Она старше меня и мать знала дольше, чем знал ее я до тех событий, о которых только что тебе рассказал. Кроме того, потом, в Париже, она, вероятно, слышала отзвуки светских сплетен, до меня не дошедших. Так вот, как уверяет сестра, мать будто бы вышла за отца просто с досады, назло самой себе, подобно тому как некоторые девушки уходят в монастырь. — Неужели ты не понимаешь, что значило для нее, привыкшей к блестящей жизни в посольствах, похоронить себя в какой-то захолустной префектуре? Выходя за отца, она не думала о будущем, она просто бежала от прошлого. Ведь в то время отец еще мог избрать себе другое поприще. При поддержке своего тестя он легко бы получил место в Париже или тоже пошел бы по дипломатической части. Это она, я совершенно уверена, предпочла скитаться по провинциальным городишкам, может быть, для того, чтобы наказать себя за что-то. И когда я попытался возражать, сестра сказала: — Ты был тогда наивным ребенком, все принимал за чистую монету… Ты ведь не присутствовал на приемах и обедах, которые устраивали наши родители, на балах в префектурах и супрефектурах. Мама была всегда чрезвычайно оживленной, но в этом ее оживлении было что-то искусственное. За ее чрезмерной веселостью чувствовался какой-то надрыв. Она словно издевалась и над собой, и над другими, любезно щебеча со смешными девицами на выданье и супругами генеральных советников. Неужели ты не понимаешь, что это была злая насмешка и над ними, и над собой? Возможно, она права. И все же я думаю, хочу думать, что моя мать тем не менее по-своему любила мужа. Он же всю жизнь был благодарен ей за то, что она стала его женой. Он считал себя ответственным за ее счастье и, когда она заболела, а потом ушла в себя, считал себя ответственным и за это. Я понимаю, что не все здесь ясно, но я коснулся области, где не существует однозначных истин. Ты узнал их обоих гораздо позже, когда они превратились в некую карикатуру на Филемона и Бавкиду: Бавкиду с телом, раздутым водянкой, бледной кожей, пустыми глазами, Филемона, молча, с достоинством несущего при ней обязанности сиделки и служанки… Сестра также утверждает с уверенностью, которая ей присуща во всем, что мать никогда нас не любила, что мы в ее жизни были только случайностью, и не слишком приятной, а позднее она распространила на нас ту неприязнь, которую будто бы питала к отцу. Я готов этому поверить, ибо, наблюдая людей вокруг себя, я начал сомневаться в обязательности материнской любви. Она существует, это несомненно. Но бесспорно и то, что многие женщины этого чувства или вовсе не знают, или испытывают его, подобно самкам животных, лишь какое-то время — чаще всего в период кормления грудью. Не так давно слушалось судебное дело, которое вызвало общее негодование. Женщина, еще молодая, признанная психиатрами вполне вменяемой и отвечающей за свои поступки, убила своего трехлетнего ребенка, потому что любовник предложил ей-таким образом доказать любовь к нему. Случай этот не единичен, и если общественное мнение было так взволновано, то только потому, что мы склонны считать, будто человек таков, каким мы хотели бы его видеть… Мы сконструировали себе идеального типического человека, меняющегося в соответствии с эпохой, и так за него держимся, что готовы объявить чудовищем или душевнобольным всякого, кто на него не похож. Разве сами мы не терзаемся, вдруг обнаружив (а это неизбежно), что и мы на него не походим? Не сталкиваемся ли мы с нашим первым в жизни разочарованием, когда в детстве начинаем подозревать, что наш отец или мать совсем не такие, как «папа» и «мама» из детской книжки? Именно это разочарование я подстерегаю в твоих глазах с того времени, как ты стал наблюдать за нами. И если до сих пор мне не удалось ничего прочесть в твоем взгляде, то это, возможно, потому, что ребенок стыдится того, что обнаружил. ГЛАВА ШЕСТАЯ Пришло время, как это ни тягостно, рассказывать о Никола и годах моего отрочества, неразрывно связанных с его именем. Это объяснит кое-что в моем поведении по отношению к тебе, и ты, может быть, поймешь, почему я так настойчиво задаю тебе один и тот же раздражающий тебя вопрос: — У тебя новый приятель? Обычно я не ошибаюсь, и это совсем немудрено. Когда я замечаю у тебя новые жесты, новые словечки, новые взгляды, это почти всегда означает, что появился новый знакомый. Ты злишься, ибо, заметив это, я как бы подчеркиваю, что у тебя нет собственного лица, что ты кого-то копируешь; поэтому я стараюсь расспрашивать тебя деликатно, в шутливом, дружеском тоне. Твоя мама и тут, как и во многом другом, поступает более решительно, потому что у нее есть свое совершенно четкое представление о том, что хорошо, а что плохо, что тебе полезно, а что нет, и, очевидно, она охотно выбирала бы тебе друзей сама. Она не раз обвиняла меня в том, что я дурно выполняю свои отцовские обязанности, предоставляя тебе слишком много свободы, и я понимаю, что, случись с тобой что-нибудь, я буду нести за это ответственность. Признаюсь тебе, это меня пугает. И пугает все больше, по мере того как ты становишься старше; я, как и многие другие отцы, с каждым днем теряю уверенность в себе. Но даже и твоя мать, будь она на месте моих родителей, не помешала бы мне дружить с Никола. Фамилии его я не называю по причинам, которые ты поймешь потом. Узнал я его в пятом классе Ла-Рошельского лицея, но в течение первых лет мы оставались лишь одноклассниками. Он был выше меня ростом, рыжий, с веснушчатым лицом и руками. Глаза у него были светло-голубые, очень ласковые. Трудно поверить, но вовсе не так уж приятно быть сыном префекта, может, это и окружает тебя неким ореолом, но у многих вызывает недоверие и зависть; поэтому я отнюдь не гордился своим отцом, скорее, чувствовал себя в чем-то виноватым. Это не единственная причина, почему я вырос таким застенчивым. Я застенчив по своей природе, всегда был склонен замыкаться в себе, как моя мать, которая в один прекрасный день замкнулась в себе целиком и навсегда. Попытаюсь объяснить тогдашнее мое мироощущение при помощи детского рисунка. Замечал ли ты, что первые рисунки ребенка почти всегда изображают дом, похожий, по его представлениям, на тот, в котором он живет? Ты тоже рисовал такой. Этот дом в самых мельчайших подробностях навсегда остается в памяти человека, будь то ферма, пригородная дача или парижский дом, где запомнится каморка консьержки, лифт или лестница и маты перед дверями. Я же, возвращаясь из лицея, неизменно видел перед нашей парадной дверью полицейских, которые кланялись мне, а при входе в вестибюль — надписи со стрелками по обе стороны лестницы: «2-й этаж, левая сторона: Второе отделение — Делопроизводство департамента». «2-й этаж, правая сторона: Третье отделение — Социальное обеспечение, здравоохранение. Вопросы труда и жилищные вопросы». «Лестница С… — во дворе»… Нас окружали серые лестницы, нумерованные коридоры, где гуляли сквозняки, и, когда я стараюсь вспомнить первые свои впечатления об отце, прежде всего вижу старого швейцара с цепью на шее, сидящего за маленьким столиком перед обитой кожей дверью. Наши комнаты всегда были слишком велики, потолки слишком высоки, и, помню, мне постоянно говорили: — Осторожно, не порви обивку. Потому что в префектурах стены принято обивать гобеленами или обюссонами. Все вокруг было чужим. И дом тоже нам не принадлежал. — Тс-с! — говорила мне няня. — У господина префекта прием. Мир других детей был ограничен домашним кругом: отец, мать, братья, сестры, иногда няня, несколько слуг; меня окружало множество людей, которые, как мне казалось, имели на нас какие-то права, в частности могли в любую минуту нарушить течение нашей жизни ради какого-нибудь срочного дела. Таким образом, то, что в глазах моих товарищей по лицею являлось преимуществом, в моих глазах было недостатком. Решительно все, кроме нас, кроме меня, имели право на внимание моего отца, и более других г-н Турнер, управляющий его кабинетом, генеральный секретарь, начальники отделов, а помимо этих четверых еще какие-то люди, влиятельные избиратели, даже просители. Только два раза в неделю нам удавалось пообедать в семейном кругу, но и тогда отца либо вызывали к телефону, либо он уходил среди обеда, чтобы кого-то принять. Лет в одиннадцать-двенадцать я даже злился на него за то, что он так безропотно подчиняется этой неволе, и за то, что он не такой, как другие отцы. Мои товарищи по лицею завидовали мне, не подозревая, что я завидую им гораздо больше. А позднее я стал завидовать им еще по одной причине. Живя в обычных, рядовых семьях, они дольше сохраняли иллюзии. Вообще-то потом я понял, что заблуждался, но сейчас я стараюсь передать мысли и чувства, которые владели мною в твоем возрасте. Жить в здании префектуры значило жить за кулисами и волей-неволей видеть все скрытые пружины. Я рассказал тебе, как я получил орден Почетного легиона. Это напомнило мне телефонный разговор, который я слышал в детстве. Мой отец держал трубку около уха, продолжая читать какую-то бумагу, лежавшую перед ним и не имевшую никакого отношения к разговору. Его собеседник говорил громко, я все слышал, хотя сидел далеко от аппарата. Время от времени отец рассеянно ронял в трубку: — Так… Так… Понимаю… Вижу, как сейчас, — слушая, он красным карандашом вычеркивает в машинописном тексте отдельные слова, а потом, когда собеседник умолкает, говорит: — Вы считаете, что Академического знака ему мало? Да… да… понимаю. Ну что ж, он мой друг, договорились. Я предложу на рассмотрение министру. Раз вы считаете это необходимым, что ж, обещайте ему орден… Это только один пример из тысячи. То, что, другим представлялось чуть ли не святыней, для нас, даже для меня, святыней не было. — Да… да… И вы убеждены, что там не было убытков? Сейчас телеграфирую главному уполномоченному. Не волнуйтесь, мой друг… Все уладится. Вначале все это казалось мне сплошным надувательством, обманом, с которым мой отец мирится, в котором он участвует. И это долгое время отталкивало меня от него. Даже в лицее я не мог чувствовать себя честным. Мне казалось, что одноклассники только потому хороши со мной, что их родители ищут благосклонности отца, то же я думал и об учителях — одного из них я встретил в коридоре префектуры, а потом за обедом слышал, как отец сказал: — Вот бедняга! Врачи категорически запрещают ему морской климат, а его назначили сюда! Я обещал поддержать его заявление о переводе в Савойю. Родители моих товарищей так или иначе зависели от моего отца, ни с кем из них я не чувствовал себя просто. Иногда мне хотелось крикнуть: — Все это надувательство! А между тем отец никого не обманывал; он добросовестно делал свое дело. Впоследствии я в этом убедился. Просто я был еще слишком юн, чтобы мириться с изнанкой некоторых сторон жизни. Поэтому я не могу особенно обвинять сестру. Она-то наше положение приняла как нечто заслуженное нами и сделала отсюда вывод, что есть два сорта людей — те, кто все понимает, и те, кто во все верит, чуть было не сказал — простаки; к простакам она относится с презрением. Я же, напротив, то ли инстинктивно, то ли из чувства протеста тянулся к простакам. И, обнаружив в Никола такого простака, выбрал его себе в товарищи. Три года я едва его замечал. В каждом классе всегда есть несколько учеников, которые просто присутствуют на уроках, и даже преподаватели словно не замечают их существования. Никола был именно таким учеником. Он шел одним из последних — не то медленно соображал, не то был слаб здоровьем, но учился не настолько плохо, чтобы обращать на себя внимание. Он не принадлежал ни к тем мальчикам, которые, едва зазвенит звонок, стремглав бегут к своим велосипедам, чтобы поскорее вернуться в пригород или деревню, ни к тем, которые, разбившись на группы, ожидают друг друга у дверей школы, чтобы вместе идти домой. Заметил я его лишь в третьем классе, и только потому, что его невзлюбил учитель английского языка. У этого учителя, как я узнал впоследствии, не задалась семейная жизнь, не ладились отношения с коллегами, и он каждый год выбирал себе новую жертву, на которой вымещал все свои беды; класса в целом он боялся и обычно придирался к ученику, казавшемуся наименее опасным. На каждом уроке английского между ним и Никола разыгрывался своеобразный спектакль, которого Никола ожидал, стоя у своей парты, весь красный, с горящими ушами. Из намеков и насмешек учителя я узнал, что мать Никола торгует товарами для новорожденных: пеленками, распашонками, игрушками, что и служило поводом для пошлых шуток. Я знал этот магазин на улице Гиттон, между колбасной, где наша семья делала покупки, и сафьяновой мастерской; вскоре я стал почти ежедневно бывать на улице Гиттон. Отец его умер в туберкулезном санатории. Сам Никола, хоть и казался на вид гораздо здоровее меня, тоже провел два года в горном санатории, и его мать пугалась, стоило ему только чихнуть; он слышал столько разговоров о болезнях, что еще в лицее решил изучать медицину. — Если только сдам на бакалавра, — прибавлял он всякий раз, ибо совершенно не верил в себя. Рядом с этим детиной, напоминающим великана, мать его казалась маленькой, словно игрушечной. Этой женщине очень подходило быть вдовой и бесшумно скользить среди товаров, предназначенных для детей. Она была благодарна мне, что я дружу с ее сыном, никогда не забывала, что я сын префекта, и это очень меня стесняло. Когда я приходил к ним с Никола, чтобы вместе заниматься, она сломя голову бросалась в кухню позади магазина и быстро наводила там порядок. — Может, скушаете чего-нибудь, господин Ален? Понадобились месяцы — мне пришлось даже прибегнуть к помощи Никола, — прежде чем она перестала называть меня «господин Ален», но просто со мной она никогда себя не чувствовала. — Давеча тут проходила ваша сестрица, мадемуазель Лефрансуа, с подружкой. Какая красивая барышня! И какая благородная! Никола не имел никакого отношения к моей внутренней эволюции. Напротив! Как и его мать, он принимал мир таким, каким его видел, отлично знал свое место, и я ни разу не заметил у него хотя бы тени возмущения, даже против учителя английского языка. Мне кажется, он чувствовал себя счастливым и, должно быть, еще и теперь счастлив у себя в Шаранте, в той деревне, где, как мне сообщили, он работает врачом и куда за ним поехала его мать, чтобы окончить подле него свои дни. — Разрешите полюбопытствовать, господин Никола, о чем это вы изволите мечтать? Как сейчас, вижу его сидящим у окна; он вскакивает, сконфуженный: — Простите, господин учитель! Он был единственным, кого учитель называл не по фамилии, должно быть, имя Никола ему казалось смешным. Что за дело мне было до этого! Нам с Никола было хорошо вдвоем, постепенно я отдалился от других компаний — впрочем, ни к одной из них я по-настоящему не принадлежал — и стал дружить только с ним. Мы оставались друзьями долго, до 1928 года, а между тем у меня ни разу не явилось потребности поделиться с ним своими сокровенными мыслями. В общем, я выбрал себе удобного товарища, но в то же время выбор этот был своего рода протестом. — Хорошо, мой друг, — говорил мой отец по телефону. — Нет, нет, ради бога, не беспокойтесь. Если вы будете так любезны и пришлете кого-нибудь завтра утром ко мне, бумага будет готова. Для кого-то все было легко, а между тем в коридорах префектуры я встречал иногда старых крестьянок с корзинами, которые вцеплялись в каждого встречного: — Простите, добрый господин, не скажете ли вы, куда мне обратиться насчет пенсии по старости? Перед иными дверьми стояли в очереди какие-то плохо выбритые мужчины, женщины с грудными детьми… Я не сердился на отца, но и не гордился ни его положением, ни его властью. Скорее, готов был пожалеть его за то, что он вынужден быть любезным с некоторыми людьми, улыбаться им, называть их «мой друг» — эти слова внушали мне отвращение, — приглашать к обеду. Был в те годы в Ла-Рошели один пользовавшийся огромным влиянием человек, по имени Порель, который сыграл, правда косвенно, некоторую роль в трагедии 1928 года, поэтому мне кажется необходимым упомянуть о нем. Порель не занимал никакого положения, у него не было ни определенной должности, ни профессии, и тем не менее префекту приходилось с ним считаться; я даже думаю, что отец в некоторых случаях пытался с ним договориться, но тщетно. Сын рыбака, он сначала был капитаном дальнего плавания и служил у одного предпринимателя, перевозившего английский уголь. Что между ними произошло? В те времена я не очень интересовался подобными вещами, знаю только, что в результате Порель был уволен. С тех пор этот сорокалетний человек целыми днями околачивался на набережной, на рыбном рынке, на молу Ла-Палисса и в кофейнях порта, чаще всего в ресторанчике «У Эмиля», где у него был свой столик в углу у окна. Это был уже довольно расплывшийся, неряшливо одетый блондин; когда я впервые увидел его, я был поражен — после всех разговоров о нем у нас дома он показался мне простоватым, чуть ли не безобидным. Было в нем что-то общее с моим другом — те же светлые глаза, — только в отличие от него Порель носил очки с толстыми, как лупа, стеклами. Трудно определить, не впадая в преувеличения того или иного лагеря, какую, собственно, роль играл Порель в политической жизни города. С точки зрения блюстителей порядка, правительства, префектуры, судохозяев и, кстати, с точки зрения матери Никола, это был человек без стыда и совести, возмутитель спокойствия, любитель половить рыбку в мутной воде, чуть ли не с наслаждением провоцировавший в городе беспорядки. Но даже враги его признавали, что под внешним добродушием и простотой Пореля таится поистине дьявольский ум — его тонкое знание законов не раз ставило власти в затруднительное положение. В глазах другого лагеря он был своего рода героем — человек образованный, он мог бы смотреть на них сверху вниз, а он радушно их встречал, всегда готовый выслушать, подать совет. Его отец оставил ему пай в двух-трех рыболовецких судах, но на это нельзя было существовать. У него была жена и трое или четверо детей — в тот год, когда я кончил лицей, один из них как раз туда поступал, — жил он в районе Лалу в домишке, вокруг которого простирались пустыри. От кого получал он денежную помощь, если только вообще ее получал? Платил ли ему Союз докеров, чьим едва ли не официальным руководителем он являлся? В своих руках он держал не только докеров Ла-Палисса и угольного бассейна, но также экипажи больших рыболовецких судов и мог, как уверяли, начать забастовку и в сухом доке. Я знаю, что незадолго до последних выборов отец несколько раз вечером после ужина тайком принимал его в своем кабинете. Шла ли речь о какой-то мирной сделке? Может быть, отцу, как представителю правительства, необходимо было нейтрализовать Пореля и тот дал уговорить себя? Обо всем этом, сын, я ничего не знал, как и ты нынче ничего не знаешь о моих служебных делах. Лишь значительно позднее пытаешься в этом разобраться и обнаруживаешь, что жил, не понимая, что вокруг происходит. В моих воспоминаниях Порель остался личностью легендарной, символом, олицетворяющим бунт, и именно это привлекло меня к нему. Постарайся меня понять. Я отнюдь не подходил к этому вопросу прямолинейно, как тебе может показаться. С одной стороны, был мой отец, представлявший собой «добровольно принятый порядок», но были и другие, такие, например, как управляющий кабинетом г-н Турнер, а позднее твой дядя Ваше, олицетворявший в моих глазах порядок «принудительный», или, если хочешь, порядок хитрецов и карьеристов. Между ними и Порелем, олицетворявшим неподчинение этому порядку, существовал еще «добрый народ», роль которого весьма удачно исполняли Никола и его мать в их маленькой квартирке позади детского магазина — те, кто повинуется, не задаваясь никакими вопросами, просто потому, что их воспитали в повиновении. Как это ни странно, но, хотя я жил в среде, непосредственно связанной с политикой, хотя у нас обедали депутаты, сенаторы, советники и постоянно обсуждались политические вопросы, у меня никогда не было четкого представления о разнице между правыми и левыми, я с трудом разбирался в партиях, всегда испытывал какое-то инстинктивное отвращение к чтению газет. Я не был противником существующего строя. И вовсе не мечтал о каком-то изменении режима, и все же мои симпатии были скорее на стороне управляемых, нежели управляющих, или, если несколько преувеличить, на стороне тех, кого давят, а не тех, кто давит. С Никола мне было легко — нам никогда и в голову не приходило разговаривать на подобные темы. Кто знает, может, я потому и выбрал его себе в друзья, что с ним вообще не обязательно было разговаривать. Для него все было просто. Прежде всего сдать экзамены на бакалавра. Если это каким-то чудом удастся, устроиться под Ла-Рошелью, лучше всего в деревне, поскольку мать хочет кончить свои дни на лоне природы. И людей он определял просто. Чаще всего говорил: — Этот парень что надо. Ибо ни в ком не видел дурного. Я иногда думаю, что этот его оптимизм объясняется, вероятно, тем, что, когда его ребенком привезли в санаторий, он не надеялся выйти оттуда живым. Небо, считал он, вторично подарило ему жизнь, — он был ревностным католиком и каждое утро перед лицеем успевал сходить к мессе. В наших разговорах мы не касались религии, как и политики. Ему просто казалось странным, что я не принимал первого причастия и в церкви бываю только на свадьбах и похоронах. Мы одновременно надели длинные брюки — тогда их начинали носить позже, чем теперь; мы вместе закурили свою первую сигарету: он — тайком, потому что мать ему запрещала курить, я — открыто, ибо мой отец не видел в этом ничего дурного. Вместе однажды зимним вечером вошли в некий дом в районе казарм, под крупно выведенным номером, и через час вновь встретились на улице в условленном месте. И мне и ему было неловко, оба мы испытывали одинаковое разочарование, даже отвращение, но ни словом не обмолвились об этом, и второй раз он отправился в тот дом (я узнал об этом, потому что тоже пошел туда и мне сказали, что он там был) уже один. В прошлом году у тебя появился товарищ, который чем-то напомнил мне Никола, некий Фердинанд, ты сказал нам, что его отец — колбасник, и это всполошило твою маму. Он был у тебя два или три раза. Вы, очевидно, вместе куда-то ходили, и потом, как это уже бывало не раз, ты больше о нем не вспоминал. Имел ли мой отец основания тревожиться? Был ли для меня Никола тем, что называют дурной компанией? Мой отец знал обо мне, о моих делах куда больше, чем я знаю о тебе, хотя я вовсе не собираюсь упрекать тебя в скрытности. Заметь, он был для меня большим авторитетом, чем я для тебя, иногда я жалел его за то, что ему приходится кривить душой и соблюдать определенные условности, но не сердился на него за то. Напротив, я его жалел, ибо не сомневался, что ему это так же тягостно, как было бы мне. И еще жалел за то, что в редкие минуты, когда он бывал свободен от служебных дел, его встречали дома лишь остановившиеся глаза моей матери, — жалел и восхищался его терпением. Я был уверен, что, с тех пор как с матерью случилось это несчастье, между ними уже не было физической близости, это невозможно было себе представить, это было бы чудовищно; я даже едва ли не мечтал, чтобы отец — привлекательный мужчина — завел любовницу. Была ли у него женщина? Если и была, то я не слышал об этом ни слова, между тем в нашем городе он бы и шагу не сделал незамеченным. Раз в месяц он отправлялся в Париж, в министерство внутренних дел и другие учреждения, и проводил там два-три дня. Может быть, в Париже у него была постоянная связь, может, он довольствовался случайными встречами. Разумеется, я никогда его об этом не спрашивал, хотя теперь уверен, что он откровенно, без всякого стеснения ответил бы мне, как ответил бы я тебе, если бы ты меня об этом спросил. У нас с ним бывали минуты душевной близости, как у нас с тобой, когда я по вечерам захожу в твою комнату, с той только разницей, что приходил к нему я. Наша квартира при префектуре была огромной, сестра и до своего замужества и после занимала среднюю часть над задним двором, моя же комната находилась этажом ниже. У нас не было семейной столовой, мы обедали в огромной парадной столовой, примыкавшей к залу с колоннами, где обычно происходили приемы и давались балы. В те дни, когда мы обедали все вместе, а это случалось два или три раза в неделю, мы впятером — мать, отец, сестра, ее муж и я — сидели вокруг стола, который в нераздвинутом виде был рассчитан на двенадцать персон, так далеко друг от друга, что Валентену, нашему дворецкому, приходилось едва ли не бегать от одного к другому. Эта столовая — одно из самых мрачных моих воспоминаний тех лет, может быть, потому, что во время обеда огромную парадную люстру с пятьюдесятью рожками в виде свечей обычно не зажигали, горели только электрические канделябры на обоих концах стола. Стены оставались в тени, я едва различал на выцветшем гобелене за головой сидевшей напротив меня сестры оленей и серн, резвящихся на берегу ручья. На правой стороне висела картина начала прошлого века, изображавшая пастушку с гусями, и я как сейчас вижу большого, белого как мел гуся, четко выделявшегося на коричневом фоне, он почему-то казался мне вареным. В нашем доме на авеню Мак-Магон нам тоже прислуживают во время еды. Но хотя бы между переменой блюд мы остаемся одни и можем говорить свободно обо всем, что нам вздумается. Этой свободы я не знал во времена своего детства; за спиной я всегда ощущал присутствие черно-белой фигуры, видел бесстрастное лицо дворецкого и его руки в нитяных перчатках, подносящие мне блюдо. Некоторым твоим товарищам, кому случалось у нас обедать, наверное, казалось забавным, а может быть, даже претенциозным то, что, прежде чем сесть, я отодвигаю стул твоей матери и жду, пока она сядет, — но я лишь подражаю своему отцу, который неизменно следовал этому ритуалу. Моя мать в отличие от твоей не благодарила отца улыбкой и движением ресниц, она садилась, словно королева, принимающая услугу своего подданного, и молча принималась есть, совершенно безучастная к общему разговору. Чаще всего разговаривали сестра и ее муж; иногда, если твой дядюшка долго не умолкал либо становился особенно резким, отец незаметно бросал на меня понимающий взгляд или, дождавшись паузы, спрашивал: — А ты, сын, что сегодня делал? Не знаю, как объяснить это, но между нами существовало что-то вроде сообщничества. Иногда мне кажется, что такое сообщничество существует и между мной и тобой, но я в этом не вполне уверен и боюсь, что принимаю желаемое за действительное. Сейчас у нас за обедом говорит мама, и нам даже не приходится отвечать ей; тогда за родительским столом говорили твои тетя и дядя, и я подозреваю, что нередко их единственной целью было поддразнить нас — меня и отца. Шла ли речь об искусстве, литературе, философии или музыке, морали или меблировке, даже о праве и вопросах управления, Ваше безапелляционно высказывал свои суждения, почти всегда прямо противоположные мнениям отца, причем ему словно доставляло особое удовольствие вести разговор в самом вызывающем тоне. Я отнюдь не утверждаю, что он женился на Арлетте из расчета; не знаю даже, где и как они познакомились, — мы не общались со служащими префектуры, кроме Армана Турнера, важного г-на Турнера, управляющего канцелярией Гектора Луазо, главного секретаря, и мадемуазель Боном, личного секретаря отца. Должно быть, они познакомились в городе, так же как и я с той девушкой, о которой я скоро тебе расскажу. Ваше к этому времени преуспел значительно больше, чем молодые люди его возраста и происхождения, но не собирался успокаиваться на достигнутом. Может быть, разгадав его честолюбивый пыл, отец поверил, что он далеко пойдет. Или, давая согласие на этот брак, он просто следовал своему правилу не вмешиваться в чужую жизнь, даже в жизнь собственных детей. Я всегда считал, что при желании молодые могли бы поселиться отдельно от нас, однако Ваше важно было принадлежать к семье префекта, жить с ним вместе — это придавало ему особый престиж; не говоря о том, что было выгодно со всех точек зрения. Мои родители не были богаты, но положение отца открывало немало дверей молодому честолюбцу — без этого он рисковал бы долго обивать пороги. Мне было приблизительно столько лет, сколько тебе сейчас, когда я стал свидетелем того, как постепенно, шаг за шагом, отходит от нашей семьи один из ее членов, и это произвело на меня довольно сильное впечатление. До тех пор Арлетта была для всех нас настоящей Лефрансуа, и мне казалось, что с отцом у нее сложились более близкие и более сердечные отношения, чем у меня; судя по взглядам, улыбкам, намекам, которыми они обменивались, я понимал, что между ними бывают долгие, откровенные разговоры. Но не успела она представить нам своего жениха, как ее вкусы и даже манера говорить стали быстро меняться, даже прическу она изменила. Но больше всего, при тогдашних моих представлениях о любви, меня поражало поведение Ваше. Он не ухаживал за ней. А она, еще совсем недавно такая гордая, заискивала перед ним, шла навстречу каждому его желанию, безропотно переносила его грубость. После того как несколько его стихотворений были напечатаны в журналах, он принялся писать роман, и каждый вечер Арлетта переписывала на машинке несколько страниц рукописи. Интересно, придерживается ли она сейчас своих тогдашних убеждений? Например: «Жена должна быть отражением своего мужа и целиком подчинить свою индивидуальность его индивидуальности». Отец иногда хмурился, иногда улыбался, молча наблюдая за Ваше, принимавшим как должное внимание, которым окружала его жена. Сослуживцы Ваше завидовали, что он женился на дочери префекта, и он вымещал на нас те унижения, которые, очевидно, ему приходилось терпеть. Так, он почти всегда являлся к столу последним, заставляя себя ждать, а вечером, к обеду, выходил в домашней куртке, без галстука, в комнатных туфлях. — Еще бы полчаса, и я бы кончил главу, — вздыхал он, обращаясь к сестре. Тем самым он давал понять, что строгий распорядок в доме мешает ему работать. Конечно, мы почти не замечаем изменений в людях, стареющих вместе с нами. Однако из тех, кого мне довелось знать молодым, а затем в зрелом возрасте, Ваше изменился меньше всех. Он не потолстел, не согнулся, и его лицо с резкими чертами сохранило все то же наглое выражение. Он напоминает мне тощего волка, который всегда настороже, всегда готов броситься и укусить. В его романах, которые мне не нравятся, хотя я нахожу в них известные достоинства, чувствуется та же агрессивность, та же потребность кому-то за что-то отомстить, свести счеты с жизнью и людьми. Но уважать и бояться себя он заставил своими хрониками, «написанными серной кислотой». Теперь у меня уже нет к нему злого чувства, но в свое время я не мог ему простить того, что он занял место в нашей семье, за нашим столом, той враждебной атмосферы, которую он вносил в наш дом, того, что он не давал мне спокойно поговорить с отцом. После обеда — Ваше, часто не дождавшись десерта, в сопровождении сестры удалялся к себе творить — мать сразу же ложилась, а отец уходил в ту часть здания, где был его служебный кабинет. Все считали, что он идет работать — как считают теперь, что ухожу работать я, — и действительно, иногда он сидел там за бумагами, которые днем, в служебной суете, не успел внимательно просмотреть. Но вскоре я открыл, что в эти вечерние часы кабинет за двойной, обитой войлоком дверью, среди пустых канцелярий и гулких коридоров префектуры становился для отца убежищем, своего рода «кавардаком», где он мог наконец свободно вздохнуть и хоть ненадолго принадлежать себе. Зимой в кабинете обычно топился камин, и он время от времени подкладывал туда дрова; летом были открыты окна, выходившие на задний дворик, отделенный стеной от городского парка. Отец читал — он принадлежал к тем людям, которые читают с карандашом, — подчеркивал отдельные места и своим мелким, но изумительно четким почерком делал замечания на полях. И это одна из причин, почему я настоял на том, чтобы получить его книги, и так упорно не хотел, чтобы они попали к твоему дяде. Кончив уроки, я, прежде чем ложиться спать, шел к отцу — и, хотя мы ничего или почти ничего друг другу не говорили, для меня это были самые радостные минуты за весь день. Открыв первую дверь, обитую зеленым молескином, я тихонько стучал во вторую и тотчас же, не дожидаясь ответа, открывал ее. В этот час отец обычно курил сигару, и я до сих пор слышу ее запах и вижу, как причудливыми арабесками поднимается над лампой ее голубоватый дым. Не поворачиваясь, он тихо спрашивал: — Это ты, сын? Несколько секунд он еще читал, доканчивая фразу, а я на цыпочках шел к камину или к открытому окну и молча ждал, пока он заговорит со мной. Наконец он поднимал голову и спрашивал: — Ну, как дела? Теперь, когда я тоже отец, я понимаю, что он, как и я, просто не мог найти нужных слов. — Хорошо позанимался? — Да, неплохо. — Значит, все в порядке? На этом наш разговор обычно и кончался — он молча сидел, опустив раскрытую книгу на колени, я продолжал стоять. Потом тихо прикасался губами к его лбу, прощаясь с ним на ночь. Иногда мы обменивались двумя-тремя фразами по поводу какого-нибудь события, происшедшего днем. Никогда он не вел со мной откровенных разговоров и никогда ни о чем серьезном не спрашивал. Но однажды, мне было тогда лет тринадцать, он после долгого молчания вдруг сказал: — Знаешь, Ален, не нужно обижаться на маму. Никогда на нее не обижайся. — Я не обижаюсь, папа. Она ведь не виновата. Он нетерпеливо прервал меня: — Твоя мать очень мужественна, поверь мне… Больше он ничего не прибавил. Не знаю, угадал ли я его мысль. Очевидно, он хотел сказать, что мать все же не целиком ушла в свою болезнь, что она еще как-то держится, что с ее стороны большое мужество выходить к столу, выносить наше присутствие, гостей, которых отец по долгу службы вынужден принимать. — Твоя мать все потеряла. Имел ли он в виду, что она потеряла свое «я», что она перестала быть собой? Есть вопросы, на которые лучше не искать ответа. Да и зачем? Ведь отец, знавший гораздо больше меня, уже по-своему ответил на этот вопрос. После того как мы с Никола посетили дом в районе казарм, я некоторое время если и не чувствовал себя преступником, то, во всяком случае, испытывал потребность как бы очиститься, поговорив с отцом. В этой моей жажде исповеди была, впрочем, и более низменная подоплека — я боялся болезней, о симптомах которых Никола был столь же мало осведомлен, как и я. Однажды вечером, сидя у камина, я наконец собрался с духом и красный как рак забормотал, не отрывая взгляда от огня, который жег мне лицо: — Мне нужно сказать тебе… Я с одним товарищем ходил на улицу Ла-Соль… Не было надобности что-либо уточнять — улица Ла-Соль была известна своими заведениями под красным фонарем. Как сейчас вижу отца — сначала он удивился, потом улыбнулся. Смущен он был не меньше моего. — Ну и что? — Да ничего. Мне просто нужно было, чтобы ты это знал. — Хорошо тебе было? Я отрицательно покачал головой. Мне хотелось плакать. — Главное, не принимай это так трагично. Будут у тебя и более удачные опыты, а со временем… — Ты думаешь, я не заболею? Выходя из его кабинета, я чувствовал себя взрослым мужчиной — он говорил со мной так просто, откровенно, по-товарищески. Хватило бы у тебя мужества как-нибудь вечером прийти ко мне с подобным разговором? Или ты давно прошел через это, но ничего мне не сказал? Однажды, когда я уже собирался пожелать ему спокойной ночи, он показал мне в книге, которую читал в тот вечер, следующие строки: «Лишь перестав нуждаться в отце, сыновья по-настоящему понимают, что он был их лучшим другом». Я так и не узнал, что это была за книга и кто ее автор, я не стал спрашивать об этом отца — иначе утратило бы свое значение то, что он хотел сказать мне с ее помощью. Может быть, он, ожидая меня, нарочно открыл книгу на этой странице? Да, это верно, тогда я не чувствовал, не понимал, какую роль он играет в моей жизни и будет играть даже после смерти. Теперь-то я знаю, что означали эти быстрые испытующие взгляды, это едва заметное движение бровей, когда он чего-то во мне не понимал. Догадывался ли он, что я склонен скорей сочувствовать Порелю, чем ему, что иной раз я завидую скромному мещанскому укладу жизни Никола и его матери? Случалось, кто-нибудь из гостей спрашивал меня, так же как наши приятели спрашивают теперь тебя: — Что вы собираетесь делать, когда кончите лицей? Будете префектом, как ваш отец? Когда я был мальчиком, я, сам не знаю почему, отвечал «нет» с таким жаром, что все вокруг начинали улыбаться. — Кем же тогда? Доктором? Адвокатом? Геологом? Я опускал голову, стыдясь, что мне нечего им ответить, и отец обычно приходил мне на помощь, переводя разговор на другую тему. Большинство моих товарищей уже знали, кем они хотят быть, некоторые остались верны своим намерениям и осуществили свои мечты. Меня же вопрос гостей пугал. Я чувствовал себя виноватым оттого, что не знаю, какое место займу в жизни, — я словно заранее отказывался выполнить свой долг перед обществом, и это казалось мне не менее позорным, чем быть негодным к военной службе или пытаться избежать ее. Я тщетно старался представить себя занимающимся тем или иным делом, и мне уже начинало казаться, что я не такой, как все, что я вообще не смогу быть полезен обществу. Я не хотел принадлежать к начальству, но и не чувствовал в себе мужества стать рабочим или одним из тех служащих, которыми были полны комнаты префектуры. Я не хотел повелевать своими ближними и решать их судьбу, и вместе с тем мысль о подчиненном положении вызывала у меня протест. Под влиянием Никола я уже почти решил изучать медицину, хотя бы для того, чтобы не расставаться с ним по окончании лицея. Увы, я боялся крови, и от одного слова «болезнь» мне становилось не по себе. Мне было уже лет четырнадцать-пятнадцать, когда я однажды ответил какому-то депутату, задавшему мне обычный вопрос: — Думаю, что буду изучать право. Сказал я просто так, не подумав, но отец, присутствовавший при этом, вздрогнул и не смог сдержать довольной улыбки; может быть, ему было приятно, что я хотя бы вначале пойду тем же путем, что и он. С тех пор я стал отвечать уже увереннее: — Буду изучать право. Я понимал, что судьей никогда не буду, еще меньше прельщала меня политическая карьера. Теперь, задним числом, я склонен полагать, что мое решение было проявлением своего рода трусости. Оно позволяло не думать больше, не мучиться, не искать собственного пути. А просто избрать тот путь, который был мне предначертан. Мой отец и два моих деда служили государству. Мне предстояло идти тем же путем — только и всего. Потом будет видно, думал я, а пока ощутил облегчение оттого, что все прояснилось, хотя в глубине души испытывал какое-то унизительное чувство… Не знаю, решил ли ты этот вопрос для себя, потому и стараюсь ни о чем тебя не спрашивать. Экзамены бакалавра я сдал в 1926 году, одновременно с Никола, через несколько месяцев после того, как сестра вышла замуж. Сам удивляюсь, неужели столь значительный отрезок моей жизни уместился на нескольких страницах? А ведь я старался рассказать обо всем, и иногда мне казалось, что я вдаюсь в ненужные подробности, вспоминая мелочи, на которые в свое время не обращал внимания. Мне подарили мотоцикл, о котором я давно мечтал, хотя втайне как будто даже побаивался его. Мне всегда внушали страх грубость, страдания, болезни, а этот мотоцикл — огромная, желтая, содрогающаяся от выхлопов машина — позволял словно бы бросить вызов самому себе. Я притворялся смельчаком. Я фанфаронил. В октябре я поступил на юридический факультет в Пуатье; отец снял для меня комнату неподалеку от ратуши, у г-на и г-жи Бланпен, в чистеньком домике, где вкусно пахло едой, совсем как в квартире Никола. Как сейчас вижу отца — он казался мне в ту минуту особенно элегантным и каким-то породистым — стоящим посреди этой комнаты на втором этаже, после того как квартирная хозяйка деликатно оставила нас одних; вижу желтые обои с розовыми цветочками, кровать орехового дерева, покрытую стеганым одеялом, и небольшую печку у камина — в ней за слюдяным окошечком краснели угли. Отец открыл окно, высунулся, посмотрел по сторонам. Помню, перед дверью как раз остановила свою тележку торговка овощами… Было десять часов утра, небо было спокойным, сереньким. Все в тот день было каким-то сереньким и печальным. — Ну, сын… Вероятно, я растерянно улыбнулся ему. Он машинально открыл один за другим ящики комода, потом створки шкафа, где висели деревянные плечики, ожидавшие моей одежды. — Мне пора возвращаться в Ла-Рошель. — Я знаю. Мы стояли друг перед другом неловкие, смущенные. Отец первым нарушил молчание, словно подводя итог: — Ну вот! И уже с порога спросил: — В субботу приедешь? — Вероятно… Конечно… если только не… — До свидания, сын. Начиналась моя новая жизнь. Я стал взрослым. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Казалось, все нити, связывавшие меня с Ла-Рошелью, отныне были порваны и центром моей жизни становился Пуатье. Отчетливо помню все — свою комнатку у Бланпенов, оклеенную желтыми обоями с розовыми цветочками, перину, которой я укрывался и которую по утрам почему-то находил на полу, кухню за стеклянной дверью в первом этаже, куда я спускался пить кофе, торговку овощами, ежедневно около девяти часов останавливавшую свою тележку у соседнего дома; помню коридоры и аудитории университета, особую атмосферу того ресторанчика, где после занятий собирались студенты… И однако все это останется мне чужим, в моих воспоминаниях нет запахов, нет трепета жизни. А ведь я был тогда в том возрасте, когда так обостренно, всеми порами, всем существом своим ощущаешь жизнь, ее вкус, ее запахи, когда между нами и внешним миром начинают возникать тайные, порой чувственные, связи. Мне почему-то кажется, что эта последняя фраза может найти в тебе отклик. Или я ошибаюсь? Со сверстниками, даже с твоей матерью я никогда не решался коснуться этой темы, должно быть, подобная стыдливость свойственна всем взрослым. Им неловко касаться некоторых вопросов — так мучительно неловко бывает во сне, когда вдруг видишь себя на улице в одной рубашке. Не думаю, чтобы я был исключением. Как и у многих других, были и у меня годы, когда жизнь внезапно затопляла меня и вновь отступала, оставляя во мне свой неизгладимый след, подобно тому как остается после отлива острый запах моря. Но приходит время, когда мир вдруг оказывается лишенным запахов, когда предметы и пейзажи перестают быть для нас чем-то живым. Мои воспоминания о Пуатье отчетливы, и все же умозрительны, лишены красок. И не только потому, что к этому времени я уже потерял то, что называл бы «состоянием душевной умиротворенности», но и потому, что в течение двух лет неожиданно для меня самого, и больше чем когда-либо, главным в моей жизни оставалась Ла-Рошель. Вздумай я сейчас взглянуть на свою жизнь с высоты птичьего полета, этот город и тогда оказался бы ее географическим центром. Потому, что именно здесь решилась моя судьба, а с ней судьба всей нашей семьи. Мне было восемнадцать лет, я был сильным, стройным парнем и довольно эффектно выглядел на своем новом мотоцикле. Я только что стал студентом, у меня была своя комната, я чувствовал себя свободным и без всякой робости наблюдал тот новый мир, в который входил. В ближайшую субботу я, как и обещал отцу, отправился в Ла-Рошель, а затем стал ездить туда каждую субботу (кроме третьей субботы каждого месяца). Дома все было по-прежнему — моя комната, которая почему-то казалась мне другой, плохо освещенная столовая, неподвижный взгляд матери, язвительный голос Ваше. От Никола я получил только две открытки, в которых он писал, что в Бордо дела у него идут отлично, «преподаватели — ребята что надо», и обещал «кое-что порассказать, когда увидимся на рождественских каникулах». Я вдруг с изумлением обнаруживаю, что именно сейчас, когда я подхожу к самому важному в своем рассказе, мне неожиданно изменяет память. Вернее, я с трудом восстанавливаю события в их хронологической последовательности. Память сохранила лишь отдельные, разрозненные картины, правда четкие, словно высеченные резцом, однако соотнести их друг с другом я не всегда могу. Так, например, ясно вижу себя в первое же воскресенье в Ла-Рошели, на плас д’Арм, во время антракта в кинотеатре «Олимпия». Я стою на тротуаре и курю. Мимо идет бывший мой товарищ по лицею со своей девушкой и подмигивает мне. Пасмурно, холодно. Возвращаюсь в префектуру; в гостиной сестра и зять принимают своих гостей. Проходя мимо, слышу, как они о чем-то спорят. Другой кинотеатр — уже в Пуатье, третье воскресенье. Я не поехал домой, потому что накануне вечером шел холодный дождь и на дорогах была гололедица. Потом сижу в ресторанчике, пью пиво, смотрю, как студенты третьего курса играют на бильярде. В памяти у меня много таких разрозненных картин, я мог бы разметать их, словно колоду карт. А вот еще одна. Ла-Рошель. Рождественский вечер, мы с Никола сидим в кафе. Мы много выпили, со мной это случилось впервые. Никола очень возбужден. — А женщины в Пуатье есть? — спрашивает он меня словно торжествующим тоном. Я не знаю, что ответить. Об этом я просто не думал. Правда, в ресторанчике, в котором я постоянно бывал, я успел заметить одну молодую еще женщину, которая всегда одиноко сидела у окна, будто кого-то ожидая. — Ну, старина, в Бордо их полным-полно! Напав на эту тему, он уже не мог остановиться. В час ночи, когда он провожал меня до двери префектуры, он все еще говорил о женщинах. — Надо нам и тут найти себе парочку на время каникул. Теперь-то я в этом деле собаку съел. У нас в зале возвышалась огромная нарядная елка, но не для нас — это была елка для детей служащих префектуры, которым во второй половине дня раздавали под елкой подарки. Сестра и Ваше встречали рождество в городе. Мать уже спала. Отец читал у себя в кабинете, где стоял еще более густой аромат сигареты, чем обычно. — Доброго рождества, отец! — Доброго рождества, сын! Он, очевидно, сразу понял, что я пьян. Я и сам чувствовал, что у меня ярко блестят глаза и что я веду себя слишком развязно. — Хорошо повеселился? — Просто посидели в кафе «Де ла Пэ», поболтали с Никола. Он мало знал Никола, видел его лишь мельком, когда тот иногда заходил ко мне. — Мама здорова? — Здорова. Как всегда, рано легла. Я тоже собираюсь ложиться. Вероятно, ему хотелось перед сном закончить главу или книгу. — Спокойной ночи! — Спокойной ночи! Наутро я проснулся разбитым, чувствуя жар во всем теле; во рту было сухо, ноги словно ватные, нос от сильного насморка красный. Очевидно, это был грипп, но и опьянение, к которому я не привык, тоже не прошло бесследно. Три дня я провалялся в своей комнате, переходя с постели на кресло и обратно. Пытался читать, смотрел в окно на прохожих. У папиросы был отвратительный вкус. В тот год на рождество все вокруг было белым-бело, но то была не радостная, возбуждающая белизна снега. Рано утром, когда верующие шли к утренней мессе, а те, кто встречал рождество в гостях, возвращались домой, с неба посыпалась ледяная крупа, которая постепенно скапливалась между камнями мостовой. В десять часов утра эта крупа все еще сыпалась, но мелкая, почти невидимая, она едва угадывалась в воздухе. Небо, дома, тротуары — все стало белым и поблескивало недоброй, холодной голубизной, словно лезвие ножа. Беатриса, наша тогдашняя кухарка, принесла мне завтрак, к которому я не притронулся. Потом пришел отец, еще в халате. — Что с тобой? Ты заболел? — Должно быть, начинается грипп. Он пробыл у меня минут десять. В этот рождественский день, как всегда на праздники, когда пустовало огромное здание префектуры, он чувствовал себя выбитым из колеи. Я был совершенно спокоен. У меня не было того тревожного предчувствия, которое охватило меня несколько месяцев назад, в день моего приезда в Пуатье, когда мне показалось, будто начинается новая жизнь. Я не подозревал, что эти несколько дней, которые я провел в своей комнате, глядя в окно на темные силуэты прохожих, двигавшихся по противоположной стороне улицы, завершат первую половину моей жизни. Сестра и ее муж встали около двенадцати часов дня и после завтрака зашли ко мне — они не считали мою болезнь серьезной, однако Ваше, который боялся заразы, на всякий случай не вошел в комнату, а только постоял у двери. Никола не позвонил мне ни в этот день, ни на следующий. Это огорчило меня — мы с ним не уславливались специально о встрече, но договорились, что каникулы будем проводить вместе. Почему я почувствовал себя вдруг таким одиноким, таким покинутым? Кругом стояла тишина, во всем здании префектуры не было ни души; кабинеты, коридоры, лестницы — все опустело. На улице было меньше машин, чем в обычные дни; прохожие шли съежившись, с поднятыми воротниками, засунув руки в карманы, шли торопливо, и белое облачко их дыхания парило над ними. Помню, в середине дня на улице появилось семейство — отец, мать и трое ребятишек, все были принаряжены, видно, шли навестить дедушку или бабушку. Самый маленький, мальчуган лет пяти, повязанный красным шарфом и в красной вязаной шапочке, тащился неохотно, едва передвигая ноги. Родители торопились и нервничали, должно быть, все утро провели в хлопотах, потом устали, одевая детей. Я видел, как открываются рты, но не слышал слов, вдруг мать обернулась к малышу в красном шарфе, который, вероятно не желая идти дальше, бросился на землю. Очевидно, она велела ему немедленно встать, угрожая отнять игрушку или пугая еще каким-нибудь наказанием. Ничего не добившись, она набросилась на мужа, судя по всему, упрекая его в том, что он молчит, что он ничего не значит в глазах детей, или в чем-нибудь еще. На нем было черное пальто, явно купленное в магазине готового платья, — он стоял смущенный, растерянный, потом внезапно схватил сына за ручонку, рывком поставил на ноги и грубо, может быть неожиданно для самого себя, дал ему пощечину. Стоя у окна, я вздрогнул, и, должно быть, это передалось прохожему — он поднял голову, заметил меня, а я увидел на его лице такое выражение стыда, какого мне никогда прежде не доводилось видеть. Никола мне так и не позвонил. Появился он только на четвертый день. Раздался стук в дверь, я крикнул: «Войдите!», он вошел, и в комнату вместе с холодным воздухом словно извне ворвалась жизнь. — Говорят, ты болен? Но не серьезно, а? Он даже не стал дожидаться моего ответа, так не терпелось ему сообщить новость, с которой он пришел, так был он взбудоражен той внутренней перестройкой, которая, начавшись в Бордо, теперь все стремительней в нем совершалась. — У меня куча новостей, старик, да таких, что ты закачаешься! Помнишь, о чем мы с тобой толковали тогда, в канун рождества? Лицо его пылало от холода, он был разочарован, увидев, что я полулежу в кресле, как настоящий больной, ноги мои покрыты пледом, а рядом стоит кувшин с лимонным питьем; от возбуждения он даже забыл сесть. — Я нашел женщин! Я ведь догадывался, что они есть не только в Бордо. Мы просто не знали, как взяться за дело, когда учились в лицее. Они считали нас молокососами, понял? Он чувствовал себя мужчиной, взрослым мужчиной, он ликовал, он был горд и счастлив. — Курить здесь можно? — Кури, конечно. — А ты? — Мне не хочется. — Послушай-ка, что я тебе скажу: я раздобыл женщину не только для себя — она блондиночка, премиленькая и все хохочет, — но и для тебя тоже. Это ее подружка, я уже говорил ей о тебе, она будет рада с тобой познакомиться. Мне редко случалось видеть, чтобы человек так ликовал. Никола всегда был веселым парнем, без комплексов, как сказали бы теперь, но в ту минуту он поистине напоминал почку, готовую лопнуть от избытка жизненных соков. Я смотрел на него, слушал — и злился. Нет, я не завидовал ему — я еще был далек от того, что его так волновало. Последние дни, завершившие метаморфозу Никола, я провел в своей комнате, в постели, и меня коробила его откровенность. Кроме того, было что-то унизительное в том, что он так запросто предлагал мне подругу. — Понимаешь, они всегда вместе. Иначе родители не позволили бы им уходить из дому, они ведь не какие-нибудь потаскушки, а приличные девушки. Твоя — брюнетка, у нее большие голубые глаза. Он наконец уселся верхом на стуле, обхватив спинку и прищурившись от дыма сигареты. — Мою зовут Шарлотта, но она требует, чтобы ее называли Лоттой. Работает парикмахершей в салоне красоты на плас д’Арм. Ей всего восемнадцать. Посмотрел бы ты, как она сложена! Никола радостно улыбался, едва скрывая желание поскорее поделиться со мной своей удачей, своими впечатлениями. — Ты уж извини, что я выбрал первым, но ведь тебя не было, и потом, мне кажется, Лотта не в твоем вкусе. Она все время смеется: что ей ни скажи, от всего прыскает, в кино так хохотала, что соседи стали шикать и возмущаться. С ней, понимаешь, все страшно удобно складывается, мне отчаянно повезло. Отец ее — начальник поезда, мать — медицинская сестра в больнице. Ручаюсь, ты даже не догадываешься, почему это здорово. В его тоне звучала насмешка, почти издевка, он снисходительно глядел на меня, как на человека, во что-то еще не посвященного, еще не переступившего некоего порога. — Три раза в неделю ее отец в поездке, а мать каждую третью неделю месяца дежурит ночью. Лотта у них одна, ни братьев, ни сестер, понимаешь, что это значит? Она остается одна, старик, и может делать все, что ей заблагорассудится. Представь, я был с ней в постели до часа ночи и, если бы не должна была вернуться ее мать, не вылез бы оттуда до самого утра. Это случилось с первого же раза, и мы с ней очень жалели, что нет тебя, потому что нам мешала ее подруга. А когда у той тоже появится парень, будет совсем другая музыка. В тот день он так много говорил об этом, что у меня разболелась голова. Слова лились безостановочно, как вода из водосточной трубы. Чем больше чувствовал он мою холодность, тем горячее выражал восторги, стараясь выставить себя моим благодетелем. — Так что теперь мы сможем развлекаться до самого третьего февраля и потом в каждый свой приезд будем знать, где их найти. Только к концу разговора я услышал имя Мод. — А ты, между прочим, возможно, ее знаешь. Во всяком случае, она тебя знает и, мне сдается, к тебе неравнодушна. Она ведь служит в префектуре, не помню, в каком отделе, на втором этаже, и часто видит тебя в окно. Она даже помнит день, когда ты впервые появился на мотоцикле. Никола встретил их днем в кинотеатре «Олимпия» в первый день рождества. Он сидел позади них, когда Шарлотта так заразительно хохотала, и весь антракт, пока зрители прогуливались и курили на улице, бродил вокруг девушек, не смея заговорить. Мне неприятно пересказывать тебе подробности этого знакомства — только в молодости не замечаешь их отталкивающей пошлости. Мне было всего восемнадцать лет, и все же я не слишком разделял восторгов Никола, для которого это приключение вырастало в упоительное открытие неведомого мира. — Когда сеанс кончился, было уже темно. Девушки шли под руку. Шарлотта продолжала хохотать — она видела, что я иду сзади. Вообще-то ей известно было, кто я такой, она знает магазин моей матери. Все-таки смешно получается, правда? Девицы давно за нами наблюдают, а мы и не догадываемся, не смеем на них взглянуть. Мы прошли мимо больших часов, тут я подошел и заговорил. Ну, они сначала сделали вид, будто не слышат… В тот вечер, 25 декабря, он только шел рядом с ними, вместе они обошли вокруг порта; потом он проводил их до дома Шарлотты. Есть в Ла-Рошели тихая набережная, которая тянется вдоль канала Маран, на старинных эстампах с изображением городов (всегда почему-то кажется, что в них жилось лучше) встречаются иногда такие набережные, где у самой воды, рядом с мастерской бочара или винной лавкой, стоят ряды пустых бочек. Родители Шарлотты жили поблизости от этой набережной, на безлюдной улочке, названия которой я уже не помню, она никуда не вела и называлась улицей только потому, что там стояло несколько домов. Мальтерры — родители Шарлотты — жили в белом доме с покосившимися окнами, но новой дверью, дубовой, с зеленым стеклом и волютами из кованого железа. Такие двери, как и особым образом повешенные оконные занавески, как комнатные цветы в больших медных кашпо, которые ставят на подоконник так, чтобы их видели с улицы, служат своего рода визитной карточкой. В соседних домах двери были зеленые, желтые, белые — они сохранились со времени постройки самих домов и вполне с ними гармонировали. Для Мальтерров дубовая дверь с железным орнаментом была символом, приметой респектабельности, каким-то признаком принадлежности к буржуазии, благополучия, и потому о ней подумали прежде всего — значительно раньше, чем о ванной, — ибо она, эта дверь, была свидетельством их благонадежности в глазах прохожих. Подобные маленькие слабости очень раздражают тех, кто вышел из этой среды и в свое время страдал от них, как, например, твой дядя Ваше… Такие люди не понимают, что в этой жажде респектабельности есть даже что-то трогательное. Дому Мальтерров суждено было сыграть важную роль в моей жизни. А ведь могло случиться, что я никогда бы его не увидел, потому что в тот день восторженные рассказы Никола вызывали во мне протест, и чем больше он говорил, тем больше я замыкался в себе. Я вовсе не завидовал его везению, меня просто раздражало, что он хвастает своей победой и вдобавок, проявляя непрошеное великодушие, распоряжался мной, чтобы и меня приобщить к своим радостям. — Ручаюсь, что Мод тебе понравится, она девушка тонкая, деликатная. Почему «тонкая, деликатная девушка» непременно должна была мне понравиться? — Только повозиться тебе придется с ней побольше, чем мне с моей Лоттой. Ну, ты понимаешь, о чем я говорю, во-первых, ей только семнадцать, во-вторых, Лотта уверяет, что она еще девственница! У меня было большое желание выставить Никола за дверь, до того мне в конце концов стало противно. А он, ни о чем не подозревая, делился со мной своими впечатлениями, не опуская ни одной подробности. На второй день рождества он встретился с обеими девушками, и вместе они пошли в другой кинотеатр — «Фамилия». — На этот раз я догадался взять ложу. Понимаешь зачем? Потом он повел их в кондитерскую, и там они вместо обеда ели пирожные. — А потом мы отправились к Шарлотте, и прошел битый час, пока Мод наконец сообразила, что мы хотим остаться одни. Как я жалел, что тебя нет! Он со всеми подробностями рассказал мне о том, что произошло затем. — Сегодня днем они работают, мы уговорились встретиться в восемь. Я не хотел идти на это свидание не только потому, что у меня еще держалась температура, — мне претило участвовать в заранее организованном приключении. Кроме того, очевидно полагая, что это меня особенно привлечет, Никола обмолвился, что Мод еще девственница, а это значило, что у меня с ней не может быть таких отношений, как у него с Лоттой. Я заявил, что не приду. Но он настаивал, и я сказал, чтобы отвязаться: — Ну ладно, приду, если к вечеру буду лучше себя чувствовать. — Так не забудь — в восемь, на углу набережной Сен-Никола. До последней минуты я колебался… Я решил писать тебе всю правду, ничего не скрывая, и потому признаюсь, что рассказы Никола вызвали в моем воображении картины, которые преследовали меня весь день, и среди других — лежащая поперек кровати Лотта с прыгающими от хохота большими розовыми грудями. Я злился на Никола за то, что он выбрал наиболее доступную из двух. А в общем, не все ли равно, о чем я думал в тот день, если в восемь часов, подняв воротник пальто, я подходил к углу набережной Сен-Никола? Они уже ждали меня, и я сразу же по описанию Никола узнал Шарлотту — она была среднего роста, пухленькая, с большим бюстом, вьющимися волосами, которые выбивались из-под шляпки. Рядом с ней подруга ее показалась мне маленькой, незначительной и какой-то робкой. — Позвольте представить вам моего друга Алена, о котором мы уже говорили. Я заметил, несмотря на темноту, что на Мод было темно-зеленое пальтишко с очень скромным меховым воротничком. Мне вдруг стало ее жалко. Она робко протянула замерзшую ручонку, и я невольно подумал, что она похожа на жертву, которую привели мне на заклание. — Пойдемте-ка лучше туда, дети мои! — воскликнул Никола. — Куда? — Само собой, в кино! Мне стало противно. Слишком уж было ясно, что мы идем туда только ради темноты! — Имей в виду, — говорил он мне дорогой, держа Шарлотту под руку, словно она уже давно его возлюбленная, — тебе надо вести себя поосторожнее, потому что у Мод престрогий папаша. Ведь верно, Мод? Он всячески старался показать мне свою близость с девушками, разыгрывая их старого приятеля. — Лучше сразу тебе знать, что человек он несговорчивый. А ведь воображает, будто Мод паинька, сидит у Лотты и вместе с ней зубрит стенографию. Если бы он знал… Никола это казалось забавным, Лотте тоже, но нам с Мод было не до смеха. Мы шли с ней рядом, разумеется не прикасаясь друг к другу, и нам совершенно не о чем было говорить. В кино Никола и Лотта нарочно вели себя нескромно, и Никола время от времени оборачивался к нам, как бы приглашая последовать их примеру. — Ну, как там, сзади? Идут дела? Мы с Мод ни слова не сказали друг другу, только в антракте, когда ходили пить лимонад, она тихо произнесла: — Я думаю, мне лучше уйти. Я так и не понял — то ли я разочаровал ее, то ли ей было так же мучительно неловко, как и мне. Пожалуй, я и сейчас не понимаю. Никола с Лоттой уговорили ее остаться. После кино мы вчетвером дошли до дома Мальтерров. — Может быть, зайдете? Я покачал головой. — Имей в виду, — предупредил Никола, — через два дня поздно будет. У матери Лотты кончаются ночные дежурства. Они вошли в дом, и дубовая дверь закрылась за ними. Мы с Мод остались на улице. — Разрешите проводить вас? — Только до конца набережной. Не нужно, чтобы кто-нибудь видел нас вместе. — Почему? Из-за вашего отца? — Да. Я заметил, что она ответила не сразу. — Он и в самом деле такой строгий? На это она не ответила. Мы стояли у самой воды, неловкие, растерянные. — Знаете, я ведь не такой, как мой друг. — Знаю. — Это все он… Это он заставил меня прийти… — Да… — Но теперь я об этом не жалею. Она в темноте быстро подняла на меня глаза и тотчас же потупилась. — Вы хороший, — прошептала она. Почему вдруг я почувствовал такое волнение? Ведь еще три часа назад я ее не знал и даже не разглядел как следует… — Надеюсь, я вас еще увижу?.. Это прозвучало как вопрос, но она ничего не ответила. — Мне пора домой. Спокойной ночи. Спасибо за вечер. — Это я должен вас благодарить. — Нет, я. Она протянула мне руку без перчатки, по-прежнему холодную, но я не посмел задержать ее в своей. Я не знал еще, что влюблен, но понял это, когда лег в постель, и, уткнувшись лицом в подушку, почувствовал, что сейчас заплачу… Мы еще дважды встречались с ней во время рождественских каникул, и оба раза в компании Лотты и Никола; один раз мы ходили в кино, во второй — в нашем распоряжении был только час, и мы гуляли в темном парке. Мы шли сзади, и к концу прогулки рука Мод оказалась в моей. — Вы когда возвращаетесь в Пуатье? — В среду. — Неожиданно для самого себя я добавил — Но я по-прежнему буду приезжать на мотоцикле по субботам и воскресеньям. — Я знаю. — Что? — Что вы приезжаете сюда каждую пятницу. Разве вы забыли, что я работаю в префектуре? Я был молод, почти так же молод, как ты теперь, вот почему я не смею утверждать, что не ошибался в ней. Больше всего меня умиляла ее покорность, которой я никогда больше не встречал ни у одной женщины и которую назвал бы гордой покорностью. Позднее она призналась мне, что влюбилась в меня задолго до нашей первой встречи и часто смотрела из окна канцелярии — не покажусь ли я. Она не надеялась познакомиться со мной: я был в ее глазах существом почти недоступным. — Понимаешь теперь, почему я так вела себя в первый вечер? Мы втроем уже несколько минут ожидали тебя, и, когда ты вдруг появился из-за угла с поднятым воротником, я почувствовала, что не смогу произнести ни слова. Наверное, я тебе показалась очень глупой, да? Это она придумала, каким образом нам встречаться в дни моих приездов в Ла-Рошель. — Придется прибегнуть к помощи Шарлотты, отец ни за что не позволит мне выходить из дому без нее. Уж не знаю, как ей удалось внушить к себе такое доверие, — он верит всему, что бы она ни сказала, а меня всегда подозревает во лжи… Мы уговорились встречаться по субботам в восемь часов на углу улицы, где жила Лотта, и в отсутствие Никола — он приезжал из Бордо не каждую неделю — проводить вечера втроем. Три недели спустя, возвращаясь около полуночи домой, я заметил свет под дверью кабинета отца и зашел к нему. Мы поговорили несколько минут, потом я сказал, стараясь, чтобы мои слова прозвучали как можно более легкомысленно: — Знаешь, я, кажется, влюблен. Он не удивился, не нахмурился, не улыбнулся, и это подбодрило меня, ибо больше всего я боялся его улыбки. Отец внимательно на меня посмотрел и — я и сейчас уверен в этом — понял, что я говорю серьезно. — В Пуатье? Я покачал головой. — Здесь, в Ла-Рошели? — Да. Она работает в префектуре. Какую цель преследовал я этим признанием? Может быть, хотел придать значительность тому, что еще не было значительным, заручиться свидетелем, который помешал бы мне повернуть назад? У меня отнюдь не было того победоносного вида, какой был у Никола, когда он рассказывал мне о Лотте. Я был весел, но и серьезен. И все же тогда это было еще только игрой. — Замечательная девушка, вот увидишь. Он, очевидно, мысленно перебирал всех девушек, служивших в префектуре. — Надеюсь, это не мадемуазель Бароме? — Я ее не знаю. — Красивая брюнетка лет двадцати пяти, корсиканка с усиками. Мы оба посмеялись. — Нет. Может быть, ты ее не знаешь, она новенькая. Работает в отделе у Ваше. Ее зовут Мод Шотар. Отец ничем не показал мне, что огорчен. — Брюнеточка, только что из школы? — Да. — Ты встретил ее в городе? Вас познакомил кто-нибудь из твоих друзей? — Да, Никола. Он любовник ее ближайшей подруги. Я нарочно сказал «любовник», чтобы отец понял, что я уже мужчина. — А ты? Я понял, о чем он спрашивает. — Нет. Я — нет. — И прибавил: — Она еще девственница. — Смотри, будь осторожен. И какая-то новая нотка послышалась мне в его обычном: — Спокойной ночи, сын. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Это были два самых значительных, самых наполненных, самых богатых года моей жизни, а я этого не сознавал и никогда бы в это не поверил, может быть потому, что слишком велико было несоответствие между моими желаниями и действительностью. Еще и сейчас меня приводит в бешенство извечный диалог между взрослыми и юными. Тебе он знаком. Я вижу, как ты тоже, едва он начинается, съеживаешься и недоверчиво прячешься в свою скорлупу. — Сколько вам лет, молодой человек? Хочешь не хочешь, приходится отвечать — ведь нас учили быть вежливыми: — Восемнадцать, сударь. — Счастливец! — неизменно восклицает собеседник с наигранным добродушием. — Дорого бы я дал, чтоб быть в вашем возрасте… — И обычно насмешливо добавляет: — И знать вдобавок то, что знают в моем. Что знать? Что надежды и мечты не сбываются? Что действительность никогда не соответствует и не может соответствовать нашим представлениям о ней? Будто юные уже не познали этого на собственном опыте… Толкуют о невинном возрасте, а между тем юноша мечется среди мучительных вопросов, отбиваясь от унизительных мыслей. И дело не в прыщах, которые обнаруживаешь, бреясь, и которых стыдишься, как неизлечимого порока, не в костюмах, которые почему-то не впору, не в больших ногах, которые не знаешь куда деть. Жаждешь высокого, кажется, вот оно рядом, сейчас коснешься его, но, едва протягиваешь к нему руку, какое-нибудь глупое табу, смешная нелепость или ироническая улыбка преграждают путь чистейшему порыву души. Прошло несколько недель, и Мод, которую я встретил в столь пошлых обстоятельствах, что не мог без возмущения вспоминать об этом, Мод стала «моей женой», и я уже не смел думать о ней иначе. Разве кто-нибудь мог это понять? В глазах Никола и Лотты, единственных, кто был посвящен в тайну, наши отношения ничем не отличались от их, разве что были более наивны, более сентиментальны. Что думали о нас те, кто встречал в темных аллеях городского парка нескладного, длинного юношу и тоненькую девочку? Сначала мы ходили рядом, не касаясь друг друга, потом держась за руки и, наконец, обнявшись — моя рука на ее талии, ее голова у моего плеча… Обычная юная пара, как и все на свете влюбленные, которая ищет свободную скамейку, подальше от электрических фонарей, чтобы целоваться, целоваться, пока не перехватит дыхание… Но юные никогда не повторяют того, что уже однажды было, каждый начинает все сызнова, будто до него никто не любил… А отец, понимал ли он меня? Догадывался ли, почему мне было необходимо делиться с ним? Я хотел, чтобы кто-нибудь знал правду, знал, что это не случайный, мимолетный роман, что это на всю жизнь… Однажды вечером я ему сказал: — Если бы мне пришлось отказаться от нее, я бы покончил с собой. Еще так недавно наши короткие беседы велись совсем в ином, безразличном тоне! Мне вспоминаются эти недолгие разговоры, словно мимоходом брошенный в чужое окно взгляд, — например, когда в лицее проходили литературу XVIII века, я как-то упомянул об этом за столом. Вечером в своем кабинете отец спросил: — Кто тебе больше нравится — Расин или Корнель? Я ответил не задумываясь: — Корнель. Это не удивило его, и я знаю теперь почему. — А Мольер тебе нравится? — Мы недавно читали в классе «Мещанин во дворянстве», и мне совсем не было смешно. И от «Лекаря поневоле» — тоже. Таков был, в общем, один из этапов наших отношений. Были и другие. Несколько позже мы говорили о Ламартине, о Викторе Гюго, о школах романтизма, и я был поражен, обнаружив, что отец знает наизусть сотни строф Гюго. Отцу, должно быть, казалось — ведь с возрастом время летит все быстрее, — что эти наши разговоры были только вчера. И вот приходит к нему уже взрослый нескладный юноша и объявляет, что скорей умрет, чем откажется от своей любви. У меня в самом деле сжимало горло, глаза блестели, я не лгал, я в самом деле не колеблясь и без сожалений убил бы себя. Целые сутки я не прикасался к своим запискам, и так случилось, что как раз вчера у нас произошла бурная семейная сцена, при каких ты присутствуешь не так уж часто. Не стану воспроизводить ее целиком, ибо она отвратительна — нелепа, глупа и в то же время отвратительна, — и если я все же пишу о ней, то только потому, что она лишний раз показывает отношение взрослых к молодым. Началось все, как говорят англичане, «при безоблачном небе». Было около часа дня. Мы сидели за завтраком, светило солнце, у всех было отличное настроение, мадемуазель Огюстина выставила на окно свою герань, и не помню уже, о чем мы говорили, о какой-то чепухе, и вдруг твоя мама, к моему удивлению — ибо я совершенно забыл, что сегодня четверг, — спросила тебя: — Пойдешь со мной к тете Арлетте? Для меня было новостью то, что по четвергам у моей сестрицы приемные дни. Я не принимал участия в разговоре. Ты спросил: — В котором часу? — Часам к пяти. Там будет кое-кто, с кем тебе стоило бы познакомиться. Я не терплю подобных аргументов, но не сказал ни слова и отнюдь не собирался как бы то ни было влиять на тебя. Ты явно был в затруднении, я хорошо знаю этот смущенный вид, который бывает у тебя и у твоих сверстников, когда вам приходится… нет, не устранить препятствие, но как-то его обойти. — Это меня не очень устраивает, мама. — Почему? — Потому что мне еще нужно подготовиться к завтрашней письменной по математике. — А если тебе взяться за это сразу после завтрака? С тех пор как ты стал взрослым юношей, твоя мать охотно появляется с тобой на людях. Я не осуждаю ее за это тщеславие. Только она не учитывает, что тебе-то ее друзья вовсе не интересны и ты не получаешь никакого удовольствия среди тех людей, которые собираются в салоне твоих дяди и тети. Я тоже чувствую себя у них не в своей тарелке, правда по другим причинам. — Ну хорошо, мама, если это очень нужно, я пойду, но, уверяю тебя, как раз сегодня мне это очень неудобно. Обычно, когда твоя мать отправляется на коктейль к моей сестрице, она возвращается только к вечеру, иной раз даже звонит по телефону, чтобы садились за стол без нее. Сегодня она вернулась рано и вдобавок в дурном настроении. Зайдя в твою комнату, она застала там твоего нового товарища Запо. При нем она не сказала тебе ни слова, но за столом дала волю своему негодованию. — Знаешь, Ален, по какой причине Жан-Поль не мог сегодня пойти со мной к своей тетке? Как всегда в подобных случаях, я принял отсутствующий вид. — Ты слушаешь меня? — Да, конечно. — Почему же ты молчишь? — Да потому, что мне нечего сказать. — Слышал ты, как сегодня за завтраком он заявил, что ему необходимо готовиться к письменной по математике? — Да. — А знаешь, в чем было дело? Ты мягко вмешался в разговор: — Послушай, мама, я сейчас объясню папе… — Нечего объяснять. Застала я тебя с этим твоим новым товарищем, который похож на приказчика из галантерейного магазина! Застала или нет? — Но я… — Вы с ним заранее условились? — Я тебе… — Значит, ты прекрасно знал, что он должен прийти, и именно поэтому… — Она повернулась ко мне — Больше всего меня возмущает его вранье, его предательская манера всегда выкрутиться, сделать по-своему. А ты, ты его еще защищаешь! — Я его не защищаю. — Но не становишься и на мою сторону. По-твоему, это очень благородная позиция? О нет, в глубине души я считаю неправыми обоих, и особенно ее, потому что она взрослая. Она забыла свою молодость, а я нет — вот в чем разница между нами. Ведь я поклялся себе, торжественно поклялся никогда не забывать о ней, и мне кажется, до сих пор этой клятвы не нарушил. — Он врет, он изворачивается, он ускользает как угорь, а ты смотришь на него с одобрением… Твоя мама смешивает понятия «одобрять» и «понимать» или, может быть, даже «оправдывать». В свое время она тоже обманывала и изворачивалась, пусть теперь этого и не делает, — как обманывал я, как обманывают, вынуждены обманывать все молодые, потому что для них на всём лежит запрет. Каждый их порыв, каждое желание наталкивается на некий барьер, на запрещение, на категорическое «нельзя» — это мы, мы сами заставляем их обманывать нас. А ведь им, молодым, еще в большей степени, чем взрослым, отвратительна ложь, и они не прощают нам обмана, на который мы их толкаем, опошляя самые невинные радости. В течение двух лет, что мы были вместе, я и Мод, мы вынуждены были беспрерывно лгать, каждое наше свидание было связано с трудностями, которые мы разрешали как могли — то есть ценою бесконечной лжи. Что было бы с нами, не случись того, что случилось к концу второго года нашего знакомства, как раз на рождество? Любили бы мы друг друга и дальше или, пройдя вместе какой-то отрезок пути, надоели бы один другому? Только отец знал о наших отношениях, ибо все чаще по вечерам я приходил делиться с ним в его тихий кабинет. — Другие посмеялись бы надо мной, не поверили бы мне, но я знаю — никогда не полюблю никого, кроме нее. — Что же ты думаешь делать дальше, сын? — Я женюсь на ней. А пока буду ждать, сколько понадобится. Я ведь понимаю, мне нельзя жениться, пока я не кончу университета. Мне будет трудно! — Да, трудно. Будь осторожен, сын. Я понимал, что он имеет в виду. Ведь я ему сказал, что она девственница. Только спустя полгода я признался ему: — Мы с ней решили, что она будет моей женой уже теперь, понимаешь? Позднее мы поженимся, но сейчас дальше так продолжаться не может. Пытался ли он отговорить меня? — Есть еще одна причина, — добавил я. — Ее начал обхаживать Пьер Ваше. Оказывается, он волочится за каждой новенькой в своем отделе. Возможно, он еще пожалуется на нее, потому что она его отшила. В тот вечер отец дал мне кое-какие советы; возможно, когда-нибудь и мне придется давать их тебе, я думаю, случись с тобой нечто подобное, я вел бы себя как он. — И еще не забудь, что ты сын префекта. Я ведь понимаю, для молодого человека это отнюдь не преимущество. За тобой следят больше, чем за кем-либо другим, слишком многие обрадовались бы, если бы разразился скандал. Жизнь моя разделилась между Пуатье и Ла-Рошелью, в Пуатье она вся была посвящена занятиям — я работал напряженно, стиснув зубы, чтобы кончить университет как можно скорее; я решил за год пройти два курса — мне это удалось. Зимой нам с Мод помогала темнота, но с приходом весны встречаться становилось все сложнее, и мы вынуждены были довольствоваться теми вечерами, когда мать Лотты уходила на ночное дежурство, а отец был в поездке. Тогда мы встречались в домике с дубовой дверью. Ты уже достаточно взрослый, чтобы понять, что в наших отношениях с Мод не было никакой грязи, и все же нам хотелось чувствовать себя более чистыми. Было что-то оскорбительное в этих свиданиях под хихиканье Лотты и Никола, забавлявшихся в соседней комнате; чужие фотографии глядели на нас со стен. Как описать тебе ощущение, которое охватывало меня всякий раз, когда рядом была Мод? Некоторые живые существа, белки, птицы например, трогают нас своей кроткой прелестью, своей беззащитностью, в которой есть как бы обреченность. Такой была Мод, и всякий раз, когда она, беря меня под руку, цеплялась своей ручонкой за мой локоть, мне казалось, будто я всегда, всю жизнь обязан ее защищать. Ее отец, Эмиль Шотар, держал в районе порта небольшое кафе «У Эмиля», где среди прочих завсегдатаев бывал Порель и куда в дни забастовок или выборов наведывалась полиция. Шотар был приземистый, тучный, с густыми лохматыми бровями и недобрым взглядом и, хотя уступал Порелю в уме, тоже слыл зачинщиком беспорядков. Я думаю, главной его чертой была непримиримость. Жена сбежала от него с каким-то коммивояжером, когда Мод была еще крошкой. Она ни разу не дала о себе знать и даже не пыталась увидеть дочь. Он грозно возвышался за стойкой своего кафе, орудуя голыми по локоть, мускулистыми, волосатыми руками, — враждебный, недоверчивый, ненавидящий всех богатых, власть имущих, весь общественный порядок, включая и самых скромных его представителей вроде полицейских. Вечером, когда дочь возвращалась домой, он шел к ней в задние комнаты, ибо ей строго-настрого было запрещено переступать порог кафе, и спрашивал: — Где ты была? У Лотты? Считалось, что девушки вечерами вдвоем изучают стенографию; только раз в неделю Мод разрешалось пойти в кино. И этот недоверчивый, неуживчивый, ненавидящий весь свет человек за два года так ни о чем и не догадался — он даже не подозревал о моем существовании. Я уговаривал Мод: — Почему ты не хочешь, чтобы я сходил к твоему отцу? — Потому что он тебе откажет и тогда вовсе не выпустит меня из дому. Я был сыном префекта, следовательно, первейшим врагом; возможно, Шотар и в самом деле запер бы дочь, чтобы помешать ей встречаться со мной. Мне ни разу не привелось говорить с ним, я только издали, сквозь окна кафе, иногда видел его за стойкой. И сейчас мне хочется очень тихо и быстро сказать тебе то, что давно не дает мне покоя: когда я видел его, я чувствовал себя вором. У него когда-то украли жену, теперь я крал у него дочь. Я не мог строго судить себя, но, если бы отношения между людьми соответствовали моим тогдашним понятиям, я попросил бы у него прощения. Его грубый, мужиковатый облик не вызывал у меня презрения, скорей, я стыдился себя, своей длинной, неуклюжей фигуры папенькиного сынка. Я даже чувствовал к нему благодарность за то, что он так неусыпно следил и продолжает следить за Мод. Отец, как я уже говорил, в моих глазах олицетворял порядок, внутри которого, однако, возможны компромиссы. Порель — «антипрефект» — олицетворял собой постоянное неповиновение этому порядку. Более непосредственный, более грубый, неспособный на компромиссы, Эмиль мог разделаться с любым и, не колеблясь, убил бы меня, если бы застал в постели со своей дочерью. Мод боялась отца, но знала его и с другой стороны. — Ах, если бы ты был молодым рабочим из мастерской Дельма и Вьеже! Если б я даже избежал разыгравшейся трагедии, мне грозила бы другая. Предвидел ли это мой отец? Он ведь и сам стал почти чужим в своей семье, с тех пор как моя мать по необъяснимым причинам ушла от жизни, а сестра вышла замуж за Ваше. Бывая в Ла-Рошели, я по-прежнему вечерами заходил к нему в кабинет. — У тебя все в порядке? — спрашивал он. — Да, папа. Мне казалось, что я его обманываю. Я не чувствовал себя по-настоящему счастливым. Слишком многое нужно было изменить. И вот, неловкий и смущенный, я стою перед ним — была суббота и родители Лотты оказались дома. — Я хочу попросить тебя… Возможно, ты когда-нибудь побываешь в здании префектуры, сыгравшем такую роль в моей жизни. Там два внутренних двора; стена одного из них выходит в городской парк. В этой стене была маленькая дверь, а на лестнице «Е» была маленькая каморка, давно пустовавшая, в которой когда-то жил ночной сторож. Там стояла железная кровать и кое-какая мебель, обычная для комнат прислуги. — Если бы ты позволил мне воспользоваться комнаткой на лестнице… От него требовалось немного — дать мне ключ от маленькой двери в парк и закрыть на все глаза; он не колеблясь пошел на это. Таким образом, отныне мы с Мод освобождались от неизбежного соседства с любовными утехами Лотты и Никола, придававшими нашим свиданиям неприятный, пошлый оттенок. Твой дедушка не был тогда тем усталым, сломленным человеком, каким ты знал его в Везине. Если даже он и вынужден был отказаться от префектуры Сен-э-Уаз и Парижа из-за жены, у него все же было превосходное служебное положение, он считался одним из лучших префектов; а пятьдесят лет — это еще не старость. И этот человек ради меня, ради моей любви, которую всякий другой счел бы обыкновенной интрижкой, совершенно сознательно пошел на риск. Почему, ради чего обрек он себя на все это? Он с такой тревогой смотрел на меня, лишь изредка давая робкие советы. Может быть, моя любовь напоминала ему ту, которую он когда-то испытывал к моей матери и которой остался верен всю жизнь. Может быть, ему казалось, что, помогая мне, он как бы живет сызнова? Или же он боялся, что я упущу свое счастье, пусть даже крошечное? Теперь я понимаю, что между нами существовало молчаливое сообщничество. Потому-то он и взвалил на свои плечи всю ответственность за то, что случилось… Странная вещь, пока я рассказывал тебе о том, что происходило «до», и о том, что было «после», мне писалось довольно легко… Но вот я дошел до самого главного, до тех нескольких дней, нескольких часов, которые решили нашу судьбу, и с изумлением обнаруживаю, что воспоминания мои путаются, что я не так уж уверен в том, что точно помню все обстоятельства, — словно, потеряв власть над событиями, став их игрушкой, человек теряет и ясность мысли. Мне кажется, всего лучше и всего честней — просто изложить факты в их последовательности, не пытаясь ничего объяснять или описывать, что я тогда почувствовал. Итак, субботний вечер в начале декабря, здание префектуры, та самая каморка на лестнице, которую мы с Мод назвали своей конуркой. Дворы, лестницы, кабинеты префектуры в этот час уже пусты, и в нашей квартире на втором этаже все легли, кроме отца, — подъезжая с Мод на мотоцикле, я видел в его окне свет, пробивающийся сквозь занавески. Помню, что Мод забыла перчатки и очень замерзла на заднем сиденье, руки ее были совсем синие, и я согревал их в своих руках. Она сказала — не сразу, немного помедлив: — Боюсь, как бы мне не осложнить твою жизнь, Ален. Я стал что-то возражать, но она добавила: — Кажется, я беременна. Я в этом почти уверена. Мы сидели с ней на краю железной кровати, двое насмерть перепуганных детей. Я был очень взволнован, но еще больше перепуган и не стал возражать, когда она сказала тихо, притворяясь, будто ей совсем не страшно: — С Лоттой это случалось два раза за последний год. Никола сам сделал что надо, и все прошло благополучно. Через три дня я из Пуатье поехал в Бордо, чтобы договориться с Никола. Но раньше рождества он приехать в Ла-Рошель не мог. Жил он в комнате с розовым абажуром, вроде той, в какой жил я в Пуатье; в тот вечер он ждал к себе девицу. В разговоре с ним все показалось очень просто. Он дал мне маточный зонд и объяснил, как им пользоваться. — Только смотри, никому ни слова. Я студент-медик, и если это станет известно, я получу пять лет тюрьмы да вдобавок запрещение заниматься врачебной практикой. Я вернулся в Пуатье. Опять суббота, опять вечер в Ла-Рошели. Лотта была в курсе дела, но в тот вечер мать ее оставалась дома. — Лучше вам проделать это в префектуре… Холодная желтоватая мгла окутывала порт и город, через равные промежутки времени небо оглашалось воем сирены, предупреждавшей о тумане. Казалось, это вопит океан. Я обедал со своими: мы с Мод решили, что все должно идти как обычно. Мать, как всегда, неподвижно сидела на своем месте во главе стола, сестра и ее муж ругали литературных критиков. Тогда как раз вышел первый роман твоего дядюшки. В девять часов мы — я и Мод, — словно два преступника, прокрались в свою конурку. Я весь дрожал, я не в состоянии был сделать то, что было нужно. — Послушай, а если я все-таки пойду к твоему отцу… — Ты не знаешь его, Ален. — Мы бы сразу поженились. Я стал бы работать… — Но ты же знаешь, это невозможно. В одиннадцать часов она была мертва. Не пишу никаких подробностей. Не хочу вспоминать. Я знал, что отец в кабинете, но не пошел к нему. Я хотел побежать за нашим врачом, доктором Байе, он был и нашим другом, — но услышал в ночи вой сирены, словно вопль ужаса или отчаяния. Я подождал, пока во втором этаже погас свет, — значит, отец пошел спать. Тогда я схватил Мод на руки и бросился вверх по лестнице. Через чердачное окно я вылез на крышу. На крыше стоял резервуар высотой метра в два, обшитый внутри цинком. Кто-то из прежних префектов распорядился поставить его там, не знаю для какой цели — то ли для дождевой воды, то ли чтобы иметь запас на случай, если испортится городской водопровод. Я обнаружил его, когда мне было лет двенадцать-тринадцать, и не раз прятался в нем. Я не поскользнулся на мокром шифере, не сорвался со своей ношей вниз, на тротуар… Когда я на цыпочках прокрался в дом, я был уже другим человеком, не таким, как другие. Я перестал быть молодым. И вдруг в коридоре я услышал голос, от которого весь похолодел. — Куда ты, сын? В пижаме и халате он пошел за мной; вместе мы вошли в нашу каморку. То, что он там увидел, не оставляло никаких сомнений — он сразу понял, что произошло. Он не произнес ни единого слова упрека, не задал мне ни одного вопроса. — Пойдем в мой кабинет. Несколько угольков еще багровело в камине. — Исправить уже ничего нельзя, но можно еще кое-что предпринять, чтобы не погубить твою жизнь. Не помню, плакал ли я. Просил прощения? Помню только, я все повторял: — Позвони господину Дурле! Это был начальник полиции, я не раз видел его у отца, сдержанного, бледного, с густыми седыми усами. — Позвони господину Дурле! Я не в силах больше выносить, что она там, наверху… Как, как я мог… — Сейчас позвоню. Послушай. Мне пятьдесят лет. Многие умирают, не достигнув этого возраста. Я от жизни ничего больше не жду, ты свою только начинаешь… Я не понимал, о чем он говорит, я бегал по кабинету из угла в угол и думал только об одном — Мод там, в холодном цинковом резервуаре… — Слушай внимательно. Если ты сознаешься в том, что сделал, тебе дадут от года до пяти лет тюрьмы, а потом все двери для тебя навсегда закроются. Мне это уже не страшно. Погоди. Дай сообразить. Иди, сын, ложись. И ни в коем случае не выходи из своей комнаты. Я попытался возражать, я не знал, что делать, на что решиться. Но вдруг распахнулась дверь. Это был твой дядя Ваше. Оказалось, он давно уже догадался обо всем, он знал (а я и не подозревал этого) о наших тайных свиданиях в каморке на лестнице «Е». — Нет, вы не сделаете этого, господин префект… — Так он называл своего тестя. — …Не только ради себя, но и ради вашей жены, ради вашей дочери, ради… Ради него, разумеется. Ведь из зятя уважаемого префекта он превращался в зятя осужденного по позорной статье… Как сейчас его вижу — вне себя, он кричит мне в лицо: — Только подумать, из-за этого маленького негодяя… Он поднял руку, чтобы ударить меня, и тогда отец спокойно, словно даже без гнева, дал ему пощечину. — Уходите отсюда и в дальнейшем потрудитесь молчать. Мы, Лефрансуа, сами улаживаем свои дела… Я был еще в кабинете, когда он позвонил Дурле. — Да… Попрошу немедленно. Сюда… Дело чрезвычайно важное… — Он взглянул на меня — Ступай, сын. Он был спокоен, сдержан. — Мужчины моего возраста и моего положения иногда теряют голову и делают глупости… Иди к себе. Не знаю, не помню, как я оказался в своей комнате. В восемь утра отец входил в кабинет прокурора Республики, который часто у нас обедал. В половине десятого он позвонил домой, чтобы ему прислали чемодан с платьем и бельем. Статью 317 Уголовного кодекса я до сих пор помню слово в слово: «Всякий, кто посредством каких-либо снадобий, настоев, медикаментов, хирургическим путем или каким-либо иным способом произведет или попытается произвести выкидыш у беременной или предположительно беременной женщины независимо от того, действовал ли он с согласия последней, карается тюремным заключением от одного до пяти лет и штрафом от 1200 до 2400 франков». Имя Никола не было произнесено ни разу, но мой товарищ целый год не появлялся в Ла-Рошели, и я никогда больше его не видел. Никогда больше не видел я и Лотту. Делом отца воспользовался Порель, превратив его в громкий политический скандал: префект на скамье подсудимых. Именно тогда твоя бабушка укрылась со своей служанкой в Везине на вилле «Магали». Пьер Ваше вместе с моей сестрой ринулись в Париж искать счастья в литературной толчее. Знал ли о случившемся мой дед с улицы дю Бак, бывший советник при Высшей счетной палате? Не знаю. Только с этого времени и до самой смерти он держался со мной как с чужим. Отец получил максимальный срок, ибо отказался ответить, откуда у него зонд. Однако в тюрьме он пробыл только три года, да и то последний год работал как библиотекарь. Таким был этот человек, которого ты знал уже в Везине и на которого, как мне иной раз казалось, смотрел с некоторым раздражением. Вот почему в то утро, когда мы с тобой стояли рядом у его гроба, я решил все тебе рассказать. А кстати, сколько лет тебе сейчас, когда ты читаешь эти строки? Должно быть, не так давно ты был на других похоронах и стоял у моего гроба, быть может, рядом со своими детьми… Я причинил всем вам много зла, но позволь сказать тебе напоследок: это оттого, что мы были очень чисты. Мы были очень чисты — Мод и я. И мой отец, который жил нашей любовью, был самым чистым из нас. Вероятно, поэтому он и заплатил дороже всех. А теперь забудь об этом. Это было очень давно. Это старая, старая история, ее не помнят уже даже в Ла-Рошели. Каким бы ты ни был сегодня, говорю тебе в последний раз, говорю тихо, ласково: — Спокойной ночи, сын! 28 декабря 1956 года О ПЕРЕВОДЧИКЕ ЭТОЙ КНИГИ Александра Львовна Андрес начинала как литературовед, исследователь французской литературы. Это существенное обстоятельство. Переводчику важно быть филологом. Теоретическое понимание законов языка, стилистики, литературного процесса углубляет творческую практику переводчика. А. Л. Андрес переводила Флобера, Мюссе, Жорж Санд, Сент-Бёва, Мерсье, Вилье де Лиль Адана, дневники братьев Гонкур. Переводы эти остались за пределами настоящего сборника. В этой книге представлены не самые большие имена французской литературы, но представлены явления, очень характерные для своего времени и своего литературного направления, — от эпистолярного жанра XVIII века до психологически-детективной прозы Жоржа Сименона. Элементы психологизма вообще привлекают А. Л. Андрес, и она искусно раскрывает их и в рационалистической поэтике XVIII века, и у романтиков, и в фантастических и приключенческих повестях позднейшего времени. Книга «Соната дьявола» — не случайное собрание переводов, но структура, отражающая движение французской литературы от XVIII века к XX, построение итоговое для многолетних плодотворных трудов переводчицы. Художественный язык переводимых оригиналов переживает развитие. Развивается и та культура и тот художественный язык, который служит орудием перевода. Внимание А. Л. Андрес сосредоточено на этом соотношении. Интересным в этом смысле опытом оказался сделанный А. Л. Андрес перевод раннего дневника современницы Пушкина А. П. Керн, который та вела по-французски. Превосходно зная русскую литературу, владея всеми оттенками русской речи, А. Л. Андрес постоянно ищет историческое подобие между стилистикой французской и русской, соответствующей по времени. Эту тенденцию А. Л. Андрес обосновывала теоретически, особенно в статье «Дистанция времени и переводчик» (сб. «Мастерство перевода», 1964 г.), где говорится о параллельном движении разноязычных литератур и о том, что переводчик в своей национальной литературе должен искать исторически адекватные формы выражения. Так, переводя Аиссе «Письма к госпоже Каландрини», А. Л. Андрес обращается к русской эпистолярной стилистике начала XIX века. Переводя французских романтиков (Нодье, Жерара де Нерваля), — к русской романтической традиции. Таким образом, перевод становится не просто передачей иноязычного текста, но прививкой этого текста к русской культуре, в свою очередь приобщающей его к своим закономерностям. А. Л. Андрес успешно решает эту трудную задачу. Лидия Гинзбург notes Примечания 1 Здесь и далее в этой повести перевод стихов С. Петрова. 2 От silva (лат.) — лес. 3 Пределом (лат.) 4 Здесь и далее в этой повести перевод стихов И. Шафаренко. 5 Чернь переменчива (лат.). 6 Здесь: заминка (лат.). 7 День гнева (лат.) — начальные слова заупокойной мессы. 8 Вечеринка (англ.). 9 В общих чертах (лат.). 10 Во французских школах по четвергам нет занятий. comments Комментарии 1 Аббат — подразумевается Франсуа Оде д’Эди (1702–1794), брат шевалье д’Эди. 2 …в амфитеатре, весь партер… — Амфитеатром назывались места, расположенные за партером; партер был стоячим и предназначался только для мужчин. 3 …юбилей… Ноайля. — Юбилей — день полного и всеобщего отпущения грехов, которое совершалось католической церковью через каждые сто, затем — пятьдесят, затем — двадцать пять лет; отпущение это даровалось лично папой или — с его согласия — высшим духовенством. Парижский архиепископ с 1695 г. кардинал Луи-Антуан де Ноайль (1651–1729) такого права был лишен, поскольку ранее отверг папскую буллу. 4 Итальянская комедия — парижский театр; существовал с 1716 по 1779 г. 5 …пародия на оперу… — Имеется в виду пародия Л. Риккобони и Ж.-А. Романьези на оперу Ф. Франкера и Ф. Ребеля «Пирам и Тисба». 6 …должны начаться балы… — С 1715 г. по праздничным дням в помещении Королевской Академии музыки, специально для этого приспособленном, устраивались публичные балы; начинались они в 11 часов вечера, кончались в 6–7 часов утра. 7 Вашей… дочери. — Имеется в виду дочь госпожи Каландрини Сюзанна (1694–1782). 8 Вуазен Даниэль-Франсуа (1654–1717) — канцлер Франции в 1714–1717 гг. 9 Дом Инвалидов — специальное заведение в Париже для ветеранов, основанное в 1674 г. 10 …лучше вступать в брак, нежели разжигаться… — Цитата из «Первого послания св. Павла коринфянам» (гл. VII, с. 9). 11 …о бракосочетании мадемуазель Сент-Джон с господином Найтом… — Генриэтта Сент-Джон — племянница г-жи Каландрини, дочь ее сестры Анжелики-Мадлен; 20 июня 1726 г. вступила в брак с Робертом Найтом (позднее — виконт Баррелз), сыном казначея Тихоокеанской компании, огромное состояние которого было нажито весьма сомнительным путем. 12 …мелкотравчатых англичан, что поселились во Франции. — Ироническое отношение к англичанам характерно для французской литературы XVIII в.; однако оно касалось лишь бытовой стороны жизни, гражданское их поведение вызывало отношение уважительное и нередко выставлялось как образец. 13 …каноник… известный янсенист… гроза молинистов… — Каноник — священник, штатный служитель кафедрального собора; янсенизм — неортодоксальное течение во французском (и голландском) католицизме, форма оппозиции абсолютизму; молинизм — религиозное течение, враждебное янсенизму, разновидность католической реакции. Герой этой истории — Жан-Габриэль Пети де Монтампюи (ок. 1676–1763), каноник собора Парижской богоматери, теолог. История эта получила широкую огласку. 14 Панье — широкий каркас из китового уса, надевавшийся под юбку. 15 Эро Рене (1691–1740) — начальник парижской полиции с 1725 по 1739 г. 16 Королевское предписание — приказ о высылке или тюремном заключении, подписанный королем и министром, с непременным приложением государственной печати. 17 Господин де При — Луи, маркиз де При (1673–1751), в 1710–1713 гг. — французский посол в Турине. 18 Господин де Носе — граф де Носе (1664–1739). 19 …в ней… заключена аллегория… — В сюжете оперы «Прозерпина» (либретто Ф. Кино) содержались намеки на охлаждение Людовика XIV к его многолетней фаворитке Франсуазе-Атенаис де Рошешуар, маркизе де Монтеспан (1641–1707). 20 Идут разговоры о войне… — Угроза войны между Англией, Францией, Голландией и Данией, с одной стороны, Испанией, Россией и Польшей — с другой, возросла после того, как испанские войска осадили принадлежавший англичанам Гибралтар (февраль 1727 г.) 21 Бессрочная рента — вид государственного займа, при выпуске которого не назначается срок для прекращения платежа процентов на занятый капитал. 22 …одно происшествие, от которого волосы встают дыбом… — Речь идет о скандальном случае в парижской больнице и приюте для бедных Отель-Дье: находившийся там молодой человек явился жертвой противоестественного влечения со стороны неизвестного, проникшего к нему обманным путем. 23 У герцога… — Подразумевается Луи-Анри, герцог де Бурбон, принц де Конде (1692–1740), в 1723–1726 гг. — первый министр. 24 Детуш написал… комедию «Женатый философ»… — Филипп Нерико-Детуш (1680–1754) — драматург, крупнейший представитель французской нравоучительной комедии, автор 23 пьес. Сюжет пьесы «Женатый философ» имеет биографическую основу: ряд лет драматург старательно скрывал свою женитьбу на Дороти Джонстон. 25 Господин Болингброк — Генри Сент-Джон (1678–1751), с 1712 г. — виконт Болингброк, английский государственный и политический деятель, видный философ и историк. Перу Болингброка принадлежат вольнодумные «Философские опыты», «Письма об изучении и пользе истории», политический трактат «Идея о короле-патриоте»; он оказал существенное воздействие на современную европейскую историографию, философскую и политическую мысль. 26 …сокращением пожизненных рент. — Пожизненная рента — вид займа, при котором государство на занятый капитал выплачивает своему кредитору определенный доход в течение всей его жизни. 27 Госпожа де Тансен — Клодина-Александрина Герен де Тансен (1685–1749), сестра г-жи де Ферриоль; в юности дала монашеский обет и поступила в монастырь Августинок в Монфлери близ Гренобля, но затем покинула его, а к 1714 г. при содействии брата получила от папы римского освобождение от данного ею обета, хотя и без права на вступление в брак. В Париже г-жа де Тансен постепенно добилась заметного положения в обществе и богатства, пользуясь всеми доступными ей средствами и в значительной мере благодаря любовным связям с власть имущими, среди которых был регент Франции и его первый министр кардинал Дюбуа. В 1717 г. от шевалье Дешана у нее родился сын, будущий знаменитый ученый и философ Жан Ле Рон Д’Аламбер, судьбой которого она никогда не интересовалась. Салон этой «прелестной негодяйки», как назвал ее Дидро, посещали видные политические деятели и писатели, в числе которых — Фонтенель, Мариво, аббат Прево, Гельвеций, Мармонтель. В последний период жизни г-жой де Тансен было написано несколько примечательных романов. 28 Изе Жан-Франсуа д' (? — 1755) — известный в то время хирург. 29 …кошельком для волос… — Мешочек, в который мужчины укладывали волосы; обычно изготовлялся из тафты черного цвета. 30 …из носилок… — Открытые или закрытые со всех сторон носилки, которые несли два носильщика; вошли в употребление в начале XVII в. 31 Криспен — персонаж французской комедии, плутоватый слуга (аналог итальянского Арлекина). 32 Милорд Болингброк… отрицает, будто это он является автором писем к господину Уолполу. — Речь идет о трех письмах Болингброка, в которых резко осуждалась политика, проводимая Р. Уолполом; появились они в конце 1726 — начале 1727 г. и были подписаны псевдонимом «Случайный писатель». 33 Господин де Мартин — Даниэль де Мартин (1649–1727), поверенный в делах Женевской республики и представитель ландграфа Гессенского в Париже. 34 Кадриль — старинная карточная игра. 35 Госпожа Тулузская — Мария-Виктуар-Софи де Ноайль (1688–1766), супруга Луи-Александра де Бурбона, графа Тулузского, сына Людовика XIV и маркизы де Монтеспан. 36 …остроумного отзыва короля о жизнеописании Генриха IV. — Легенда, окружавшая имя этого короля (1553–1610) и изображавшая его народным монархом, получила широкое развитие в историографии, литературе, искусстве. 37 Это самый честный человек на свете… — Имеется в виду кардинал Эркюль Андре де Флери (1653–1743), которого м-ль Аиссе противопоставляет его бездарным и корыстным предшественникам — кардиналу Дюбуа и герцогу де Бурбону. 38 Он упразднил пятидесятую долю и… увеличил подушный сбор. — Пятидесятая доля — налог на все имущества и доходы, введенный 8 июня 1725 г.; вызвал резкое недовольство и был отменен два года спустя. Подушный сбор (талия) взимался с XIII в. периодически, со второй половины XV в. регулярно; упразднен в период революции. 39 Бильбоке — игра, состоявшая в том, чтобы шариком, привязанным на шнуре к стержню, попасть в чашечку, прикрепленную к тому же стержню. 40 Экран — щиток в виде обтянутой материей рамы, который ставился перед камином или печью; материя часто украшалась вышивкой. 41 Королева разрешилась от бремени двумя младенцами… — 14 августа 1727 г. у Людовика XV и Марии Лещинской родились дочери Мария-Луиза-Элизабет (ум. 1759) и Анна-Анриэтт (ум. 1752). 42 Канцлер вернулся из ссылки, но печати еще не получил. — Анри-Франсуа д’Агессо (1668–1751), канцлер Франции и хранитель государственной печати, был удален от двора 28 января 1718 г. за противодействие финансовой реформе Джона Ло, затем возвращен, но в 1722 г. выслан снова вследствие его разногласий с кардиналом Дюбуа, фактическим правителем страны. В 1727 г. он был прощен, что не принесло ему, однако, прежнего положения: государственную печать ему вернули лишь в 1737 г. 43 Господин де Ла Поплиньер — Александр-Жан-Жозеф Лериш де Ла Поплиньер (1692–1762), генеральный откупщик с 1718 г. 44 Сент-Пелажи — парижская тюрьма, в XVIII в. — женская. 45 Нашему другу… — Речь идет о д’Аржантале. 46 …вы знаете кого. — Имеется в виду Камбиак (Камбиаг) Изаак де (1650–1729), двоюродный брат г-жи Каландрини, оставивший ей часть своего состояния. 47 Чтоб залучить… ценою? — Цитата из трагедии Т. Корнеля, Б. Фонтенеля и Н. Буало «Беллерофонт» (акт IV, сц. I). 48 Герцог де Жевр — Франсуа-Жоашен-Бернар Потье, герцог де Жевр (1692–1757), с 1722 г. — губернатор Парижа. 49 Сент-Уан — замок герцога де Жевра недалеко от Парижа. 50 Шаритэ — парижская больница. 51 …обоим нашим правителям… — Речь идет, по-видимому, о Людовике XV и кардинале де Флери. 52 Дворец Правосудия — местонахождение парижского парламента. 53 Архиепископ — Пьер Герен де Тансен (1680–1758), брат г-жи де Ферриоль и г-жи де Тансен; с 1724 г. — архиепископ Амбренский, с 1739 г. — кардинал. 54 Маршал — Никола де Бле, маркиз д’Юксель (1652–1730), маршал Франции с 1703 г., член Королевского совета; на протяжении многих лет состоял в связи с г-жой де Ферриоль. 55 …бурбонскими водами… — Бурбон-Ланеи — курортный городок в восточной части Франции. 56 Госпожа де Ламбер — Анна-Тереза де Маргена, в замужестве маркиза де Ламбер (1647–1733), хозяйка известного салона, среди посетителей которого были Фонтенель, Ш. Эно, А. Ла Мотт-Уданкур; писательница. 57 …истории с Ла Френе… — Речь идет о самоубийстве советника Большого Совета Ла Френе, который, будучи много лет безнадежно влюблен в госпожу де Тансен, 6 апреля 1726 г., после бурного объяснения с ней, застрелился у нее в кабинете. В оставленном им завещании Ла Френе предупреждал, что в случае его смерти винить следует именно ее. 10 апреля 1726 г. она была арестована и заключена в Бастилию, где оставалась около трех месяцев, после чего была оправдана и освобождена. 58 …сами знаете для кого. — Речь идет о дочери м-ль Аиссе и шевалье д’Эди — Селини Ле Блон. 59 …положение вашей дочери… — Удрученная разорением зятя, Каландрини пыталась разъединить супругов Рие, но дочь решительно отказалась последовать ее советам. 60 Софи — служанка м-ль Аиссе, находившаяся при ней до последнего дня ее жизни; после ее смерти ушла в монастырь. 61 Ничего не пишу вам о Соборе… — Речь идет о Соборе (съезде духовенства), проходившем в г. Амбрен под председательством архиепископа П. де Тансена; заседания открылись 16 августа 1727 г. 62 …послания двенадцати епископов… — Решение Амбренского собора было опротестовано двенадцатью прелатами во главе с архиепископом Парижским. 63 Госпожа Корнюэль — Анна Корнюэль (1604–1694), хозяйка известного салона. 64 Споры о первородстве… породили лишь отвратительные «записки»… — Подобные споры возникали постоянно. В настоящем случае речь идет, возможно, о так называемой «истории с панье»: поскольку необычайно пышные благодаря этим приспособлениям юбки принцесс крови, окружавших королеву, заслоняли ее юбку, кардинал де Флери распорядился оставлять по обе стороны от ее кресла свободные места; в свою очередь, принцессы крови добились, чтобы их аналогичным способом отделили от герцогинь, что вызвало крайнее раздражение герцогов и — как следствие — появление рукописного памфлета, направленного против принцев крови (по постановлению парижского парламента памфлет этот был 30 апреля 1728 г. сожжен рукой палача). 65 Герцог Мэнский — Луи-Огюст де Бурбон, герцог Мэнский (1670–1736), сын Людовика XIV и маркизы де Монтеспан. 66 Миледи Джерси — Барбара Чиввинч; состояла в браке с графом Джерси, дальним родственником Болингброков. 67 …подобно Беренике, все дни свои проводила в ожидании, а ночи в слезах. — Береника — героиня одноименной трагедии Расина. 68 Госпожа дю Деффан — Мария де Виши-Шамрон, маркиза дю Деффан (1697–1780), хозяйка известного салона, среди посетителей которого были Вольтер, Монтескье, Дидро, Г. Уолпол и др. 69 …бывшая монахиня… ее братец кардинал… — Намеки на г-жу де Тансен и ее брата, который домогался в то время кардинальской шапки. 70 «Газетт» — первая французская газета; основана в 1631 г. Теофрастом Ренодо (с 1762 г. — «Газетт де Франс»). 71 Мадемуазель Бидо — компаньонка г-жи де Ферриоль. 72 Герцог Орлеанский — Луи I Орлеанский (1703–1752), сын регента; после смерти жены (1726) вел уединенный образ жизни, позднее удалился в монастырь. 73 …к святой Женевьеве… — Речь идет о монастыре, где хранились мощи этой святой, считавшейся покровительницей Парижа. 74 «Смерть Британика» — точнее, «Британик» — трагедия Расина (1669); Бурр — один из главных ее персонажей, воспитатель Нерона. 75 «Воспоминания знатного человека, удалившегося от мира». — Роман А.-Ф. Прево. 76 Из Парижа, 1728. — Датировка письма ошибочна: судя по его содержанию, оно относится к 1727 г. 77 Каз Жан де — женевский знакомый г-жи Каландрини. 78 Жан-Луи Фавр (1692 —?) — племянник г-жи Каландрини. 79 Сколь неуверенность… нам. — Слова из 3-й сцены II акта оперы Ж.-Б. Люлли (на либретто Ф. Кино) «Фаэтон». 80 Госпожа де Монмартель… разрешилась от бремени мальчиком. И отец и муж ее по-прежнему в изгнании, а дю Верне — в Бастилии. — Антуанетта-Жюстина Пари (1713–1739), дочь генерального казначея провинции Дофине Антуана Пари (1668–1733), состояла в браке со своим дядей, королевским казначеем Жаном Пари де Монмартелем (1690–1766); их сын — Амеде-Виктор-Жозеф (1728–1745); Жозеф Пари дю Верне (1684–1770) — брат Жана Пари де Монмартеля, финансист. Ссылка Антуана Пари и Жана Пари де Монмартеля, равно как и заключение в Бастилию Жозефа Пари дю Верне, была связана с падением в июне 1726 г. первого министра герцога де Бурбона и заменой его кардиналом де Флери. 81 Ла Мот-Уданкур Луи-Шарль, маркиз де (1687–1755) — маршал Франции с 1747 г. 82 Мадемуазель де Тансен — племянница г-жи де Тансен и г-жи де Ферриоль. 83 Лекуврер Адриенна (1692–1730) — великая трагическая актриса. 84 В монастыре… — Речь идет о монастыре Богоматери в Сансе, где воспитывалась Селини Ле Блон, дочь Аиссе. 85 «Смотри, не разбей кувшина!» — Реминисценция из басни Лафонтена «Молочница и кувшин с молоком»: героиня ее, предавшись мечтам о выгодах, которые доставит ей продажа молока, спотыкается и разбивает кувшин. 86 Господин д'Аржансон — Марк-Рене де Вуайе, маркиз д’Аржансон (1652–1721), начальник парижской полиции в 1696–1719 гг. 87 Когда ввели Систему… — Речь идет о реформе, осуществленной во Франции в 1716–1718 гг. шотландским финансистом Джоном Ло (1671–1729). Основанная на выпуске в обращение необеспеченных бумажных денег, реформа не привела к увеличению национального богатства и завершилась в 1720 г. скандальным крахом. 88 …из его писем. — Речь идет о письмах шевалье д’Эди. 89 Сильвия — имя, бытовавшее во французской галантной литературе. 90 Госпожа де Виллет — Изабель-Софи-Луиза Ле Валуа де Виллет (1696–1777), дочь виконтессы Болингброк от первого брака, была настоятельницей монастыря Богоматери в Сансе. 91 Маршал д'Юксель мужественно покинул двор, но, подобно Карлу V, он раскаивается в этом. — Маршал д’Юксель подал в отставку в знак протеста против заключения между Францией, Англией и Испанией Севильского договора (подписанного 29 ноября 1729 г.), одной из важнейших статей которого явилось подтверждение прав Англии на Гибралтар и Маон (о. Менорка). Карл V (1500–1558) — король Испании, император Священной Римской империи; в 1555 г. отрекся от престола, но продолжал следить за европейской политической жизнью и оказывать на нее влияние. 92 Сильва Жан-Батист (1681–1742) и Ширак Пьер (1650–1732) — придворные врачи. 93 О смерти папы вы уже, конечно, знаете. — Речь идет о Бенедикте XIII (в миру — Пьетро-Франческо Орсини, 1649–1730), римском папе с 1724 г. 94 Виллеруа Франсуа де (у м-ль Аиссе ошибочно — Виллар) (1644–1730) — маршал Франции, воспитатель Людовика XV, в силу чего считал себя неприкосновенным, но по приказу регента 10 августа 1722 г. был арестован и затем отправлен в ссылку, где и находился до самой смерти. 95 Граф Саксонский Мориц (1696–1750) — побочный сын саксонского курфюста и польского короля Августа II; с 1744 г. — маршал Франции. 96 …какая из двух Бульонских… — В это время известны герцогиня Бульонская и принцесса Бульонская, урожденная Мария-Шарлотта Собеская (1697–1740). 97 …первую пиесу… — Драматический спектакль состоял тогда, как правило, из двух пьес — длинной (трагедии) и короткой (комедии). 98 …моих сестер, добрых моих подруг… — Речь идет о дочерях г-жи Каландрини. 99 …об аббате Парисе… да о конвульсионерах. — В середине 1730 г. по Парижу распространился слух о чудесах, будто бы происходящих на могиле аббата Франсуа де Париса (1690–1727), на кладбище Сен-Медар, и вскоре началось паломничество к ней разного рода фанатиков; радения, которые они там устраивали, обычно сопровождались криками, истерическими возгласами и конвульсивными движениями (отсюда утвердившееся за ними название); интерес к этим радениям в различных слоях общества вызвал ликование янсенистов, к которым «святой диакон» принадлежал, и, с другой стороны, решительное противодействие властей, в конце концов закрывших доступ к могиле. 100 …о вдовствующей герцогине… — Имеется в виду Луиза-Франсуаза, известная под именем м-ль де Нант (1673–1743), узаконенная побочная дочь Людовика XIV; состояла в браке с Луи III, герцогом де Бурбон-Конде (1668–1710). 101 Госпожа де Тансен… выслана в Аблон. — В 1730 г. в Париже проходило собрание представителей высшего духовенства; одновременно некоторые из них совещались тайно в доме г-жи де Тансен, что вызвало неудовольствие двора; г-жа де Тансен была выслана из Парижа, но довольно скоро вернулась — с молчаливого согласия властей. 102 Астрюк Жан (1684–1766) — врач и ученый, с 1731 г. профессор Коллеж де Франс; состоял в близких отношениях с г-жой де Тансен. 103 …ведет себя подобно Роланду. — То есть герою эпической поэмы Лудовико Ариосто «Неистовый Роланд» (1516). 104 Господин де Жевр и герцог д'Эпернон… в изгнании. — В конце сентября 1730 г. королевские фавориты герцоги де Жевр и д’Эпернон совершили неудачную попытку поколебать власть кардинала де Флери; первый был сослан в свое владение, второй — в бургундский городок Бельгард. 105 Беддеволь Жан (1697–1748) — женевский адвокат; с 1772 г. жил в Париже, где принадлежал к ближайшему окружению герцога де Жевра. 106 …до моего аги… — Подразумевается «турок», маркиз Шарль де Ферриоль. 107 …о свадьбе мадемуазель Дюкрест с господином Пикте. — Жюли Мишели дю Крест (1695 —?) вышла замуж за своего двоюродного брата Марка Пикте (1693 —?); оба они приходились племянниками г-же Каландрини. 108 …вторую госпожу Тардье… — Мария Тардье (урожденная Феррье), супруга королевского чиновника по делам преступлений; 24 августа 1665 г. оба они были убиты с целью ограбления. Их необычайная скупость осуждена в 10-й сатире Буало. 109 Манто — легендарная волшебница, предсказательница будущего. 110 Урганда — фея, покровительница странствующих рыцарей, которым она обычно являлась, приняв облик отвратительной старушки в лохмотьях. 111 Пендрагон — легендарный персонаж средневековых бретонских сказаний и рыцарских романов, совершавший чудесные подвиги. 112 Шамфор Себастьян-Рок-Никола (1740–1794) — французский писатель, автор известных афоризмов. Обстоятельства его смерти соответствуют «пророчеству». 113 Кондорсе Мари-Жан-Антуан (1743–1794) — французский математик и социолог. Во время Французской революции был одним из вождей жирондистов. Обстоятельства его смерти также соответствуют «пророчеству». 114 Вик д'Азир Флекис (1748–1794) — врач и анатом, член Французской Академии. 115 Байи Жан-Сильвен (1736–1793) — первый президент Национального собрания, после взятия Бастилии — мэр Парижа; казнен в период якобинской диктатуры. 116 Мальзерб Кретьен-Гийом (1721–1794) — французский ученый и политический деятель; при Людовике XVI был короткое время министром; выступал в Конвенте в защиту короля, за что был обвинен в государственной измене и казнен. 117 Де Грамон Беатриса (1730–1794) — французская аристократка, казнена в период якобинской диктатуры. 118 Иосиф Флавий (37—100 н. э.) — др. — евр. историк, перешедший на сторону римлян, автор «Истории иудейской войны». 119 Вандейские походы — контрреволюционные мятежи, получившие название вандейских (по главному их центру — департаменту Вандее). 120 Кондильяк Этьен Бонно де (1715–1780) — французский философ-просветитель. 121 Ваадт, Валлис — кантоны Швейцарии; Савойя — департамент в Южной Франции в годы Революции и Наполеона; с 1860 г. по Туринскому договору вновь перешла к Франции. 122 Кориолан Гней Марций (V в. до н. э.) — древнеримский полководец, прозванный Кориоланом за взятие города Кориол (столица вольсков); происходил из плебейского рода, был воспитан матерью-вдовой, об отце его источники не упоминают. 123 …свою несчастную любовь… — Многие женские образы в произведениях Жерара де Нерваля ассоциируются с образом актрисы Женни Колон, в которую писатель был безнадежно влюблен. 124 Кампо-Санто — крытое пизанское кладбище в готическом стиле (1278 г.), средоточие фресок тосканской школы и великолепных скульптурных надгробий. 125 Тибуртинская сивилла… — Сивиллами назывались у древних римлян прорицательницы. Свои прорицания они писали на пальмовых листьях, которые разносил ветер. Тибур (современный Тиволи) — город неподалеку от Рима. 126 Портичи — порт, сейчас предместье Неаполя, рядом находятся руины Геркуланума. 127 Маркиз Гаргалло — директор Королевской библиотеки в Неаполе. 128 …в голубом салоне госпожи де Рамбуйе. — Аристократический салон маркизы де Рамбуйе был в первой половине XVII в. одним из центров литературной жизни Парижа. 129 …о форме элевсинского камня… — Речь идет о ритуальных предметах элевсинских мистерий, которые справлялись в древнегреческом городе Элевсине в честь богини Деметры. 130 Лакрима-кристи — сорт сладкого вина. 131 Святая Розалия — покровительница города Палермо, почитаемая также в Неаполе; изображается обычно в венке из роз. 132 Четыре стихии — земля, вода, воздух и огонь; учение о четырех стихиях и их «духах» — гномах, ундинах, сильфах и саламандрах — играло важную роль в естественнонаучных представлениях средневековья, а также в представлениях некоторых мистически настроенных писателей XVIII в., привлекших внимание Нерваля (например, Жака Казота). Стихия огня занимает центральное место в символике Нерваля. Отсюда заглавие книги «Дочери огня», в которую входит «Октавия», и ее топография — Везувий и его окрестности. 133 …одной из фессалийских волшебниц… — Греческая область Фессалия в античности почиталась как страна волшбы и колдовства, родина волшебниц и целительных снадобий. 134 Геркуланум и Помпеи — древнеримские города, погибшие при извержении Везувия в 79 г. до н. э. 135 Изида, Озирис — древнеегипетские божества (сестра и брат, одновременно и супруги), культы которых получили большое распространение в эллинистическую и римскую эпохи. Храмы Изиды и Озириса были обнаружены во многих городах Римской империи. 136 …у всех троих одно и то же лицо. — Возможно, реминисценция из «Ада» Данте, песнь XXXIV (у Люцифера — три лица). 137 …Генрих II после кончины своего прославленного отца Франциска… — Генрих II (1519–1559) — король Франции в 1547–1559 гг., сын короля (с 1515 г.) Франциска I, покровителя наук и искусств. 138 …прибыл в парламент… — Французские парламенты (парижский и провинциальные) являлись законодательными судебными учреждениями. 139 …Софокла и других древних… обвиненных собственными детьми… — Имеется в виду процесс, возбужденный сыном греческого трагика Софокла Исфоном против отца, якобы потерявшего разум. В свою защиту Софокл прочитал отрывок из трагедии «Эдип в Колоне»», над которой работал, чем и убедил судей в своей дееспособности. 140 Трибуле — горбатый шут Франциска I. В. Гюго сделал его главным героем своей драмы «Король забавляется» (1832), впоследствии использованной Дж. Верди для либретто оперы «Риголетто». 141 …тех магнетических чар, в природе которых наука стала ныне лучше разбираться. — Имеются в виду опыты врача Месмера и учение о так называемом животном магнетизме, которым увлекались многие писатели романтического направления (в частности, Гофман). 142 …который 16 июня 1549 года вступил через украшенные коврами городские ворота Сен-Дени… — По-видимому, имеется в виду въезд короля в столицу после коронации. 143 …столь знаменитого в Испании безумца… — Речь идет о Дон-Кихоте. 144 …один из поэтов «Плеяды»… — «Плеяда» — французская поэтическая школа. 145 Меллен де Сен-Желе (1487–1558) — придворный поэт Франциска I и Генриха II. 146 …любезная наша Диана… — Диана де Пуатье, возлюбленная сначала Франциска I, потом Генриха II. 147 …к «Софонизбе» Сен-Желе и «Франсиаде» Ронсара. — «Софонизба» — трагедия итальянского поэта Триссино, в 1554 г. переведенная Мелленом де Сен-Желе; «Франсиада» — героическая поэма Ронсара, в которой он возводит род французских королей к легендарному сыну троянского героя Гектора. Упоминание ее — явный анахронизм, ибо поэма вышла в 1572 г., а действие повести относится к 1559 г. 148 Прево — судья; эшевены — городские советники. 149 …подобно достославному нашему предку Карлу Шестому… — Карл VI (1368–1422), прозванный Безумным, долгое время страдал тяжелым умопомешательством, был отстранен от управления страной. 150 Талья — постоянный налог, которым облагалось население во Франции в XV–XVIII вв. Отменен во время Великой французской революции. 151 …новая супруга дофина Франциска, Мария Шотландская… — Мария Стюарт, выданная в 1559 г. замуж за наследника французского престола, будущего Франциска II. 152 …в царствование Генриха Великого… — то есть в царствование Генриха IV (1594–1610), положившее конец религиозным войнам. Сооружение площади Дофина началось в 1608 г., Королевской площади — в 1605 г. Хронологически и топографически точная локализация действия повести, поддержанная множеством частных исторических фактов, образует иронический контраст с фантастическими элементами сюжета. 153 Франсуа Вийон (ок. 1431 —?) — выдающийся поэт. Герои многих его баллад — бродяги и воры. 154 «Гюон Бордоский» (1220) — анонимная поэма с авантюрным сюжетом, близкая по композиции к рыцарскому роману. 155 «Легенда о Пьере Поджигателе» (1526) — поэма Шарля Бурдинье. Ее герой — странствующий школяр, бездельник и изобретательный мошенник в духе Панурга в романе Рабле. 156 «Защита» Дю Белле — теоретический трактат поэта «Плеяды» Дю Белле «Защита и прославление французского языка» (1549). 157 Cymbalum mundi («Кимвал мира») (1538) — сатирическая книга гуманиста Бонавентуры Деперье, осужденная церковью за вольнодумство. 158 …освобождение и благоденствие. — Все это рассуждение представляет собой ироническую интерпретацию социальных процессов, возникших в результате Французской революции 1789–1794 гг., — парцелляции крупных земельных владений, поступавших в руки разбогатевших буржуа. 159 …подопечных святого Николая… — Этот святой считался покровителем узников. 160 Мэтр Гонен — имя, которое носили многие фокусники и шуты; стало в дальнейшем нарицательным. 161 Гийери — три брата-бретонца, отказавшиеся признать власть Генриха IV (в прошлом гугенота), собрали разбойничью банду, длительное время терроризировавшую поджогами и насилием запад Франции. 162 Брюскамбиль — псевдоним фарсового актера труппы «Бургундского отеля». 163 Д'Ангулеван — псевдоним Никола Жубера, главного исполнителя шутовских ролей в труппе «Бургундского отеля». Речь идет о его тяжбе (1604–1608) с двумя актерами той же труппы. 164 «Лес шести корпораций» — свод прав и привилегий шести купеческих корпораций Парижа, в том числе почетное право присутствовать при торжественных въездах короля в Париж. 165 Самаритянка — увенчанная часами водонапорная башня, снабжавшая водой Лувр (воздвигнута в 1605–1608 гг.). 166 Кроканы — прозвище крестьянских повстанцев 1593–1595 гг. Бытовало и во время более поздних восстаний. 167 Табарен — псевдоним знаменитого фарсового актера Жана Саломона, выступавшего на площади Дофина у Нового моста в первой четверти XVII в. 168 …«курицей в супе». — Генриху IV приписывали обещание, что у каждого крестьянина на воскресный обед будет «курица в супе». 169 Матамор — тип хвастливого воина в итальянских комедиях. 170 …Гаскони вслед за Наваррцем. — После воцарения Генриха IV (ранее короля Наваррского) в Париж вслед за ним устремилось множество неимущих гасконских дворян, его земляков. Их характерной чертой считалось бахвальство. 171 «Лжец» — комедия Пьера Корнеля. 172 Беда Достопочтенный (672–735) — англосаксонский поэт и историк церкви. 173 …белой магии… спасению души. — В отличие от черной магии, прибегавшей к содействию дьявола, белая магия обращалась за помощью к небесным силам и поэтому не считалась столь предосудительной. 174 Альберт Великий (1193–1280) — богослов, философ-схоласт, прославившийся универсальной ученостью. Считался автором «Книги о некоторых свойствах трав, камней и животных». Пользовался репутацией одновременно святого и чернокнижника. Ему приписывали многие чудеса, впоследствии перенесенные на личность доктора Фауста. Подобные же легенды окружали и упоминаемых здесь ученых, современников Фауста, — аббата Иоганна Тритемия (1462–1516) и Корнелия Агриппу Неттесгеймского (1486–1535). 175 Особняк королевы Маргариты — построен в 1605 г.; принадлежал Маргарите Валуа (1553–1615), первой жене Генриха IV. 176 Грибуй и Трибуле. — Грибуй — нарицательное имя дурака. 177 Сирано — Савиньен Сирано де Бержерак (1619–1655) — писатель вольнодумного направления, ученик Гассенди, автор фантастического утопического романа «Иной свет, или Государства и империя Луны», политических памфлетов в стихах, эпиграмм, пьес. 178 …писателю Фламелю. — Никола Фламель (ок. 1330–1418) — алхимик, якобы заключивший договор с дьяволом. 179 Раймунд Луллий (ок. 1235–1315) — каталонский поэт, философ и богослов. 180 …над прекрасным стихом Лукреция… — Тит Лукреций Кар (98–55 гг. до н. э.) — римский философ-материалист, автор поэмы «О природе вещей», откуда заимствован цитируемый стих. 181 Бельфоре Франсуа (1530–1583) — писатель и историк. Упоминаемое сочинение «Трагические истории, извлеченные из итальянских произведений Банделло» (1580) содержит ряд сюжетов, использованных в дальнейшем драматургами Возрождения. 182 Святой Игнатий — то есть Игнатий Лойола (1491–1556), создатель и первый генерал иезуитского ордена. 183 Соваль, Фелибьен, Сент-Фуа и Дюлор… — Соваль Анри (1626–1670) — автор книги «История и разыскания из области древностей города Парижа» (изд. 1724); Фелибьен Жак (1635–1715) — теолог, в своих сочинениях отступавший от католической догмы; Сент-Фуа Жермен Франсуа Пуллен (1698–1776) — плодовитый писатель. Имеется в виду его пятитомный труд «Очерки истории Парижа» (1754–1757); Дюлор Жак Антуан (1755–1835) — историк и археолог. 184 …антипапы Бенедикта XIII. — Имеется в виду первый из двух пап, носивший это имя (занимал папский престол с 1394 по 1417 г. под тем же именем). 185 …у Геродота и Плиния Младшего. — В «Истории» Геродота (484–425 до н. э.) наряду с реальными фактами и событиями излагаются фантастические сведения о далеких странах и народах. Плиний Младший — очевидная ошибка Нерваля: автором «Естественной истории» — компилятивного труда, заключавшего в себя ряд курьезов и аномалий, — был римский писатель Плиний Старший (23/24 — 79). 186 …главнокомандующий австрийскими войсками в Италии… — Действие новеллы начинается после Венского конгресса 1814–1815 гг., на котором было реставрировано и закреплено расчленение Италии; Ломбардо-Венецианское королевство вошло в состав Австрийской империи; в других итальянских государствах: Королевстве Обеих Сицилий, герцогствах Модена, Парма, Тоскана и др. — Австрия господствовала почти безраздельно, держала там свои войска. 187 …брат короля Фердинанда… — Имеется в виду Фердинанд I (IV), король Обеих Сицилий, бежавший при вступлении французских войск в Италию; на Венском конгрессе был восстановлен в своих владениях. 188 Сам Франческо д'Эсте… — Имеется в виду Франциск IV д’Эсте (1814–1846), герцог Модены. 189 …мисс Эмма Гарт в облике богини Гигиеи… леди Гамильтон… — Эмма, в девичестве Лайон, потом приняла имя Гарт (ок. 1761–1815), — английская авантюристка, в 1791 г. ставшая женой английского посла в Неаполе сэра У. Гамильтона. Играла видную роль в обществе, была в дружбе с неаполитанской королевой Каролиной Марией (1752–1814). Позднее вступила в любовную связь с адмиралом Нельсоном. В молодости участвовала в «выставке» авантюриста доктора Грэхема, где выступала в роли Гигиеи (в греческой мифологии — богиня здоровья, дочь Асклепия. Изображалась в виде молодой женщины в тунике, со змеей, которую она кормит из чаши). 190 …членом высокой венты Алессандрии… — Ячейки тайного политического общества карбонариев именовались вентами. Низшие ячейки — так называемые дочерние и материнские — подчинялись высоким вентам, находившимся в крупных городах, таких, например, как второй по величине город Пьемонта Алессандрия. 191 …с маршалом Радецким… — Радецкий Йозеф (1766–1858), один из видных австрийских военачальников.